Текст книги "Обращение в слух"

V. Олл дыд, или Рассказ про красивую вещь

В восемьдесят пятом году – соответственно, это была война в Афганистане – нас после Первого меда несколько человек отправили в интернатуру в Центральный военный госпиталь, в город Подольск.

Туда привозили ребят из Афганистана, где-то по шестьдесят человек каждый месяц. В основном была минно-взрывная травма: отрывы нижних конечностей, отрывы верхних конечностей… больше нижних. Ребята здоровые, молодые – без ног, без рук… Вообще, мины, минная война – это страшно. Очень тяжёлые повреждения.

Рабочий день начинался с того, что потоком шли перевязки. Если знаете, гнойная хирургия характеризуется тем, что нужно больных перевязывать минимум один раз в день, а некоторых больных и два раза, и три.

В первый день я запомнил одного раненого – он был вообще не военный, он был инженер… наверное, инженер-электрик, не знаю. Гражданский. Они подвозили какое-то оборудование. Ну, сказали ему, что хорошо оплатят эту поездку… Жене он сказал что-то вообще другое – что «я еду на электростанцию» там какую-то – а поехал в Афганистан.

В общем, от правой ноги осталась у него верхняя треть бедра. А вторая нога – ему сделали экзартикуляцию, то есть вычленили из тазобедренного сустава…

И вот мы его перевязываем, а он говорит: «Только не сообщайте жене, ради бога, не сообщайте родным…»

Там начальник был отделения у нас, полковник, он ему говорит: «Не переживайте, всё будет хорошо, всё будет хорошо…»

А он плачет и говорит: «Я не нужен такой… Ради бога, родным никому не сообщайте…»

Потом, после работы, выходишь – и вроде всё нормально, кругом мирная жизнь… В общем, первые дни было сильное впечатление.

Смотришь – парень сидит, у него нету ног. Вот. Ног нету. Ранение позвоночника, это значит, нарушена функция тазовых органов. То есть в туалет по-большому сходить он не может сам. Помочиться не может. Естественно, не может двигаться.

И – смеётся, мне анекдоты рассказывает! «Ну а что? – говорит. – Жить-то надо…»

В общем, эти люди… ну, в большинстве своём… ну вот как вам сказать… многие были какие-то необыкновенные.

Я не знаю, то ли их что-то такое объединяло, общее дело… или какая-то сила духа… Вот да, наверное: сила духа была в них.

За этим парнем, который мне говорил «жить-то надо», ухаживала одна девушка. И потом в этом госпитале была свадьба. Со стороны невесты свидетель, со стороны жениха, как положено… Брат её приезжал… На невесте фата…

Вот не помню, во что жених был одет. Но на невесте фата была, это точно. Длинное платье белое, всё, цветы, много цветов…

И, я помню, раненых вывозили на этих каталках в актовый зал… Вытащили колонки, поставили там проигрыватель, и поставили диск группы «Куин» – я не знаю, вы интересуетесь? – семьдесят седьмой год, «Ньюс оф зе волд» диск называется, группа «Куин».

Первая вещь – «Уи вил рок ю»: Та-та-та! Та-та-та! Уи-уи-уи-вил-рок ю!.. Потом «Мы чемпионы»…

А третья там идёт – такая вещь… Я даже сейчас скажу вам название… сейчас… ну как же… диск «Ньюс оф зе волд», лицевая часть, третья песня… Тэ-тэй… тэ-таа… тэ-дададам… «Олл дыд»! «Олл дыд»! Тэ-тэй, тэ-таа, тэ-дададам, ты-тэй, тэ-та, тэ-тэм… «Олл дид ю»! Она так и называется. Медленная вещь, Брайан Мэй её исполняет.

И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит… кружили коляску. Вот так кружили коляску.

И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал… там где-то идёт война… а все слушали так… и какое-то такое чувство умиротворения…

Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да…»

Очень, очень красивая вещь.

VI. Огненные языки

– Не «All Did». Я ещё удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Всё сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?.. Посмотрел: оказалось не All Did, а All Dead!

