Текст книги "Юрий Гагарин. Один полет и вся жизнь. Полная биография первого космонавта планеты Земля"

Но вернемся в 1941 год. Фронт неумолимо приближался, поток беженцев рос, среди них всё чаще попадались отступающие красноармейцы. Встал вопрос об эвакуации. Павел Иванович, дядя будущего космонавта, по распоряжению председателя погнал на восток колхозное стадо коров. Анна Тимофеевна в компании подруг погнала туда же свиней, однако была вынуждена вернуться: немецкие части совершили прорыв, и Клушино оказалось во вражеском тылу. Свиней раздали по дворам, а сами стали готовиться к неизбежному появлению оккупантов.

Немцы вошли в Клушино 12 октября. Сначала, как водится, устроили «зачистку» в поисках красноармейцев и коммунистов. Поблизости, в лесу, вспыхнул короткий ожесточенный бой, закончившийся гибелью небольшого отряда советских солдат, которые не успели отойти с другими частями. Местным жителям пришлось хоронить погибших. Клушинцы не могли в то время знать, что Москва находится на грани сдачи: 15 октября Государственный комитет обороны СССР принял решение об эвакуации столицы, а на следующий день город охватила паника; еще через четыре дня Москва и прилегающие районы были переведены на осадное положение.

Оккупационные власти расквартировали своих солдат в Клушине. По свидетельству Анны Тимофеевны, первое время в их доме жил немец по имени Пауль: он вел себя вполне прилично, никак не выказывал враждебность к Гагариным. Потом его часть перебросили на восток. Произошло это, по косвенным данным, в начале декабря, когда советские войска сумели в ожесточенных боях отразить наступление вермахта и даже перешли в контрнаступление. 8 декабря Адольф Гитлер подписал директиву № 39 о переходе к обороне на всём фронте.

В итоге зимой жители Клушина оказались предоставленными сами себе. Учиться, впрочем, Юра Гагарин не мог: занятия после прихода оккупантов прекратились, а школу сожгли. Анна Тимофеевна уверяла в мемуарах, что сделали это немцы, однако вряд ли им нужно было портить хороший крепкий дом с пристройками, ведь они планировали остаться здесь надолго.

Что касается повседневной жизни, то поначалу у клушинцев не было серьезных проблем. Валентин Алексеевич вспоминал: «Особого голода в военные годы в селе не было: сперва были свои продукты; затем собрали урожай; в первую зиму немцы забрали у нас только овес и ячмень для своих лошадей, а рожь и пшеницу раздали населению по количеству едоков. Второй оккупационный год посеяли, посадили и собрали урожай».

На подмосковном фронте тем временем происходили грандиозные и страшные события. Советское командование решило развить успех декабрьского контрнаступления и разгромить группу армий «Центр», не дожидаясь, пока противник закрепится и подтянет резервы. 8 января 1942 года началась операция, получившая название Ржевско-Вяземской. В ней участвовали войска Калининского и Западного фронтов при содействии Северо-Западного и Брянского фронтов. Вначале успех сопутствовал Красной Армии, однако к концу января ситуация резко изменилась: немецкое командование спешно перебросило из Западной Европы двенадцать дивизий и две бригады, которые нанесли серию контрударов, после чего часть советских войск оказалась в окружении и понесла колоссальные потери: к концу апреля они достигли 272 тысяч человек убитыми и 504 тысяч человек ранеными. Группа армий «Центр» тоже была обескровлена, потеряв в общей сложности свыше 330 тысяч человек (фактически половину личного состава), но сумела удержать Ржев и так называемый Ржевско-Вяземский плацдарм (или Ржевский выступ), на котором закрепились войска 9-й и частично 4-й армий. Попытки взять выступ в «котел», предпринимаемые РККА в течение 1942 года, не увенчались успехом. Фронт пролегал всего в 20 км от Гжатска, но, чтобы преодолеть их, советским бойцам понадобился целый год.

