Текст книги "Обращение в слух"

VII. Приключения летчика (продолжение). После войны

Но своего предателя мы – задушили. Да, в полном смысле!

Мне-то был двадцать один год, я ещё был глуповатый. А ребята постарше знали, что он предатель – и, понимашь-ты, хор-роший предатель! Которые убегали, он вместе с немцами догонял. Он думал, немцы его с собой возьмут. А на кой хрен он им нужен? Они его бросили. Вот.

Люди там у нас грамотные были некоторые: собрали суд. Прокурор, защитник, всё как полагается… ну, фиктивно.

Короче, избили его вдребадан… – он нацмен какой-то был: то ли казах, то ли ещё кто, не знаю, – потом закинули на него верёвку, ты понимашь, перекинули через какой-то груз, потянули – ну, и задушили напрочь его!

А когда нас рабочие освободили в Карлсбаде, мы пошли к своим – они уже рядом были.

Нас погрузили снова, и в эшелоне стали перевозить с одного места в другое, в третье… там тоже нас не особо кормили, конечно… Везут – и снова привозят в Воронеж!

Вот чудеса, понимашь-ты: и жил там, и оттуда ушёл в аэроклуб, потом в лётную школу – эскадрилья номер два, Бродерман у нас был командир эскадрильи – первый бой принял там – и с плена когда вывезли нас в теплушках, опять привезли под Воронеж! Отрожка станция – там был пересыльной пункт.

Там мне человек замечательный встретился. Я ему говорю, что у меня орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги», я старший сержант… «Вы пошлите меня в Москву, – я прошу его. – У меня брат заместитель начальника Метростроя, сестра в Москве… нас в семье девять человек…» Он говорит: «В Москву не могу, но ты назови любой город, который сто километров от Москвы». Такая ссылка была для бывших военнопленных. В Москву было нельзя.

Но всё-таки я приехал! Иду на Басманную к брату – я у него жил до войны. А брат у меня – генерал-майор, он был зам Полежаева. Он за подписью Полежаева пишет в милицию: просит меня прописать на его жилплощадь. А ему отвечают: в тридцать шесть часов – выезд из Москвы!

Куда мне?.. Пошёл к сестре. Они с мужем жили на Арбате, там был дом, специально построенный для ЦК Партии. Кем у неё муж работал, не знаю – и до сих пор не знаю. Но все министры ему подчинялись. Если он скажет – всё, будь здоров. Он умер давно уже. На Новодевичьем кладбище похоронен, и сестра там похоронена. Фамилия его была Ходов. Никифор Родионович Ходов.

Он пришёл утром, сестра ему говорит: «Ника, вот такое дело».

Он мне говорит: «Пиши письмо в ЦК Партии».

Я: «Как писать?»

«Да пиши просто: „Прошу меня прописать“, и всё. А завтра утром иди к Круглову (это был министр МВД). И он тебя будет ждать».

Прямо на следующий день утром я прихожу, меня спрашивают на проходной:

«Вы Шамаев?»

«Шамаев».

«Идите, вас ждут».

В общем, с министром мы много не говорили… «Владимир Николаич, иди домой – всё тебе сделают».

Я иду на Басманный – в парадном стоит милиционер, уже с паспортом! И в паспорте – прописка у брата. Всё!

Брат устраивает меня работать туда в Метрострое на шахту, слесарем. Мы строили станцию «Белорусская». Там вода. Прихожу я однажды с работы к сестре, она звонит брату: «Илюш, ну куда ты устроил Володьку? У него волосы все во льду, он замёрз!..»

Да. Ну ладно. Работаю, и читаю как-то в «Вечерней Москве», что набирают набор в лётную школу. Сдаю экзамены: русский, математика, ещё чего-то такое… И пок-к! – мандатная комиссия. Застопорила меня.

Я к сестре опять.

Муж её говорит: «Пиши в ЦК заявление – прошу помочь…» Он сказал, как писать надо – я уже всё забыл.

А в то время Астахов был начальник ГУ ГВФ[50]50
  ГУ ГВФ – Главное управление Гражданского воздушного флота.


