Текст книги "БОМЖ. Сага жизни. Книга первая. Пыл(ь) веков"

Глава третья. Ферма

Отчизна – это край, где пленница душа.

Вольтер

Баир-старший волчьим чутьём – да разве человеческое не чутче? – обживал ферменское сообщество, чураясь его плотоядия и вожделения. Баир-младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком. Проживали они на отшибе от всех, в полуразрушенной бане, утеплённой саманным кирпичом, под горбыльной крышей, навешанной на пологий жердевый скат.

Из всего скарба имели лишь самое необходимое и не особенно утруждались в его сохранении.

Да разве одиноки ячейки общества такого рода?…

– Кук-ка-рек-ку-у-у!.. – Ворвался в раннее утро звонкий деревенский горлопан. – «Кукареку…» – и всё тут. «Петуха» пустил… Вонзил петуший альт выше сосен, в хмурую августовскую рань, в сонное ферменское царство, в тишину гулко-тягучую, и – затих. Паузу взял.

«Первые петухи» – так и называется предрассветное сумеречное времечко, незнаменитое ничем, кроме петушиного пробуждения. И оно, дремучее и дремотное, распростёрлось над спящим миром паутинным оцепенением; сдерживает рассвет, караулит здешний покой. Вышедший по нужде мужичок полусонно обозрел окоём деревенской городьбы и опушки бора, выслушал петуха и зевнул.

– Покойно-то как…

Спит Ферма. Спят её собаки, свиньи, колхозные и единоличные коровы, овцы. Спит всякая птица. Спит богатырский бор, степная трава и тихая гладь ферменского озера. И коротенькие переулки, и дворовые закутки, и площадь у поселкового магазинчика – всё спит. Спит, посыпехивает, отслуживший свою ночную вахту, бездомный кот Кузя. Спят и люди.

Петушиная пауза – не вечность. От первого до последующих петушиных перекликов сонные ферменские мгновения замирают вовсе и длятся так долго, как театральные паузы в пьесах провинциальных театров. Висят сиюминутные и бесконечные мгновенья, пока не зайдётся всеблагой общинный дух, а интуитивное чувство не скомандует самое себе: «Ату!..»

Борзый петух у Степана Филатова. Так и норовит выпендриться! Зорко сторожит свой час перед рассветом, не уступая первенства соперникам из других подворий. И сам Степка, дюжий ферменский крестьянин, чутко почивающий в сонном царстве – ранний ставка и извечный трудяга – под стать горлопану. Он раскинулся на топчане, тесня Марфушку, окружённый другими сонными домочадцами, в интуитивном ожидании петушиного сигнала.

Ан светает. Неотвратимое и неуёмное солнечное светило незримо поглощает ночной сумрак. Затепливается линия горизонта, за нею багровеет западная канва горной гряды, потом заливается холодной желтизной широченная пойма древней реки, с массивами её островов, лугов и кромкой хвойного бора. Оранжевое солнце зависает над тёмным Убрусом, по-над сумрачным лесотравьем. Над скопищем живого и мёртвого мира, приютившегося на узкой степной террасе – не то деревней, не то заимкой. Выселками, известными в здешней округе под названием Ферма.

Спят ферменские. Их чуткий сон в самый канун третьего дня споручницы грешных, четверга по Пятидесятнице, уже и не сон вовсе. Скорее, радостные полусон-полуявь, полупредчувствие святого дня, так за последние годы и незабытые, не зачумлённые новыми советскими ритуалами. Патриархальное чувство – праздник первого купания и чудес… Но – спят ещё люди большие и малые, юные и старые. Спит Ферма. А петухи! – нет удержу.

В ночь на день Иконы Божьей Матери «Споручницы грешных» задождило. Хороший ливень разгулялся по всей округе. И к утру встрепенулись зеленя посевов, луговой травы и огородной ботвы. А как задышалось!.. Сказывают: пред Иконой Божией Матери «Споручница грешных» крестьяне и миряне ранее молились истово. Да и в иные дни, и в нашенские времена как нож к горлу встаёт молитвенная надобность. Вот и благой нонешный денечек, с теплым дождечком да солнечным утрецом, знать, намолил кто-то из ферменцев.