Клушино вместе с Гжатском оказались в ближнем тылу немецких войск. В начале лета туда вступила новая часть. В доме Павла Ивановича, ушедшего с колхозным стадом на восток, поселился офицер в чине полковника, а дом Алексея Ивановича решили отдать под мастерскую и жилье механика по имени Альберт, вроде бы баварца. Анна Тимофеевна вспоминала:

«Алексей Иванович вырыл на огороде землянку. Она была глубокая, крыша в три наката. Вскоре пошли дожди, вода заливала пол, доходила до нар.

Сначала мы старались откачивать воду, выстраивались цепочкой и вычерпывали по сто ведер воды. Но вода не уходила. Тогда Алексей Иванович сказал: выроем другую. Вторая землянка спасала нас всё дальнейшее время оккупации. Алексей Иванович рыл, приговаривал:

– Фашист нас уничтожить хочет, не поддадимся».

Именно в этой землянке Гагарины прожили до весны 1943 года. В современных публикациях можно встретить утверждение, что она сохранена в неизменном виде и является частью дома-музея детства Юрия Алексеевича Гагарина в Клушине. Однако в действительности и землянка, и сам дом являются реконструкциями, построенными в начале 1970-х годов для увековечивания памяти первого космонавта.

В 1942 году всем уже стало ясно, что блицкриг, на который рассчитывали гитлеровцы, провалился. Если кто-то из немецких солдат, воевавших в составе армий группы «Центр», поначалу и верил, что несет на восточные земли освобождение от «большевистского ига», то ожесточенное сопротивление советских войск и ширящееся партизанское движение развеяли эти иллюзии, порожденные пропагандой Геббельса. Оккупационные власти и без того не отличались мягкостью по отношению к местному населению, а через год после начала войны утратили какую-либо меру в терроре. В Гжатске, на Смоленской улице, был построен концентрационный лагерь, где содержали пленных красноармейцев и гражданских лиц, уличенных в связях с партизанами; условия содержания в этом лагере были таковы, что люди погибали от холода и голода. Многих крестьян выгоняли из собственных домов, как семью Гагариных. Власти изымали продуктовые запасы и теплую одежду, уводили скотину. Немецкие солдаты не брезговали мелким мародерством. Любое сопротивление жестко каралось, наказания варьировались от палочных ударов до расстрела. Известны случаи, когда немцы казнили людей, которые укрывали попавших в окружение красноармейцев.

В этой атмосфере бесконечного страха и насилия механик Альберт был скорее нормой, чем исключением. Но всё равно его жестокие выходки запомнились Гагариным навсегда. Можно сказать, что одна из них увековечила баварца, поскольку ее подробности мы находим во множестве самых разных источников. Вновь обратимся к мемуарам Анны Тимофеевны:

«Наш дом занял фашист Альберт. ‹…› На досуге любил развлекаться. То на глазах у голодных ребят скармливал собаке консервы, то начинал стрелять по кошкам, то принимался рубить деревья в саду.

Детей наших он ненавидел. Однажды Юра ворвался в землянку с воплем:

– Альберт Бориску повесил!

Я кинулась наверх. На дереве, подвешенный за шарф, висел мой младшенький. А рядом, уперев руки в бока, закатывался от смеха фашист. Я подлетела к яблоне, подхватила Бореньку на руки. Ну, думаю, если Альберт проклятый воспрепятствует, лопатой зарублю! Пусть потом будет, что будет. Не знаю, какое у меня лицо было, только Альберт глянул на меня, повернулся, в дом зашагал – сделал вид, что его кто-то окликнул. А я мигом в землянку.

Раздели мы с Юрой Бореньку, уложили на нары, стали растирать: смотрим – порозовел, глаза приоткрыл. Когда он в себя пришел, я увидела, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю:

– Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим!