All dead all dead, All the dreams we had, And I wonder why I still live on… Ты всё понимаешь? All dead and gone, All dead and gone – Все умерли, их больше нет – All dead all dead, All the dreams – Где все наши мечты? – all the dreams we had, And I wonder – Наши мечты погибли, и вот я задаюсь вопросом, никак не пойму: why I still live on – как это получается, что я жив до сих пор? – All dead all dead, And alone I’m spared – Все умерли, выжил я один, но! – My sweeter half instead All dead and gone – Я выжил, но я разделён! погибла моя лучшая половина, её больше со мною нет – лучшая половина, буквально my sweeter half, «сладчайшая половина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины – причём нижней половины: которые, например, никогда не смогут иметь детей – my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чём поётся, – ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому – не поверят, скажут, придумал…

All dead all dead,

Их больше нет,

Все умерли, их больше нет,

All dead and gone,

All dead and gone…

При свете огня Лёлины глаза казались чёрными.

А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне чёрной комнаты каждая прядь, просвеченная огнём, была видна отчётливо, до волоска.

Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.

Огненный ветер хлестал древесную кору: ошмёток коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…

Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.

Тени на потолке двигались и ходили – а Лёлино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лёлино, и ничьё другое, лицо – но в то же время всё оно состояло из ровного пламени.

Стало жарко.

Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо – похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, рёбер…

Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие – кое-где обметались белым налётом, как будто солью.

– Так вот что значит «огнём осолиться»! – прянул Федя. – Смотри: ты видишь – огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я всё думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно – но когда видишь глазами, совсем по-другому: «огнём осолится», «ибо всякий огнём осолится»…

Ведь ты понимаешь: о чём он рассказывал – это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со-страдания тоже – жжёт душу, и тело – буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни – тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головёшку… Всё разделяется – сразу или постепенно – но всё, чему надо сгореть, сгорает…

Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был ещё молодым человеком – а он был врач по профессии, и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, – у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально всё. Ничего не осталось – ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».

Вот я слушаю эти истории – у них разная форма, структура, разный размер – как у этих поленьев – а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо – но все должны пройти через этот огонь, через боль – чтобы сгорело всё, кроме любви…

– Почему обязательно «через боль»? – спросила Лёля.

– А помнишь, я читал притчу про плевелы?

– В общих чертах…

– Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зёрна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы – это плоть. Зёрна – дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съёмке. Теперь у каждого – свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?

– Нет.

Тогда Федя немного подумал, и сказал по-другому:

– Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно – а долго, целые годы…

– Отчего тебе было больно долгие годы?

– Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я всё думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, – а оказалось, всё было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял – и ты бы сейчас не осталась со мной.

Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесённой болью? Вот я нашёл у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… – то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесённой болью», —

«зная, что от скорбей происходит терпение,

От терпения опытность,

От опытности надежда,

А надежда не постыжает»… – то есть «не обманывает», —

«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!

«Любовь Божия» – это тот же огонь, «огнь поядающий»: всё в конце концов разделится на зерно – и на плевелы, на огонь – и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…

– Ох, я плохо всё это понимаю… – вздохнула Лёля.

– А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своём страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем – мы только на собственной шкуре… – Федя даже прихлопнул себя по загривку – и тут же осёкся, потому что Лёля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась тёмная татуировка под её правым ухом – практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился. – Ты не подумай только… Я не хотел… это образ, скорее…

– Ну почему же, – ухмыльнулась Лёля. – Тупые – значит тупые… Зачем отрицать?

– Спрошу тебя! – отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. – У тебя что-то там зашифровано, в этом штрих-коде?

– Я не говорила? – искренне удивилась Лёля.

– Мне? Нет.

– Это мой день рожденья.

– И всё-ё?! А я думал, какая-то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?

– Послезавтра… Нет, строго говоря – уже завтра.

– Как?.. Завтра тебе двадцать лет?! И что, ты не поехала даже домой?!

– А ты считаешь, должна была? – хитро спросила Лёля.

Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать её руку. Лёлина кожа по-прежнему пахла снежной водой.