[Закрыть]. Я прихожу – меня встречают его помощники. Он там сидел у себя – ну, он же министр, по сути дела! Командовал всей авиацией. Мне чайку поставили, разговаривают, потом спрашивают:

«Владимир Николаевич, а кто у тебя в правительстве?»

Я говорю: «Я не знаю». (И правда, я до сих пор не знаю, кем он работал.)

Они предлагают: «В какое ты хочешь училище?»

Я говорю: «Я хочу летать! А училище – в какое пошлёте, в такое поеду».

Посылают меня в Красный Кут. Вы не слышали, нет? Красный Кут Саратовской области.

Я заканчиваю – в третий раз! – училище лётное, и направляют меня работать на «кукурузнике», на санитарном.

Помню, одну женщину вывозил: сесть-то сел, а взлететь не могу. Весной было дело. А мы на лыжах… Ну, кукурузник – он летом-то на колёсах, а зимой у него лыжи. Передок лыж на резиновом таком жг’утке. И весна – вода уже разлилась: я разбегаюсь, а оторваться-то как? Бензин жгу, а взлететь не могу! Вот положите пластинку на воду: попробуйте оторвать её…

Один раз было: на семьдесят метров поднялся – у меня заглох двигатель.

Взлетали как раз с аэродрома, где Чкалов учился, Гагарин…

Если бы я набрал хоть сто метров, то я бы мог развернуться. А семьдесят метров – если бы начал что-нибудь манипулировать, я бы грохнулся. Мне ни вправо, ни влево нельзя было отклоняться от ВПП[51]51
  ВПП – взлётно-посадочная полоса.


[Закрыть]… сел.

Там вокруг вся земля – как аэродром. Солончаки. Поверхность земли – гладкая, исключительно хорошая для посадки.

Но один раз была у меня поломка. Сажусь на три точки – прям как всё равно по инструкции… Сел, ногой шевелю педаль – а он не реагирует, катится потихонечку… Я вылез, посмотрел: о, мама! Там суслик яму рыл, а за ним, видно, кобель какой-нибудь – и разрыл. А там травка хорошая, зелёненькая травка – ну и закрыла её, эту ямку. Такую дырочку сверху-то разве заметишь? А костыль – как раз прямо точно попал в эту ямку, и напрочь вырвало его! Костыль.

Я прихожу на почту – а я как раз на почту туда прилетел: «Девушка, – говорю, – соедините меня с Оренбургом по самолёту». («По самолёту» – это значит, срочное.)

«Иван Тимофеич, вот у меня такое дело…»

Иван Тимофеевич Коротеев был командир, хороший мужик, замечательный был мужик: «Щас прилетим».

Прилетают они с инженером.

«О! – говорит. – Я уж думал, беда… А то вы, лётчики-то, такие: „Ой, ду-ужку сломал…“ А прилетаешь: от самолёта вообще ничего не осталось… Ну как вы садитесь вообще, лётчики?!»

Я говорю: «Иван, хвать болтать. Посадка была классическая. Классическая была посадка…»

В общем, летал я, мне очень нравилось.

Летишь – ну такая красота!.. Люди деньги платят, чтобы на такую красоту посмотреть, а я её каждый день видел. Такая красота…

Женился там. У меня родилась уже дочь. Жена летала со мной. Фельдшер-акушер. Прилетали – она на месте и роды сама принимала, понимашь… Командный состав меня уважал. Меня готовили уже в ШВП – школу высшей лётной подготовки в Ульяновске, на реактивных учиться…

И вдруг приходит: «Шамаева уволить за нарушение (неразборчиво) сорок седьмого года и недисциплинированность».

Потому что я был в плену. Ну что вы скажете?! Милые мои люди, люди вы мои милые! Ну как они всё это следят? Как они это роют всё, разрывают там в КГБ? Зачем это нужно им?!.

Был у нас такой Кравченко замполит… придурок! Иван Тимофеевич говорит ему: «Ты ж погубил лучшего нашего лётчика!..»