Думала, убедила сыночка. Прошло несколько дней, слышу, Альберт с мотоциклом своим возится, завести не может. Вышла из землянки, наблюдаю издалека. А уж когда он из выхлопной трубы мусор какой-то выковырял, сразу же поняла. Альберт ругнулся, к нам зашагал. Я к нему навстречу пошла, он мне на ломаном русском и говорит:

– Передай твой щенок, чтобы мне на глаза не попадаться.

Па большее не решился. Фронт тогда уже дрогнул, артиллерийская канонада не умолкала. Всем было ясно: немцам здесь долго не продержаться.

Несколько дней Юра не ночевал в землянке – устроила я его у соседей, подальше от ненавистного Альберта. Когда Юра вернулся, я всё наказывала ему:

– Не подходи ты к немцам. Держись подальше! Да и за братом следи».

Но, конечно, удержать мальчишек от мелкого вредительства по отношению к оккупантам было невозможно. Юрий Алексеевич потом вспоминал, что вместе с приятелями он разбрасывал гвозди и стекло на дорогах, прокалывал шины немецких машин. И это было, пожалуй, всё, что они могли сделать в таком возрасте.

Надо сказать, что положение семьи Гагариных, несмотря на жизнь в землянке, было в целом получше, чем у большинства клушинцев. Оккупационные власти прослышали, что до войны Алексей Иванович периодически работал на мельнице, и определили его мельником. В помощники назначили бывшего красноармейца Виктора Каневского. Муку мололи, конечно, не только для немцев, но и для односельчан. Из-за этого Алексей Иванович даже пострадал, о чем сохранилась запись в «Акте учета злодеяний немецко-фашистских захватчиков»: «В с. Клушино широко применяли порку ремнем, кнутом, а то и палкой. Пороли за всякий малейший проступок, нарушающий распоряжение комендатуры. Так, например, Гагарин Алексей Иванович, 40 лет, получил 10 ударов за то, что отказался одной гражданке смолоть рожь вне очереди, а ее, как оказалось, прислал комендант…»

Рассказ Гагарина-старшего об этом инциденте очень художественно обработал Юрий Маркович Нагибин (цитирую по книге «Рассказы о Гагарине», 1979):

«Гарнизонный палач Гуго, толстый, страдающий одышкой, и переводчик, прыщавый паршивец, отвели Алексея Ивановича на конюшню…

– Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: „Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь – на мне же полный ватный костюм“. Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевёл: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, – ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!..

„А совесть у вас есть? – говорю. – Я же вам в отцы гожусь“.

Куда там! Гуго как завёл: „Ла-ла-ла-ла-ла-ла!“ – хоть уши затыкай.

Ладно, повинуюсь. В стойле рядом лошадь стояла, наша, смоленская, фрицами мобилизованная: худющая, вся спина в гнойниках, над глазами ямы, хрумкала сеном и вздыхала. Повернула она свою костлявую голову в нашу сторону и поглядела прямо-таки с человечьим стыдом на все эти дела. И вздрагивала она своей залысой шкурой при каждом ударе».

Всё же работа на мельнице давала Алексею Ивановичу возможность худо-бедно содержать семью и не волноваться о том, что его четверо детей будут завтра есть. Валентин Алексеевич подтверждал: отец приносил домой муку, из которой Анна Тимофеевна пекла хлеб. Кроме того, всегда было вдоволь конины – лошади гибли из-за артиллерийских обстрелов, которыми прифронтовую зону подвергали советские войска.

В течение 1942 года Красная Армия еще дважды пыталась «срезать» Ржевский выступ и, неся огромные потери, сумела-таки постепенно добиться стратегического превосходства, овладев 17 января 1943 года городом Великие Луки. Над 4-й и 9-й армиями вермахта нависла угроза окружения. После неоднократных обращений командования армий Гитлер разрешил отвести войска на запад от Ржева и выровнять фронт. Операцией по отводу, названной «Буйвол» («Büffel»), руководил генерал-полковник Вальтер Модель. В качестве подготовительного этапа войскам было приказано устроить глобальную «зачистку» территории от партизан, а также нанести максимально возможный ущерб оставляемым населенным пунктам, отравить колодцы, заминировать дороги. Кроме того, предполагалось угнать в Германию на принудительные работы всю трудоспособную молодежь. Разумеется, коснулось это и Гагариных. Анна Тимофеевна вспоминала:

«18 февраля 1943 года поутру раздался стук прикладом в дверь нашей землянки. Я открыла. Гитлеровец, остановившись на пороге, обвел вокруг взглядом, глаза его задержались на Валентине.