– Не спеши. У нас много времени… Много-много…

Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрустение дождя по гравию или по листьям.

Смыкались и размыкались огненные перепонки.

Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.

Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел – и теперь пребывал в блаженном изнеможении… Тёк огонь – и он тоже тёк вместе с огнём; поднимались, витали искры – и мысли так же витали: «Всё это – про нас… Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что – про нас… мы сгораем… и исчезаем в огне… мы питаем огонь… Мы сгораем, а он остаётся… один и тот же… Мы разные, а он – тот же… во мне… но и в ней… тот же самый… как долго… Мы думали, мы для себя – а на самом деле мы для него… Вот и дерево – для огня… Весь смысл дерева – только в огне… оно в нём проявляется, осуществляется… даже строение дерева – проявляется… только надо внимательно… Что-то было ещё… надо вспомнить… Как удивительны огненные языки: ни одного повторяющегося момента… красиво… Да! важно: красиво… да… очень красиво… Красиво – наверное, чтобы мы повнимательнее смотрели… а мы не смотрим… Но только что-то было ещё, такое простое… простое-простое… Только надо внимательно… что-то ещё…»

Верхняя плаха сломилась, и облако искр полетело в трубу. Головёшки стреляли и хлопали, несколько щепок упали вниз, сквозь решётку колосника, и теперь вся решётка снизу была облита огнём.

Камин зазвучал новым тоном… – может быть, наверху летел самолёт?..

Угли переливались, как будто над ними шли облака; колыхались актинии, точь-в-точь подводный мир…

И в душе у Феди что-то текло, что-то расплывчатое, горячее; что-то растапливалось: растапливался ледяной стержень, намёрзший и смёрзшийся от одиночества – постепенно растапливался, было больно, но больно-приятно, как после мороза отогреваться в тепле… и в то же время покой, как будто впервые за много лет – дома… Огонь позванивал, перезванивал, как ручеёк… лился, тёк… «Удивительно, – текли мысли, – как раньше не замечал, что огонь и вода так похожи… текут… жизнь течёт… утекает… и время течёт… и огонь… Вот: ведь можно смотреть на огонь и на воду – а это одно и то же, оказывается… про нас… Как истории – тоже текут – утекают… горят и сгорают – и надо внимательно… Что-то, да: ведь ещё какая-то мысль… что-то простое… про нас… про меня… чтобы не пропустить… это важно, да, важно: что самое важное!.. Это важно, а всё остальное – экстравагантный прыжок…»

Фёдору почему-то ужасно понравилась мысль про «прыжок». «Это важно, а остальное – всего лишь экстравагантный прыжок». Он подумал, что эту мысль нипочём нельзя упустить, а нужно немедленно зафиксировать. Он напрягся и произнёс:

«Эква-странный п-жок».

«Что?» – переспросил кто-то.

«Пжок, – убеждённо повторил Федя. – Экостратный… прыжок».

«Да ты спи-и-ишь!» – засмеялся кто-то.

Федя посмотрел – и увидел рядом с собой, близко-близко, лицо с чёрными при неустойчивом свете огня глазами. Ещё не очнувшись, ещё не вернувшись в себя, он вдруг ясно – до страшного ясно – почувствовал, что каким-то неведомым образом вся его жизнь – и сам он, весь он – принадлежит этому человеку, зависит от него – от неё – и даже больше того: не только «принадлежит», а каким-то непостижимым образом является с этим другим человеком – единым целым. Они были разделены, между ними было физическое расстояние – и в то же время они были единым целым. Он видел, что этот другой человек рядом с ним – эта почти совершенно ему не известная девушка с чёрными в тенях глазами – в сущности, он сам и есть. Вокруг двигались тени. Он понял, что происходит, о чём он мечтал, не смел даже мечтать. Всё осуществлялось сейчас. Горел огонь, двигались тени. Он много-много раз, много-много раз думал и говорил о «любви», но не знал, что любовь – это так прямо и страшно.

VII. Рассказ о Степном гнезде

Когда я замуж вышла в двадцать пять лет, у нас с мужем восемь лет не было детей.