– Только «Святы Боже пахать на можа…» – крамольно думает Марья Филатиха. Но тут таинство особое: просьба пред иконой кладётся об избавлении от чумы да холеры, от страшных эпидемий. А иные чаются о чуде исцеления, когда поразило слабостью да бессонницей, потерей аппетита да отмиранием тельных частей-то… А ей, Мареи-то немощной, кажин день ой как споручницы не хватает… Мужик её Федор не пережил голодных – на лебедейных картплянниках – лет, лег на сельском погосте в прах исходить. Кинул Марью на вдовий век. Куда ж деваться. Сыновья-дочки свои гори по домам мыкают. Не до бабки им… Разве что внучат… водиться ей… подкинут. И не запрешь дверей-то, не выгонишь мелюзгу визгливую.

Зной последних недель, сухой и пыльный, сменился на тёплый и влажный озон. Спасибо, Матерь Божья. Ферменская обреченная паства исподтишка благость намолила…

Короткие рассевы дождя продолжались весь воскресный день. Пополудни – сильный ливень. Да на картошку!

– Хорошо як, Осподи. Бережи ферменских… – размышляет бабка, задком спускаясь с высокого крылечка. – Благодать мылостива пыть почву.

Недельных гусят приходится таскать решетом то в избу, то вон: только бы не остыли. А папа-гусак, любовно прозванный Марьей Филатихой «Тегой», общению с бабой особенно рад. Жадно хватает, выщипанные с грядки укроп, лебеду. Ходит за хозяйкой, точно собачонка.

Растаяла сердцем и баба. Ой, да какое сердце не обольётся умилением при виде преданности гусино-щенячьей, неуклюжей беззащитности тварей домашних…

– Тэг, тэга… – кличет Филатиха гусака, и беззвучно смеётся на его ответное гоготание, – Тэг, попел ласкавы… касатык… – и тянется сухонькой рукой погладить длинную белую шею. Белорусский её говор, впитавшийся в кров с детства, тут, в сибирской глуши, мало-мало за годы перемесился с русским. Сердечная же тихая радость и там и тут умиротворялись домашним покоем. Уже на закате высветило полоску бирюзового неба. Завтрашний день обещает быть знойным.

Глава четвертая… и ферменские

«…общий закон жизни есть стремление к счастью и всё более широкое его осуществление».

В. Г. Короленко

Сергейча Филатов, Филатихин внучек, ферменский конюх по должности, и чистый ангел по духу, не подошёл, вопреки летнему обычаю, к умывальной кадке. Никуда не спешил. Хитро улыбаясь в бородку, посмотрел на солнце, на избу соседа и магазин напротив; прошёл по огороду до заднего плетня. Постоял, любуясь на луг.

Озорное чувство владело молодым мужиком. Оглянувшись на Ферму, Сергейча перемахнул плетень, ногой угодил в жалюку. Ойкнул, матюкнулся сгоряча… Прошёл по заросшей, малонатоптанной мальцами-рыбаками тропке, к Юшкову озеру. На ходу сбросил рубаху и портки и решительно забрёл в воду… Пусть будет купалов день!.. Ит-тиш-твою мать!..

Занырнув с головой в прохладную, почти родниковую воду, Сергейча ознобился, фыркнул по-телячьи, и уже изготовился прыжками выскочить на берег, когда… От бора, по дороге с лисятника, припирая Сергейчу к высокой осоке, внезапно кто-то поспешно протопал к озеру. Затаившись по шею в озере, Сергейча слышал, как человек шумно потрогал воду ногой и бросился головой в омут. Занырнул. Сергейча не утерпел – поплыл, постанывая от водной прохлады, встречь купальнику. Давненько уж не купался. Прохлада облегчала тело и даже, казалось, согревала. Приятно и озорно на душе. Субботнее банное омовение несравнимо с озёрной купелью. Он едва не наплыл на выныривающую голову. И – ошалел, когда увидел, как женские русые волосы льняной струёй ворохнулись перед его лицом. Баба… девчонка совсем!.. Голая, глянь-ка, русалка… Они встретились лицами – глаза в глаза. Испуг, стыдливый ужас в её взгляде смутили Сергейчу.