В общем, меня увольняют – а командир выделяет мне премию: триста рублей за безаварийный налёт пятьсот тыщ километров. Ну, налетать пятьсот тыщ – чего там, мы семьсот километров в один день налетали.

Одна девчонка ему говорит: «Иван Тимофеевич, как же так? по такой статье увольняют, а вы ему премию даёте?»

«А я, – говорит, – поступаю по закону…»

Но я, конечно, сам глупый. Нужно было мне у Астахова спросить телефон, а я не спросил. Он бы дал мне. Он дал бы!

Да я бы мог спросить у Ники его телефон – он бы дал мне прямой телефон, правительственный бы дал телефон!.. Ну, может, правительственный не дал бы, но дал бы такой телефон, который, понимашь-ты, тоже кой-чего значит…

Но я не спросил.

И до сих пор, понимашь-ты… Вот можно бросить пить, да? Можно бросить курить. Но от неба ты никогда не отвыкнешь. Всегда в памяти – и все посадки… И как с женой мы летали… а что, господи, она летала со мной всё время… Всё помню до сих пор.

* * *

Ну что я, вернулся к брату в Москву. Брат меня направляет на «Донтоннельстрой». Тоже слесарем. Тянули мы три тоннеля с Дона на реку Салу. Степи, земля хорошая, но засушливая. Это «стройка коммунизма» была. Хорошие заработки давали. Жену туда взял, дочку взял, втроём жили в бараках…

Потом умер Сталин, тоннель закрыли, законсервировали, и нас переслали опять под Москву на почтовый ящик. Жили в лесу за Балашихой. Жена в больнице работала медсестрой. В лесу хорошо было. Но жили тоже в бараках. Потом дома построили. Выделили мне квартиру хорошую, однокомнатную. Но ребята прослышали, что эту квартиру хочет занять Горбунов Сашка, кэгэбэшник. К нему начальник СМУ[52]52
  СМУ – строительно-монтажное управление.


[Закрыть] заходил чуть ли не с поклоном. Какая….а, понимашь-ты!

Я работаю как-то раз – строили прирельсовую базу – смотрю, он идёт, Сашка Горбунов: «Что, Шамаев, работаешь?»

Я ему ничего не сказал.

Потом меня направляют от предприятия учиться в техникум. Кончил я на пятёрки, но красную книжку мне почему-то не дали. Ну фиг с ним. Иду обратно в десятый ящик – а меня обратно не принимают! Я пришёл – Фёдор Фёдорыч Плющ, главный инженер, командует этому в отдел кадров: принеси на Шамаева заявление. Он принёс. Показывает мне – написано на моём заявлении: «Отказать».

«Владимир Николаевич, ну что я могу сделать?!»

Значит, Сашка этот договорился со старшим своим в КГБ, чтобы меня послали в техникум, а из техникума чтобы меня обратно не приняли, и я оказался ни там, ни там. И квартиру отнять.

Я пришёл тогда к брату – а брат, он уже на пенсии был. Он постарше меня – он воевал во время Гражданской войны – уже годы большие у него были… Он умней меня был и грамотнее меня: мы с ним пишем письмо в ЦК партии и в Комитет госбезопасности. А тогда уже работал Хрущёв. Уже дал свободу человеческому, можно сказать, высказыванию.

Написали туда письмо – хорошее! – и в конце написали: «Прошу и требую прекратить издевательство надо мной и над моей семьёй, и снять с меня клеймо „бывший военнопленный“!»

Через какое-то время звонят и приглашают меня: назвали адрес, около КГБ, возле «Детского Мира», там был у них какой-то такой… зал, что ли, для встреч… ну не помню уже, выскочило из головы. Короче говоря, я прихожу туда, смотрю, о! Сашка сидит уже Горбунов… как щенок побитый.

И полковник, Ровин Иван Кириллович: всю мою родословную уже знает, этот Ровин Иван Кириллович. Он даёт мне свой телефон в КГБ: «Владимир Николаевич, ты свободный человек! И где ты хочешь – там и работай. А если кто-нибудь тебе будет препятствовать – вот мой телефон служебный: звони! И никто тебя больше не тронет».