У меня всё в порядке, у мужа в порядке – а детей нету и всё.

И вот одна женщина мне предложила, что надо сменить обстановку. И как-то она убедила меня, и мы поехали с мужем на Дон. У нас была большая спортивная база при фабрике. Мы взяли палатку, спальники, и на машине… – муж тогда работал в сельхозуправлении, а там молодым специалистам была льготная очередь, ему дали «Москвич», – мы поехали с ним на Дон, в районный посёлок Иловля. Прямо около Дона палатку поставили, был бархатный сезон: помидоры, арбузы, дыни… Вы не поверите: три рубля – целое ведро помидоров! Побыли там, наверно, дней десять…

И, представляете, с той поездки он у меня и родился! Вы представляете?

Врач мне говорит – акушерка: «Вы кого ждали, девочку или мальчика?» А я же вижу, этот свисток-то у него торчит… я уж ей ничего не говорю, стесняюсь: «Да мне всё равно, мальчик или девочка…» – а сама в душе ликую: сынок родился! Казак донской…

Вы обещали рассказать, как сына в армию провожали.

Да?..

(вздыхает)

Нет, я могу рассказать. Он закончил школу неплохо. Неплохо. И мне хотелось как матери, чтобы он поступил в институт. Он занимался, старался, поступил в Тамбовский государственный университет. Я за него радовалась.

А потом там что-то произошло… или он с ребятами познакомился не с теми… Начал прогуливать. Я, конечно, за ним контролировала. С методистом встречалась не раз, с руководителем университета…

Но… меня сын не слышал. И, в конце концов, он оставил университет. Это было в конце апреля. А в середине мая пришла повестка из военкомата. Ну, у нас настрой был в семье неплохой: пойдёт в армию, возмужает…

Он вообще в юности занимался славяно-горицкой борьбой, ещё когда в школе учился. И вот однажды мы с мужем пошли за него болеть в дом культуры. На сцене маты, и там они, эти ребята, между собой в спарринге борются. И я даже не знала, что его так много знает пацанов – тех, которые болеют в зале: когда он выходит и начинает бой – вдруг зал взрывается, и кричат: «Володя!.. Мочалов!.. Мочи!..» А они в шлемах, у них такая одежда, спецодежда для борьбы… Мы с отцом сидим, у меня внутри всё вот так… – волнуюсь! ему ведь тоже поддают… и он эти соревнования выигрывает! Потом заинтересовался карате, стал ходить на карате… Мы всё это приветствовали. Потому что мальчишка – ему для развития надо…

И вот он уходит в армию. Мы с мужем его провожали на станции, станция Тамбов. Подъехал состав. Там очень много молодёжи, уже они экипированы… А он высокий, под два метра парень, у него большой размер обуви – пятьдесят с чем-то… Пятьдесят с чем-то, да. Очень широкая нога, подъёмистая и длинная. Он всё смеялся, говорил мне: «Мам, мне сапоги не найдут!..»

И вот я смотрю: выходят они – и в толпе этих ребят, хотя они все были одинаково одеты, я его, конечно, узнала. И на нём такие сапоги, как лыжи, и идёт он… кирзовые сапоги.

Когда их там распределяли – мы спросили у этого… (тяжело вздыхает) у этого капитана – он приезжал с Ростовской области и набирал себе группу. Он сказал, что их повезут в Ростовскую область в город Батайск, и там у них в течение трёх месяцев будет школа…

Конечно, наш дом опустел.

А когда у них была присяга, он нас пригласил – и я поехала на присягу. Приехала туда – жара… Ростов город мне запомнился: солнце палящее и большая влажность – прямо дышать невозможно. Я не могу в жару. Вот когда холодно, мне полегче. А когда жарко, я изнываю, и у меня нет трудоспособности.