– Одевайся!. Выходи!

Я попыталась протестовать, но он замахнулся на меня автоматом:

– Шнель, шнель! Быстрее! Германия ждет!

Автоматчики согнали на площадь молодых парней, построили, окружили и повели. Угоняли в неизвестность, в неволю.

Как разрывалось мое сердце!

Считали денечки: где же, где наши? Немцы отходили. Вот уже из домов съехали. Мы вошли в избу. Грязь, погром. Стали с Зоей мыть, вражеский дух вымывать. По селу новые слухи: собираются угонять девушек. Зоя моет пол, плачет.

– Может, – говорит, – последний раз дом в порядок привожу.

Успокаиваю, что ее не возьмут, больно маленькая. Хочу верить своим словам, и не верю.

Действительно, через пять дней после угона Валентина снова стук в дверь. Фашист внимательно всех оглядел, в Зоину сторону пальцем ткнул:

– Девошка! На плошат! Одевайся.

Я к нему:

– Посмотрите, она же маленькая. Толк какой с нее? Оставьте! Фашист даже не глянул на меня, через мою голову Зое говорит:

– Ждать не буду! Ну!..

Зоя платок повязала, шубейку старенькую натянула, сунула ноги в валенки. Я на колени хотела перед фашистом броситься, она ко мне кинулась, не дает:

– Мамочка! Не надо! Мамочка! Не поможет! Мамочка! Не унижайся! К мальчишкам, отцу обернулась:

– Берегите маму! Маму берегите! – Глаза у нее сухие, не плачет, только дрожит вся. – Прощайте!

Выбежала я вслед за ней – гляжу: из всех домов девушек и совсем молоденьких девчонок выгоняют.

Шла я за колонной наших девушек до околицы. А там на нас, матерей, фашисты автоматы направили, не пустили дальше. Стояла я, глядела вслед удалявшейся колонне.

Не помню, как домой добрела. Сына забрали – было тяжело, а дочку увели – стало вовсе нестерпимо. Какие только мысли в голове не бились! Пятнадцатилетняя девочка, да в неволе, на тяжелейшей работе, в полной власти фашистов, у которых человеческих понятий-то нету совсем…»

Советская разведка заметила приготовления немцев к отходу, однако командование отреагировало с задержкой. Только 2 марта появилась директива, предписывающая принять немедленные меры по преследованию войск противника. Выяснилось, что Ржев уже оставлен, и на следующий день передовые части Красной Армии вошли в него, не встретив сопротивления. Дальнейшее преследование затруднялось стычками с арьергардом, минными полями и разрушенными дорогами. Тем не менее 5 марта был освобожден Гжатск, а 6 марта отряд красноармейцев вошел в Клушино.

Подводя итог, можно сказать, что семье Гагариных очень повезло. Впоследствии на Смоленском процессе было установлено, что в период немецкой оккупации на территории области погибло 151 319 мирных жителей и 230 137 военнопленных. Многие из них были замучены, казнены, сожжены живьем, другие умерли от голода и холода. Были полностью истреблены евреи и цыгане, не успевшие эвакуироваться. До войны в Гжатском районе насчитывалось свыше 32 тысяч жителей, а к освобождению осталось 7500. Если же добавить к этому, что вокруг Ржевского выступа четырнадцать месяцев продолжалась беспощадная мясорубка, затмившая самые кровопролитные сражения в мировой истории, то спасение клушинцев от пуль, снарядов и огня выглядит настоящим чудом.