А Сашка сидит оплёванный… Короче говоря, сняли его с работы, отправили в Архангельскую область. Я ему говорю: «Вот ты там с белых медведей и будешь брать автобиографию». Вспомнил Шамаева!

Я тогда шёл по Москве и думал: «Я иду по Москве, я иду по Москве!» Не шёл – летел!

Ну и всё, и больше меня не трогали. Если уж КГБ встало на мою защиту – кто рыпнется-то? Ну кто рыпнется? А если б не было такой помощи – меня давно в концлагерь бы затравили… А тут вот – не укусишь!

Многого я не помню, конечно… Может, записано где-нибудь. Что-то вроде бы брат записывал. Он и мне говорил: давай сразу запишем, а то забудешь всё напрочь.

А щас вовсе башка не варит. Вот забыл вдруг, как называется этот… компресс! Вот у меня поясница болит – забыл и всё. Вот «шарф» – помню. Ещё чего-то такое там… «растирание» – помню – мазью. А «ставить компресс» – взял и забыл, как называется процедура! Вот так. Подыхаем тут потихонечку. Это я такой шумоватый – вот и кажется, что… а так – больной вдребадан. Поясница болит, сердце болит. Одышка. Энтероколит – в туалет не сходишь по-человечески… Пенсия неплохая – нечего обижаться. И льготы. Но ничего не нужно уже. Питаемся по-куриному – чуть-чуть, чуть-чуть… Всё надоело мне, понимашь. Ничего мне не нужно. Ну вот и всё.

Четвертый день (продолжение)

I. Зубки

Фёдор услышал хлопнувшую дверь и весёлые голоса: Белявские вернулись после катания – и после ужина, судя по позднему часу.

Фёдор сидел один перед погасшим компьютером. Он никак не мог успокоиться и примириться с тем, что такой красивый и мощный «разгон по трамплину» закончился такой глупой chute. По-русски «падение», «поражение» прозвучало бы как приговор, думать «chute» почему-то было полегче…

Честно попробовал поработать – не смог.

Подумал было уйти прогуляться или поесть – но есть не хотелось, да и сохранялась призрачная надежда, что Лёля одумается и придёт – а он глупо с ней разминётся… С другой стороны, сидеть здесь и ждать было ещё глупее…

Но сидел и сидел, уставившись в тёмный экран монитора и погружаясь всё глубже в бессмысленное раздражение и томление, – когда к нему «за уголок» заглянула Анна: снова довольная, энергичная. Подойдя, по-хозяйски его потрепала по волосам коготками.

Всколыхнувшаяся досада и раздражение так взбаламутили Федю, что некоторое время он даже не вполне понимал, о чём она говорит: с кем-то они встретились в ресторане, с каким-то важным Ильёй…

Но Анна, не замечавшая или не желавшая замечать Федину мрачность, была так оживлена, так молодо и свежо выглядела после лыж, что, несмотря на досаду и мрак, Федя почувствовал и шевельнувшуюся гордость: всё-таки эта опытная, взрослая и красивая женщина была к нему не вполне равнодушна… если бы вчера он пошёл ей навстречу, то, может быть…

Постепенно он начал прислушиваться к рассказу.

– Чей заместитель? – переспросил он.

– Прозорова! Правая рука Прозорова по пиару!..

Анна рассказывала об ужине в самой, как она выразилась, «топовой» (т. е. самой престижной и дорогой) местной гостинице «Виктория Юнгфрау»: достав из сумочки новый айфон, Анна продемонстрировала фотографии Дмитрия Всеволодовича и белёсого недовольного человечка на фоне каких-то золотых росписей, пальм и колонн. Человечек был товарищем юности («из прошлой жизни», как выразилась Анна), теперь – приближённым известного (даже Федя знал эту фамилию) русского «олигарха».