– Ты што… кидаисся-то… – захлебнулась она голосом Нины Быковой, и белыми крыльями загребла к берегу.

– Дак я… думал… на пацана… какого, – оправдался Сергей вслед русалке. И зачем-то поплыл следом. Нина доплыла до мыска и, не вставая из воды, обернулась сплеча на парня.

– Отвернись, – сказала своим милым фальцетом. Умоляла, но с горделивой нотой. Дрожь в её голосе смешалась со стыдом. Происходящее видение так озадачило Сергейчу, что он забыл грести, хлебнул воду и закашлялся.

– Иди, иди, девка, я ничо, – прокашлял, выгребая к другому берегу.

С Сергеем Филатовым приключилась оказия: впал в сомнамбулизм. Голова юной сиротки Нины Быковой, выныривающая из озёрной воды, виделась ему наяву и ежеминутно. Он вызывал это явление малым усилием воображения и никак не мог прогнать оставшейся волей. Ниночка снилась ему. Являлась в ферменских проулках, за огородной ботвой и в сумраке хвойного бора, куда удручённый парень уходил каждую свободную минуту. Здесь он бродил по околицам Фермы, засматриваясь в сторону Оси, готовый улететь вслед за собственным взглядом. Работа отвлекала мимолётно. Но при первом же всплеске образа, сознание его забывала об окружающей действительности и всё сущее теряло смысл. Он ждал ночи. Тайком уходил в село и слонялся до утренних петухов под окнами дома, где Нина Быкова проживала в родительском домишке. Но светловолосая русалка Ферменского озера, не проявляла активных признаков жизни. Стёпка наблюдал её мелькающий облик в оконце. С дрожью во всём теле пережидал краткое появление в дверном проёме и во дворе, но ноги прирастали к почве, а в остальном теле перехватывало дух. Домой возвращался на крыльях, с сознанием возможности завтрашнего дня.

Так продолжалось три недели. Сергейчу уже не единожды заставали вездесущие сельские парни. Они с озорством улюлюкали ему вслед, изображая погоню и потешаясь над влюблённым хахалем. Наконец, Нина и сама выследила Сергейчу, застав его в зарослях уличной дурнины.

– Ты? То-то мне деревенские намекают, мол, кобель у меня завёлся. И чего тут меня пасёшь?… С каких это щей мой забор обнюхиваешь?… И в озере меня выследил. На что я тебе сдалась? Кажется, Сергейча Филатов, правда?

– Я самый, – обмолвился парень, едва переводя дух. – Пойдём, погуляем?

– С тобой, штоле?… А почему нет? Пошли. Токо косынку накину…

Перед закатным часом на Ферменском озере открылся бойкий клёв окуня. На нехитрую наживку окунишка кидается, как на блик солнечный. Заядлые мужики – один азартнее другого – наскоро соорудили снасти и поспешили на ловлю. Кидают удочки, топчутся по берегам вкруг озера… Окунь солёный да сорога – не последнее дело в нехитрой крестьянской трапезе.

– Скоко взял? – кричит Венка Богдан Степке Повышу – одни ерши, поди?

– Сам ты ёрш… – отбривает Степка.

– Можа, скинемся, Стёпа, по рублику… под уху-то?…

– Скинемся… Только у тебя, поди, вошь на аркане заместо рублика?