Оккупация, конечно же, наложила отпечаток на личность Юры Гагарина. И, вероятно, именно в те трудные годы он стал настоящим патриотом социалистической родины, потому что увидел врага и на всю жизнь запомнил, что несет враг его земле и его семье. Как бы ни была тяжела жизнь советского гражданина, в сравнении с тем, что творили на оккупированных территориях «цивилизованные европейцы», она казалась почти райской. И последствия деятельности «цивилизаторов» предстояло устранять еще не одно десятилетие.

Глава пятая
Мечта о небе

В отличие от периода оккупации о первых послевоенных («отроческих») годах жизни Юрия Алексеевича Гагарина писали неохотно и скучно. Там тоже хватало нюансов, афиширование которых, по мнению цензоров, могло бросить тень на безупречную репутацию первого космонавта планеты. Соответственно, в постсоветское время появились публикации, добавившие к биографии множество новых деталей и интерпретаций, но все они, увы, грешат тем, что их практически невозможно проверить через сопоставление с другими источниками, однозначно установив степень исторической правды.

Главной идеей, связанной с этим периодом, которую пытались донести до читателей еще советские авторы, стала мысль о том, что именно тогда окончательно сформировалась мечта о небе, которую юный Юра пронес через всю жизнь. Вот, например, что писала Мария Ефимовна Залюбовская в книге «Сын Земли и звезд» (цитирую по изданию 1984 года):

«В техническом кружке ребята под наблюдением Льва Михайловича Беспалова смастерили летающую модель самолета. В Доме пионеров помогли им достать игрушечный бензиновый моторчик (в Москву писали!). Вся школа пришла смотреть запуск самолета. И он не подвел, не посрамил ни ребят, ни Беспалова. Взлетел проворно и несколько минут парил под всеобщее ликование школы. Лев Михайлович в тот день вместе со всеми превратился в заправского кружковца, переживал, суетился, наконец крикнул на радостях:

– Неужто никто из вас не станет летчиком?! – И посмотрел в сторону Юры. – А вот и станет!

В то последнее лето отрочества он не раз слышал, когда шел в школу или в магазин за хлебом:

– Летчик, летчик идет!»

Если не обращать внимания на стилистические ошибки, то всё равно возникает вопрос: откуда Залюбовская взяла все эти развесистые подробности? И с чего вдруг Юру прозвали летчиком, если самолет запускали всем кружком?

Или там же:

«Беспалову по душе был смекалистый и неунывающий ученик. Что-то в нем созвучным показалось самому учителю, и он дал ему одну из своих любимых книг – „Вне Земли“. Многого Юрий в ней тогда совсем не понял, но слова Циолковского о Земле как первоначальной колыбели человечества запали крепко в душу».

Здесь ошибки уже не стилистические, а фактические. Действие происходит, очевидно, в первой половине 1948 года, поэтому маловероятно, что учитель Беспалов мог дать Юре научно-фантастическую книгу «Вне Земли» Константина Циолковского: ее первое издание (если не считать незавершенную публикацию 1918 года в журнале «Природа и люди») было выпущено в 1920 году небольшим тиражом в Калуге и считалось не просто раритетом, а музейным экспонатом; второе же издание, напечатанное тиражом 50 000 экземпляров, появилось только в 1958 году, когда в космосе уже летали искусственные спутники Земли. Впрочем, даже если бы Юра получил от учителя редкую книжку или комплект журналов с повестью Циолковского, он всё равно не смог бы найти в ней знаменитую фразу основоположника теоретической космонавтики «Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели», потому что она завершает не повесть, а вторую часть довольно сложной статьи «Исследование мировых пространств реактивными приборами», опубликованную в 1911 году. Тем не менее исследователи указывают, что фраза из Циолковского всё же присутствует в личной тетради Юры, куда он выписывал понравившиеся ему цитаты и стихи, поэтому мы можем предположить, что юноша где-то ее услышал – возможно, от того же Беспалова. Биографу Залюбовской почему-то показалось этого мало, и она присочинила историю, даже не удосужившись заглянуть в труды основоположника.