Олигарх содержал ряд спортивных команд в разных странах – и в частности, национальную сборную РФ по беговым лыжам. По счастливому совпадению, сегодня в Монтрё заканчивались сборы («Qu’est-ce que c’est que[53]53
  Qu’est-ce que c’est que… (франц. книжн.) – Что такое…


[Закрыть] des cборы?» – «А я сама не знаю!» – заразительно рассмеялась Анна. – «Какие-то тренировки?..») – и нынешней ночью, в одиннадцать или в начале двенадцатого, автобусы с лыжницами отправлялись в Москву.

– Представляешь спортивную сборную? Да, я тоже не представляла, мне мальчики описали: в одном автобусе лыжницы – лыжи, палки… В другом автобусе тренеры, массажисты, врачи, всё такое. В третьем автобусе спонсоры. В четвёртом друзья спонсоров. В пятом подруги спонсоров. В шестом подруги друзей… В общем, дивизия! Караван! Отличные комфортабельные автобусы абсолютно бесплатно…

– Бесплатно?..

– Ну я же тебе говорю-ю! – перегнувшись через подлокотник, Анна слегка шлёпнула Федю по лбу. – Илья нас берёт с собо-ой! Он правая рука Прозорова, за ним вообще всегда самолёт присылают, но ты же знаешь: Женева закрыта, Лозанна закрыта, Цюрих, вообще всё закрыто – поэтому только автобусом! Когда будут подъезжать к Берну, Илюша нам за часок-полтора подтвердит – мы подскочим в «Викторию», и – прямой наводкой в Москву! Тебе надо в Москву? М? Бесплатно? В хорошей компании? Места есть! А что? Ну подумай! Ну ладно. Тогда – коротаем последнюю ночку…

Тут до Феди дошло, что уже этой ночью они с Лёлей останутся во всей гостинице – одни.

– Кста-ати! – Анна снова пришлёпнула по его подлокотнику: – Ты мне хотел показать фотографии!

– «Фотографии»?.. – Лёля тоже ему говорила про «фотографии». Что это за фотографии? Чьи?

– Что-то старинное, чёрно-белые фотографии?..

Ах да.

Федя с досадой вспомнил, что, кажется, то ли позавчера… вот уж действительно, в «прошлой жизни» – обещал Анне прочесть «Антония Галичанина», которого не далее как часа два назад читал Лёле…

Не мог только вспомнить, зачем обещал.

Страшно злясь на себя, изнывая от муторного и какого-то нечистого дежа вю, он торопливо, стараясь сокращать на ходу, прочитал: «И вот вижу перед собою мои грехи, от самой юности – как круги или доски, никем не держимые. Всякий грех не словами написан, не красками, как на иконах, а дегтем – однако прозрачно и разумно. Как воззришь – так и вспомнишь и год, и месяц, и день, и час, когда который грех сотворен – все объявлено. Вот еще мне пять лет – мать спала, а я у нее сквозь подол за срамное место то осязал – так оно и написано…»

Анна одобрительно улыбнулась.

Федя спешил, боясь, что вот-вот появится Лёля, услышит, как он читает Анне то же самое, что читал ей самой… это будет ужасно.

«Да замахивался на мать свою батогом – так и есть: она сидит, а я как замахнулся – так и написано, и батог туто же. Да в чернечестве положил на женьщину руку – так и написано: я с ней сижу, рука моя на ей лежит. Или пил до обеда, или бранился с кем, или ударил кого, или на кого гнев держал – все так и написано, день и час…

А больше… – Федя выбросил целый абзац, потому что ему послышалось наверху движение, – а больше тебе не скажу, и ты меня, господине, не спрашивай: слишком страшно и грозно. Да Бога ради же, господине, оставь меня ныне и не ходи больше ко мне. Прости меня, господине, и благослови, а тебе Бог простит, ибо уже с тобой не увидимся на сем свете», – с облегчением, скороговоркой закончил Федя.

– Эм… Ты говоришь, это летопись?

– Летописный фрагмент. Да, да, летопись, летопись. Найдена в Волоколамском монастыре.

– Интересно… Но ты не с начала читал? Там ведь что-то ещё было раньше?