– Так займи?… Не поскупись за компанию-то…

– Как в воду глядел. Ладно, приходь посля бани. Степка Филат первачом угощать будет. Вроде у него Сергейча, сыновейка-то, про жанитьбу толмачит. Обсуждать будем: что да как…

Ввечеру четверга сорвалась пыльная буря. Однако, не закончилась, как водиться в небесах, дождём. Не разрядилась знойная атмосфера. Кривые, как ломанные сабли, молнии изрезали хмурое небо вдоль и поперёк. Что-то страшное низринулось на Ферму. Грохот пугал и народ, и скот. Сухой треск сосновых сучков вкупе с воем верхового ветра напоминал забытую пушечную стрельбу. Отломленные ветки и вершинки сосен носило над домами, улицами, огородами… Волочило по земле. Закрытые ставнями, ферменцы не рисковали ходить по нужде. Не приведи Бог… Надо же – как разгулялись небеса.

Кто-то кричал, пытаясь перекричать вой ветра. Где-то гремело железо. Страшно-то как, Господи…

Марьиного недоросля, Антошку Филатова, буря застала на сеновале. С пополудни он миловался здесь с Аннушкой. Не могли расстаться. Даже с угрозой перед первыми грозными порывами стихии. Авось пронесёт. Ветхий сеновал насквозь продувало ветром, И Антошка закрывал Аннушку своим телом. Девица испуганно ойкала при каждом грохоте грома, а парень тут же зажимал ей рот губами…

– Мне бы домой… мама… – робко просила девушка.

– Куда в таку… бучу? – уговаривал парень – Пронесёт, не боись.

– Я не боюсь… Мне просто страшно.

– А мне с тобой… зашибись. Ты красивая… как Таиска.

Сено продувало насквозь и, казалось, тела их – тоже. И они жались, забыв про стыд, друг ко дружке. С очередным порывом урагана затрещали доски настила.

– Тоша… пошли, а?… – Аннушка уже плакала. А он молча слизывал её слёзы.

– Так задует же!

– А мы за топтанкой.

И любовники, подхватившись, точно порывом же ветра, сорвались бежать из сеновала. В ту же минуту ломанулись лошади из загона. Толстые жерди, точно восковые свечи, лопались, выпуская беснующийся табун.

– То-о-ша-а-а! – истошно закричала Аннушка, насмерть перепуганная опасностью. Обезумевшие лошади лавиной катились на них и спасения не было… В последнее мгновение парень с силой толкнул Аннушку через плетень переулка. Она упала, как тряпичная кукла и от страха смежила глаза. И уже не видела Антона, оставшегося по ту сторону плетня, на пути табуна, спружиненного смертным страхом, помертвевшего… Только очередной порыв ветра, заваливаюшийся плетень, заставили её открыть глаза и озираться. Антон стоял рядом, тут, но – по ту сторону… жизни и смерти. Восковая бледность покрывала его лицо. И что-то ужасно-жуткое поразило девушку. Глаза… Он глядел на неё… но мимо… сквозь неё… Он и не глядел вовсе, а точно умер… стоя. Это продолжалось долго. А, может быть, одно мгновение. Аннушка не могла разомкнуть рта. Антон – под порывом ветра – пошатнулся и упал на плетень и на девушку.

– Тоша… – спросила она тихо и несмело – Ты чего?… Ты живой? – Антон молчал и валился на нее. Аннушка дико закричала.

Объятый единым порывом, табун пролетел узкий переулок и выплеснулся на главную улицу Фермы, точно морская волна. Гонимый обуявшим его диким порывом, прокопытил мимо изб и выплеснулся в луговину. в березняки. где и остановился, точно тихий прибой, и стал мирно щипать зелёную травку.

…Каким чудом не попал под копыта Антошка Филатов – одному Богу вестимо. Люди говорят, в рубашке родился. Пережитый страх обернулся сильным шоком. А шок – трагичными последствиями. Семнадцатилетний парень заболел, потерял речь и скоротечно оглох. За что?… За какие прегрешения, Господи, страшно наказал невинную душу?

На день Ивана Купала взошло, как издревле водится, чистое солнце. Предвещалась духота летнего дня. Зыбкое марево зависло над хвойным бором и по-над озером. Рано куковала кукушка. Обильную утреннюю росу, как корова языком, слизнуло первым же припёком.