Примерно такой же степени достоверности и другие сведения о том периоде. Посему в своей реконструкции мы будем опираться только на сохранившиеся документы и воспоминания непосредственных участников событий, делая, конечно, поправку на особенности мемуарной селекции.

Итак, немцы ушли, и в марте 1943 года Гагарины смогли наконец вернуться из тесной землянки в свой дом. Однако долгожданное освобождение от оккупантов никак не улучшило их жизнь, скорее наоборот. Семья лишилась двух старших детей. Весь район лежал в руинах, многие деревни вокруг были уничтожены, а поскольку фронт укатился на запад, то даже кониной теперь было негде разжиться. Ко всем прочим неприятностям, от переживаний и плохого питания у Алексея Ивановича развилась язва желудка. Его направили на лечение в военный госпиталь Гжатска, где и пристроили к службе охранником. А Юра, оставшийся за старшего, должен был учиться.

Обратимся за подробностями к мемуарам Анны Тимофеевны:

«9 марта, в Юрин день рождения, был ему сделан самый желанный подарок: возобновились занятия в школе.

Накануне учительница Ксения Герасимовна Филиппова обошла все деревенские дома, извещала, чтобы назавтра к 9 часам все собрались в доме Веры Дмитриевны Клюквиной – там будет школа. Изба у Веры Дмитриевны была большая, а она осталась одна, вот и попросила Ксения Герасимовна разместить классы у нее. ‹…› Вера Дмитриевна охотно согласилась, избу всю почистила и полы помыла, у соседей лавки заняла, старалась как можно лучше всё устроить.

Я разыскала на чердаке Юрин портфельчик. А положить в него было нечего: букварь и другие учебники пошли у гитлеровцев на растопку, ни одной тетради не осталось. Но ученик есть ученик, должен быть с портфелем. Проводили мы Юру на уроки с пустой сумкой.

Вернулся он возбужденный, стал делиться впечатлениями. Учебников в классе не было, но командир полка передал Ксении Герасимовне „Боевой устав пехоты“. По нему-то и овладевали грамотой. В одной комнате располагалось по два класса: сначала первый и третий. Заканчивались у них занятия – начинали учиться второй и четвертый. Ксения Герасимовна сразу же дала задание набрать гильз, чтобы по ним учиться счету, поискать в домах бумагу.

Многого школе не хватало. Даже так скажу: ничего не было. А учила Ксения Герасимовна ребят хорошо. Да и воспитывала по-настоящему. В школе (в доме Клюквиной) даже самодеятельность была. Участвовал Юра в хоре, поначалу пели ребятишки довоенные песни, а потом стали услышанные по радио разучивать. Поставили спектакль „Встреча с Героем Советского Союза“. Я ходила на этот утренник. Показывали, как в освобожденное от фашистов село возвращается раненый летчик, Герой Советского Союза. Его встречают родные, односельчане. Он расспрашивает, как они жили, рассказывает о боях, в которых отличился. Тут по радио сообщается: „Победа!“ Все кричат: „Ура!“ И мы, зрители, тоже закричали: „Ура!“»

Однако всеобщая разруха и бедность давали о себе знать. В начале лета в Клушине начался настоящий голод. Пока там стояла красноармейская часть, то местных подкармливали на солдатской кухне, но когда военные ушли, стало совсем плохо. Гагариных выручал запас ржи, сохраненный Анной Тимофеевной, и паек, который получал Алексей Иванович на службе в госпитале.

Сохранились воспоминания клушинского одноклассника Евгения Яковлевича Дербенкова: «После уроков приходилось помогать матерям в колхозе. Юра часто пас телят, а я свиней. После немцев повсюду было полно боеприпасов. Ходили мы в Вельковский лес с мальчишками, разряжали потихоньку снаряды. Как? А очень просто: сядем верхом на снаряд, в руках зубило, молоток, бьем, потом отвинтим головку. Как-то на плесе решили взорвать. Кроме меня, в этой затее участвовали Юра Кулешов, Коля Белов, Юра Гагарин и Толя Гольцов. Насыпали полную фуражку пороху… Удивительно, как уцелели!» Знакомая картина. Те, кто жил в СССР, прекрасно помнят, что дети подрывались на старых снарядах, валявшихся в лесах, вплоть до начала 1980-х годов. Но Юре и его одноклассникам снова повезло.