– Раньше да, было, да! – огрызнулся Федя. – Дайте адрес, и я вам брошу le lien… ссылку, ссылку…

– Бросишь льян? – ласково улыбнулась Анна, показывая остренькие симпатичные зубки и будто не замечая Фединой торопливости и раздражения. – А я думала, ты-ы мне прочтёшь… как-никак, наша последняя ночка…

– Нет, сейчас не могу.

– Ты уходишь?

– Не ухожу.

– Очень занят?

– Да! Нет…

В этот момент зазвенели ступени: по лестнице стали спускаться серые угги.

– Тогда почему же не можешь?.. – улыбнулась Анна ещё умильнее, и Федя наконец догадался, что она прекрасно всё понимает. – Ах, жалко… Ну что ж поделать, тогда запиши адресок… – Пока Лёля спускалась по лестнице, Анна медленно диктовала адрес: – …джи-эм-эй-ай-эл точка си-оу-эм. Бон суар[54]54
  Бон суар (франц. bonsoir) – добрый вечер.


[Закрыть], – она приветливо кивнула Лёле, проходившей мимо по направлению к кулеру.

– А вам, юноша, – вполголоса, не снимая улыбки, обратилась Анна к Фёдору, – будет наука на будущее… Жечкам нельзя давать обещания – ни-ког-да, никаких обещаний… – («Когда же, – подумал Федя с тоской, – вы наконец уберётесь отсюда!») – …но если пообещал – то изволь выполнять. А то крупно можете по-жа-ле-еть…

В это время Лёля вернулась к камину с пластиковым стаканом воды.

– Водичка! – воскликнула Анна. – Отличная мысль. Федечка? принеси мне водички.

Фёдор взялся за подлокотники, но не для того чтобы встать, а как будто наоборот: как если бы посторонняя сила тащила его из кресла, а он захотел удержаться… но тут же подумал, что если сейчас он откажется выполнить невинную просьбу, это будет выглядеть перед Лёлей каким-то глупым и вызывающим хамством и вызовет ещё худшие подозрения… и в нерешительности поднялся. Глупо, глупо! как глупо всё!..

– Хочешь? – он чуть было не бросился к Лёле, – я тебе тоже… могу ещё принести?..

– У меня есть, – пожала плечами Лёля.

– Да, Федечка! Только возьми стеклянный бокальчик. Пожа-а-алуйста!..

«Ну нет!.. – задыхаясь от ярости, подумал Федя. – Нет! Вот уж – нет!.. Не получишь… Что, без конца думаешь издеваться?..»

Оторвав от перевёрнутой пирамидки мягкий, мнущийся пластиковый стакан (и чувствуя, что расчленяет что-то суставчатое, почти живое), Фёдор набрал – чуть больше чем наполовину – холодной воды – и, вернувшись, шмякнул этот стаканчик так, что несколько капель вылетели на стол.

Анна едва взглянула в Федину сторону: она успела придвинуться к Лёле и что-то показывала ей в айфоне, весело щебеча. Не прерываясь и даже почти не глядя, она промокнула мокрое на столе бумажным платком.

– Я просила стеклянный, – сказала она брезгливо. – Ты не расслышал.

«Ты не расслышал» было произнесено без знака вопроса – как констатация: мол, «какой ты тупой и неловкий». Даже не пригубив из стакана, Анна обратилась к Лёле – судя по всему, в завершение разговора:

– …и даже не думай! Вообще не проблема. Ну что? Пойдём перекурить это дело?

И, когда Лёля помедлила, Анна, к огромному удивлению Фёдора, ухватила её за запястье и потащила из кресла, как будто они были закадычными подружками.

– Подём-подё-ём!

К ещё большему Фединому изумлению, Лёля послушно, понуро последовала за ней.

«Что она ей сказала?.. В принципе… Нет, что такого она могла ей сказать?..

Стоп! – вдруг осенило Федю. – Лёля не курит.

Она это говорила – и даже подчёркивала…»

В ту же секунду – как будто он не подумал это, а произнёс вслух – Анна обернулась к нему и ослепительно улыбнулась, показав ряд белых зубок с остренькими выступающими клычками.