Из дневника Борисовича

«3 июля. Был в городе на семинаре в культпросветотделе. Слушали лекции: „Коммунизм и религия“ (читал Куреев), три главы „Истории ВКП(б)“ (читал Абрамов). Обязывают изучать историю ВКП(б). В который раз? Вчера и сегодня проходит компания по сбору подписей под воззванием постоянного комитета Международного конгресса сторонников мира о запрещении применения атомной бомбы. В Корее началась война между севером и югом.

10 июля. 7 июля был на бригаде № 1, читал художественную литературу. 8 июля был на бригаде № 2 того же колхоза, читал газеты. В тот же день, по возвращении домой меня настигла гроза. В одной майке, без кепки – спасение нашёл под зародом сена. Через минуту ветер превратился в ураган. Засыпал меня сеном. На колени стали падать градины величиной с бобовые зёрна. Прихожу в деревню и не узнаю: посрывало крыши с домов, железо с клуба поразметало по селу за 200–300 метров, поломало заборы. Хлеба на поле измесило в грязь. В бору каждое десятое дерево вывернуло с корнем, или переломало… Дровами ураган обеспечил Тесь на год.

26 августа. Погода стоит хорошая. Но уборка идёт медленно. Убрано по 600 га в обоих колхозах. Урожай лучше прошлогоднего, но план хлебопоставок в 2 раза больше прошлогоднего… Тысяч по 10–11 сдадут. И колхознику останется опять по 600–700 грамм. На совещаниях начинают ругать, что плохо работают агитаторы… „Теперь послушаем, что сделал зав. библиотекой за уборочную компанию в колхозе…“.

5 октября. Подходит зима, дров ни полена. Ремонт не движется. Работы много. Развернуть наглядную агитацию, а потом устную. Жалкий вид имеет сейчас моё помещение. Стены кое-как замазали, а белить пока не собираются. Нет столов – ни одного. Шкаф стоит в разобранном виде, и одна половинка служит столом. Найду людей: произвести побелку, и кое-что оборудовать. Но заготовка дров от меня не зависит.

24 октября. Началась кампания по выборам депутатов в местные Советы. Заседания, сессии, собрания. Образование избирательных округов, избирательных комиссий и т. п. Библиотека – центр агитационно-массовой работы. Побелку произвели, дров купили немного. Осталось соорудить печь и подвезти дрова… Остальное падает на меня: оформление плакатами, лозунгами, выставками, стол справок, читки. Беседы, культурное развлечение…

…Насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники, настолько мало обращают внимания на это местные власти. Только на словах в кабинетах, на заседаниях, совещаниях слышны горячие речи критики (интересно, что все критикуют друг друга).

…Я подал заявление в заочный библиотечный техникум. С получением извещения о зачислении буду считать себя включившимся в завершение образования.

…Ещё много людей колеблется, живёт неуверенно. Создают смехотворные мнения о коммунизме. Говорят, что при коммунизме будут всех кормить в столовой, хочешь – не хочешь – ешь, что дают… Подводят к тому, что колхозники сами сдадут своё домашнее хозяйство в колхоз и тогда „откроют“ коммунизм. Скоро колхозы переведут в совхозы, все будут работать по 8 часов и за зарплату. А трудодней не будет! Хлеб будут продавать в ларьке. Даже открывают дискуссию по этому поводу и спорят до хрипоты, чуть не до драки. И жизнь, мол, в колхозе наладиться тогда, когда не будет правления. Так и сочиняют всякие небылицы, а в теорию научного коммунизма не верят.

7 ноября. Традиционный праздник – Великий Октябрь. Торжественный вечер в клубе и поголовная пьянка 3–4 дня. После праздника день два всегда бывает так, что не находишь себе места».

…Ферма «гудела» по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы рожь, овсы, ячмени; выжат рыжик, обмолочены коноплё… Стога сена огорожены на зиму плетнями. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжирели на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопрошающе похрюкивают. Идиллия, да и только.

Лёгкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и выманивают на улицу. Да и душноватое домашнее тепло усилено гуляночными градусами, гонит из избы. А суть апофеоза – долгожданный колхозный выходной. Ах, как хочется дать душе праздник! Стайками и парами, нарядными и воодушевлённо-шумными – гулянье же! – люди бродили по околицам и переулкам, пересекались дружескими приветами и поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья свои, а то и в чужие компании. И кутежи продолжались с удвоенной силой.

Ферменцы потчевались бражкой. Сладкое хмельное питие, заведенное и выигравшееся на тягучей патоке, было приятно на вкус. Особо ушлые и домовитые хозяйки готовили и пиво, спроворив отменную закваску из свежесушеного хмеля. Закупоривали готовые питьевые зелья в стеклянные четверти, или литровые бутылки, затыкая их бумажной пробкой и засургучивая. Да в погреба – на выстойку… до ближнего Торжества! На закуску тут же – солёные грибочки и свежатина свиная… Сало ещё не вызрело. А ельцы свежайшего посола подошли в самый раз!

У Кольки Натыры крестины новорождённого пацана совпали с Ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длинным, наспех сколоченным столом. Здесь и крёстные родители, кумовья то бишь, Филатовы, и соседи Кусковы, дородный дед Федосий Рыцак с роскошной белой бородой. И второй нерусь на Ферме – после Кольки-то Натыры! – Баир Цывкин, забредший сюда неслучайно: Колька ему соотечественник, или какой-то свойственник из калмыцких. Ну и прочие приятные люди, зазванные в качестве состоятельных гостей.

А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.

Про колькиного пацана, часами сладко посыпехивающего за занавеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные разговоры. И всё больше про религию да политику. Тут дед Федос главный. Гладко, неспешно идут разговоры.

– …Ить я как мыслю, православные… Негоже нам веру-то напрочь стреблять. Не по-божески. Костерите меня за крест с погоста церковного? Так ить крестов тамака числом три числилось… Мой на кладбище водружен, где ему место законное. А де дви вторых-то? Кто спроворил? На подковы небось? Токо грех это смертный, попомните меня…

– Сказывают, Хфедосий, ты с Антоном и плиту с погосту утырил? С ятями-то…

– Не твово ума дело. На том чугуне не простые имена писаны, тебе не понять, Венка.

– Вона как. И де плита?

– От басурман… Ить я вас всех крестил, и тебя, Колька обратил, али не помнишь? Хучь и ты басурман по обличью. И теперь вот… сына твово, храни его господь.

– А давай с тобой выпьем, дядя Федос! За сына.

– Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не… агитируй! Кольку за что ренегатом сделал?

– Так не Михалыч оне…

– Ну, всё равно… не агитирует пусть! Нетути бога-то…

Баир Цывкин куражится. Кривит рот. Смуглое его лицо с аккуратно-постриженными усиками, сверкает прищуренным – от выпитой чарки ؘ– глазом, словно безрассудным клинком. Кулаки держит на коленях. Вот пришёл, не зван, не гадан, а – свойственник. И не выгонишь: торжество, крестины, как никак.

– А и правда, Хфедосий, не блатуй нас за свою веру. Сколько раз просил! Ну, не начинай… – машет рукой Петька Сысой. Он, ферменский лисятничник, занозистый мужичок, смотрит на образа в красном углу избы. И говорит вовсе не с отцом Федосом, а, кажется со стороны, с ликом святым. – Ну, не верую я! Хоть и хрещён.

– Да рази могем без веры? – переспрашивает набожный Степка Филатов. – А как же Пасха? Благовещенье? Душа-то как же… предстанет?

– А ты выпий… пиць, Стёпа, и пройдёт, – предлагает мать Марья Филатиха.

Дед Федос хмурит брови, насупливается, но стакан берёт. Молча, машинально крестится и неспешно выпивает брагу. Тянется закусить. Однако рука его зависает над столом и… ничего не берёт.

– А что, дядя Федос, сурьёзно говорят, мол, нету его, бога-то? – пискляво подначивает Венка Богдан, рыбачишко и охотничек, а всё равно занозистый мужичонка.