Хотя в районе действовало военное положение, Анна Тимофеевна решилась съездить к родственникам в Москву. Николай Иванович, дядя будущего космонавта, и его жена Мария Михайловна встретили ее радушно, прикупили гостинцев на Тишинском рынке: хлеб, сахар, мыло, подсолнечное масло, «петушки на палочке».

Из эвакуации вернулся в Клушино и другой дядя – Павел Иванович. Пришел вместе с поредевшим и отощавшим колхозным стадом. Из-за отсутствия техники и лошадей стадо использовали в качестве тягловой силы на пахоте. В Гжатск привезли семена для колхозов. Автомобилей тоже не было, поэтому деревенским женщинам пришлось ходить за ними – 12 км в одну сторону. Постепенно Гагарины восстанавливали хозяйство: получили теленка, поросенка, козу, потом смогли купить корову. Так и пережили тяжелейший 1943 год.

В сентябре Юра пошел во второй класс. Учился очень прилежно, понимая, видимо, что помощи в образовании ждать неоткуда. Живой ум помогал ему схватывать всё на лету: одноклассники подтверждали, что контрольные работы он сдавал раньше остальных, а стихи запоминал с первого раза.

В 1944 году наконец-то пришли вести от старших детей. Сегодня вокруг их судьбы много путаницы, поскольку достоверных сведений не сохранилось. Встречаются совершенно невероятные заявления: например, что Зою Алексеевну вместе с другими русскими девушками «гнали в Гданьск топить», – версия выглядит нелепо, поскольку для уничтожения советских граждан гитлеровцы не прибегали к столь экзотическим методам.

Реальность была, конечно, прозаичнее. В интервью, которое дала Зоя Алексеевна английским исследователям Пирсу Бизони и Джеми Дорану, приоткрыт краешек правды. Старшие дети Гагариных действительно оказались в Гданьске и были направлены в трудовые лагеря. Зоя вспоминала: «Мне приходилось каждую неделю обстирывать сотни немцев. Мы кое-как перебивались, но они были хозяева, а мы – рабы. Они всё могли с нами сделать – могли убить, а могли оставить жить. Нас всё время мучил страх, а выглядели мы как оборванные золушки, кожа да кости, одни локти торчат. Обуви у нас не было, иногда мы находили солдатские сапоги, но они были для нас слишком большими. ‹…› Немцы селили нас в разрушенных домах, после того как выгоняли оттуда тех, кто там жил». Когда началась эвакуация лагерей на запад, в неразберихе сначала Валентину, а потом Зое удалось бежать. Они, конечно, стремились домой, но командование подразделений, на которые они вышли, по-другому распорядилось их дальнейшей судьбой. Валентина призвали в армию и после обучения он стал башенным стрелком на танке «Т-34»; в 1945 году был награжден медалями «За отвагу» и «За Победу над Германией». Зою с учетом ее колхозных навыков направили служить помощницей ветеринара кавалерийской части.

После Великой Победы отца семейства демобилизовали, но он решил остаться в Гжатске. Современный исследователь Владислав Иосифович Кац выдвинул в статье «О чем молчал Гагарин-старший» (2010) гипотезу, что Алексею Ивановичу было неудобно возвращаться в Клушино из моральных соображений: дескать, во время войны он сотрудничал с оккупантами и у его односельчан, приходящих с фронта, могли возникнуть к нему серьезные вопросы. Думается, причина всё же в другом (на оккупированных территориях всякое случалось, и демобилизовавшиеся это прекрасно понимали). Мы помним, что Гагарины еще в конце 1930-х годов собирались перебраться в город, а теперь причин для переезда прибавилось: поселок был разорен, жить там стало голодно и холодно. Кроме того, служа в Гжатске, Алексей Иванович сумел показать местным жителям свои таланты в качестве строительного рабочего с навыками каменщика, плотника, столяра и слесаря – в городе, который был почти полностью разрушен, такие специалисты весьма ценились.