– А не надо про это! Не митинг же… Ну, не начинай, друган, а? Я тебя прошу… – канючит Колька.

– А почему? А пусть докажет… про бога-то!

– Цыц! Ты выпивай, Федосий. Не слухай оболтусов. – на правах хозяина командует Колька. И подкладывает расхристанному священнику солёного груздя.

Дед Федос снова берёт стакан. И по заведённому ритуалу пьёт. И опять не находит чем закусить, или брезгает угощеньем.

Гости не отстают от православного деда. И с выпивкой, и с разговором. Бабы пытаются запеть, но, видать, не созрело. Пацаны, совсем осмелев, таскают куски со стола. За занавеской плачет младенец. Мария Семенова нехотя покидает компанию на кормежку младенца, а никто и не замечает.

За оконцем вызревает ярый погожий день, добрый для крестьянских дел и умилостивления души. Суровое солнце несёт свет без тепла, а серая просинь ноябрьского неба напоминает о грядущих холодах. Надо успеть насладиться божьей благодатью. Впитать на предстоящую зиму последний дар осени. И снова идут на улицу. И радуются, завидев знакомые лица соседей, точно утратили уж «надёжу» на подобную встречу. В разговорах ферменцев вперемежку сквозят негодованье и одобрительная нота, ушло, мол, под зиму, по причине недосмотра правленцами, более десятины льна-«кудряша», а картофель и другие корнеплоды поморожены, что не даёт возможности употреблять таковую самим членам колхоза, а также кормить скот; а задолженность хозяйства разным организациям и учреждениям за уходящий год весомо сокращена и авось покроется за счёт нынешнего урожая. Товарность же, выходящая на рынок – мясо, молоко и другое сырьё – далеко не достаточна для содержания членов и хозяйства в целом. Мол, утеряно из амбара до ста штук мешков порожних оттого, что не было хозяина в кладовой, и те, кто брал мешки бесхозяйственно, бросал их где попало… Судача, прохаживаются по Ферме, возвращаются к празднеству.

– …Пашка Осколков митинг делал. И уполномоченный приезжал.

– В Осе што-ли? – интересует Степана Филатова.

– Не в Ильинке же…

– И чё сказывали?

– Дак сказки… опеть! И про товарища Сталина, и про выработку.

– Да какеи ж сказки про Сталина? Ты чо, Венка, буровишь? – Степка Филатов пытливо подначивает разговор. Жуть хочется до истины докопаться. Видать, зудятся ему прежние репрессии, как новый нарыв на старом месте.

– …и про Троцкого, и про Ягоду, про Ежова… митинговали. Враги народа, вроде… – поднимает Венка старую, как гнойный нарыв, тему.

– Так когда было? Чистка-то прошла, вроде! Газеты не читашь, видать…

– Да брешут кому не лень… Товарищ Сталин как норму-то ввёл о трёх колосках, так и пошли враги народа по всей земле. И о падежах вроде… тоей же цифрой три, вроде… И не мрут, видать, вражины энти… – разглагольствовал начитанный Рыцак.

– Три колоска… скупо больно… Про падежи не было вовсе. Удумал ты, кум! – сомневается Колька Натыра.

– Како удумал!.. Было, вот те крест…

– Больно скудоумы вы, жлобы ферменские, забыли тридцать седьмой-то. Отцов ваших кулачили… дом… амбары… быков последних… – внес лепту замолчавший было Петька Сысой.

И-их, как обижали, грабли-грабястыя… – Степан с силой сжал стакан в руке и рухнул в него лбом.

– Та помним ишо, – неохотно буркнул Алешка Кусков. – Тятю-то не вернули… с Тинской. Тама лёг. А вить и ты, дядь Степа, помнить должон. Филатовы-то ваши тут первые под раздачу стали. Сам говаривал про Черемхуеву, да про Падь… эту… Али забыл высылки?

– Тихо… мужи. Не орай. Хуть все свой, не рыс-куй… – осаживает компанию доселе молчавший Баир и словно на кого-то обижается. А, может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина… Он пьёт свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит солёным огурцом.

– Нет, погоди, погоди, басурманка Баир, чо нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Думаешь, тут сексоты водются? Вот ты – чей будешь? Откель взялся?

Баир равнодушно жуёт огурец и не реагирует на Венку Богдана.

– Эх, гостиньки дорогие! Чи-иво головы повесили? – сглаживает момент Колька Натыра.

– Гуляй, рванина! от рубля и выше… – тут же подхватывает разговорившийся Венка.

Наступает баиров час… Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. «Бга-а-а… дя-га-а Бай-ка-ал пере-е-хал!»

– «…Рыбацкую лодку берёт», – слаженно подхватывают гости, – «и грустную песню заводит, про родину что-то поёт…»

Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос – приятное сопрано – в песенную вязь. И – воодушевляются люди! Забирают всё выше, мощнее…

Песня знакомая… Про них эта скорбь. Про побег к обетованной свободе и поиски райской жизни. Вот она, свобода, рукой подать! Выстраданная доля – за отчаянным поступком следует… Бежать, как бежит каторжник-бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы… Хуже не будет. И не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовётся. Извечная несправедливость, въевшаяся в кровь, словно белена ядовитая. И бражкой не вытравишь. И батогом не выбьешь. Бежать – и вся недолга. А куда? От могилок своих не враз побежишь… А уж день-то грядущий покажет!

…Песня дюже добрая. И выводят грозные рулады песенных извивов со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают те самые свободу да справедливость через крик свой сердечный.

Кто-то ещё пришёл. В сенцах копошиться, в тряпках-половиках запутался.

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду… И-их, какие люди…

– А и молодец… садись ко столу.

– …Помяни… то ись… выпей за крестника мово, Кистинтин!

– Како… «помяни»… Ты с ума сдурел, Хфедосий? – возмущается Петька Сысой.

– А давай чокнемся, Костя! И с тобой, Пётр… Хоть и заноза ты.

Борисович зашёл. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям гулеванящим ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике. И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек – смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив. И рюмочкой – с каждым – не брезгает чокнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нечванливый парень. Свойский.

– С крестинами вас. Дай ему жизни сто… а то больше.

– …дай, дай бог.

– …дак и даст!

– Да дал бы, дак нету его! – подливает свою каплю дёгтя Венка Богдан.

– Тьфу, опеть за свой… – негодует Баир.

– Крестника как назвали, дядя Федос? – интересуется Костя, закусывая квашеной капустой.

– Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?

– …а налито, гостеньки дорогие! Ит-ти-ж-вашу мать… за вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова…

– Не Натыра он. Семеновым записали…

– Какой семёна? – изумляется Баир.

– …Да знаю я… Какая разница? – машет рукой Колька. И не поднимает глаз. Его смуглое лицо ещё более багровеет, рот досадливо кривится. Неведомо остальным испытываемое Колькой чувство.

– Не скажи, Николай! При родном отце – не по-божески это, – поддерживает Баира отец Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.

– Так не расписаны же.

– Борисович, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь… Православный – всё тут! – Федос багровеет не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же…

– Ты, Колька, чо молчай? Твой дитё? – Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.

– Ну, мой.

– К председатель иди!

– А уже тута!.. – с порога, громыхающим басом объявляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье. – Не звали? А я нахалом… Кому председатель нужон? Чем хуже? – И наливает себе из четверти в стакан. И, не чокаясь, пьёт.

– Ты председать, как я Трумен, – мрачно, сквозь зубы цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев. – Колька и этому ловит с чашки груздок.

Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется, и, опережая мужа, берётся за бутыль.

– Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной… За-а-певай, Баир!

– …а давай, Маша, про бродягу? – предлагает Костя.

– Так счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой?

Костя охотно поднялся, и, сглаживая неловкость минуты, ушёл. Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, упёрся в него лукавым взглядом. А и Цывкин глаза не отводит. Оба молчат.

– Ты вообще, чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?