Обратимся к мемуарам Анны Тимофеевны:

«Под новый, 1946 год перебрались мы в Гжатск. Построили на выделенном участке по Ленинградской улице небольшой, временный домик, стали готовиться наш деревенский перевезти. ‹…›

Более двадцати лет была я к тому времени замужем за Алексеем Ивановичем, но вот начинал он новое дело, к которому, кажется, подступиться невозможно, и я невольно любовалась им, как, бывало, в молодости: до чего же у него всё складно да ловко получалось! Так и с переездом на новое место. Решили перебираться, я похолодела: сколько забот, трудов, мороки! Подумать боязно – с насиженного места стронуться! Алексей Иванович успокаивает:

– Нюра, это только кажется, что трудно. Одолеем!

Стал перечислять: „Яму под фундамент да под печь в начале лета выкопаем, а уж там дела пойдут. Фундамент сложим. Избу клушинскую разберем, пронумеруем все бревнышки, собрать – проще простого. Не один дом строил. Никто, сама знаешь, не жаловался. Себе неужто не сделаю? Балки в доме крепкие, полы не гнилые, крышу подлатаем. Чего же ты, Нюра, боишься, я же все эти работы, считай, с закрытыми глазами могу делать. Так говорю?“

Не спорю. Успокаивать успокаивал, но заметила: сам готовился загодя, осмотрительно, непоспешно. Видно, крепко спланировал, какую работу за которой выполнять. Юра с Борисом ему помогали по-взрослому. Землю копали, раствор месили, песок таскали, глину мяли, кирпичи подавали».

В городе было проще и с учебой. Хотя, как сообщают краеведы, две трети школьных зданий в Гжатске были разрушены, обучение подрастающего поколения быстро восстанавливалось: свои двери открыли начальная, две семилетние и средняя школы, а также вечерняя средняя школа рабочей молодежи. Юрий, которому в конце 1945 года было одиннадцать лет, и его младший брат Борис, которому исполнилось девять лет, устроились в начальную базовую школу при Педагогическом училище – оно располагалось в приметном двухэтажном особняке купца Степана Ивановича Церевитинова (современный адрес – улица Советская, 3), где 29 августа 1812 года останавливался Михаил Илларионович Кутузов, направлявшийся в Царёво-Займище, чтобы возглавить отступающие русские войска.

О зачислении Гагарина сохранился даже соответствующий документ: «Я, Лунова Елена Фёдоровна, бывшая заведующая начальной базовой школой при Гжатском педагогическом училище, подтверждаю, что Юрий Алексеевич Гагарин поступил в 3 класс в начале ноября месяца 1945 года в вышеназванную школу». Сама Елена Лунова, хорошо знавшая семью Гагариных, вспоминала эту встречу так (цитирую по книге Лидии Обуховой «Любимец века», издание 1979 года):

«– В пятидесятые годы, – говорит Елена Фёдоровна, – стала я заведовать начальной базовой школой при педучилище. По-моему, это была очень интересная и полезная форма: студенты училища имели свою школу. Они часто давали уроки и вообще привыкали к ребятам, присматривались к труду педагога. ‹…›

В это самое время иду я как-то по улице и вижу как будто знакомое лицо. „Ты ли это, Нюра?“ Мы с ней обнялись. Оказывается, она с детьми недавно сюда переехала. Жили еще в землянке, но уже перевезли сруб из Клушина и собирались ставить свой домик на новом месте. „Я к тебе, Елена Фёдоровна, своих двух младших приведу. Ты уж их, пожалуйста, возьми“. Я ответила: „Приводи“.