Вот. Нашли мы этот Батайск. Нас, родителей, в одну комнату всех собрали и проводили с нами беседу. Потом экскурсию проводили по части, показывали, как они там живут в казарме и как в столовой питаются. Потом беседу продолжил генерал-майор Мухин. Он рассказывал нам про спецназ. И сказал: если у кого будут какие трудности по мере этой двухгодичной службы, вы можете позвонить на мой сотовый телефон. И нам, всем родителям, сидящим в зале, дал свой телефон! Потом мы посмотрели на построение, потом были праздничные номера – борьба вольная, карате… Я брала с собой фотоаппарат, и всё снимала на память.

И так я уехала. Он был довольный, весёлый, такой жизнерадостный, ему это нравилось… и как-то он к трудностям был приучен. Тем более, у меня свекровь живёт недалеко от Моршанска, где мы проживаем, и мы у неё всё время ведём хозяйство. А отсюда он был приучен к труду, и ему ничего не составляло полы там помыть, другими делами заняться… он как-то весело всё это воспринимал.

А потом с этой учебки, когда закончили они, их перевели в Степное гнездо. Тоже в Ростовской области, уже в общую часть. Он мне пишет письмо, что всё хорошо, со стариками познакомились – всё нормально… А потом раз – и мне приходит письмо от их руководства, что он попал в госпиталь в Новочеркасске, недалеко от этого Степного гнезда.

Ну, я сразу же выехала туда в часть, в Степное гнездо. Там мне на КПП дали адрес, сказали, что нужно оформить, чтобы я могла в госпиталь к нему попасть. Я поехала в Новочеркасск. И там ещё долго искала: всё так запутано, незнакомое, не у кого спросить… Но потихоньку я всё-таки разыскала этот военный госпиталь.

Приехала, думаю: сейчас я вызову его, он ко мне выйдет… Я как-то вот так в душе себя подготавливала. Но, тем не менее, мне говорят: пройдите туда-то, на такую-то улицу, и там вы оформите пропуск в военный госпиталь, и пройдёте. Я нашла административное здание, всё объяснила и документы все показала. Они созвонились, дают мне временный пропуск – и я уже прихожу с этим пропуском в их приёмный покой. Ну, думаю, вот сейчас я пройду, повидаюсь с ним… а мне опять говорят: мы сейчас созвонимся с неврологическим отделением и узнаем, какой он у них там, ходячий или не ходячий. А во мне-то уже всё дрожит, я-то переживаю, я думаю: он сейчас ко мне выйдет, мы сядем здесь в вестибюле с ним побеседуем, поговорим, я гостинцы ему принесла и так далее…

А что с ним, вы не знаете.

Ничего не знаю. Ничего не знаю. Потом мне объясняют, что… он лежачий… (пауза)…но меня можно туда пропустить.

Я прохожу в этот неврологический корпус, и говорю лечащему врачу, что я мать, приехала к своему сыну-солдату. Он сказал, в какой он палате. Халатик я получила, прошла в палату. В палате где-то человек восемь лежало ребят молодых, в том числе и мой сын… Сын, конечно, не ожидал, что я так быстро приеду. Он мне только сказал: «Мам, ты только не волнуйся!..»

В общем, такая большая кровать, и там на ней, на этой кровати, топчан, и он лежит. Врач лечащий мне объяснил, что у него травма позвоночника, и он будет лежать долго.

Я попросила этого лечащего врача, чтобы меня там оставили в качестве санитарки. Я говорю: мне деньги не нужны, мне только важно, чтобы я всегда присутствовала со своим сыном, ему помогала, а также следила ещё за больными, которые с ним в палате лежали. Все ребята там были тяжёлые, не вставали. У каждого по-своему случилось заболевание. Кого старики обидели, кто-то ногу натёр – пошло сильное нагноение, у кого-то другие проблемы…

Он мне разрешил, этот врач, и я стала ухаживать за больными ребятами: приносила покушать им, ну и личные надобности у кого возникали… Другие там судно не могут вынести – а мне судно помыть, обработать больного, сменить простынь, какую-то ещё работу – не в тягость. Меня как-то, наоборот, к этому подвигает – оказать помощь. И по коридору по общему убирала, и что попросят эти медсёстры – всё выполняла, лишь бы быть рядом с сыном, и чем могла, помогать ему… Мне не в тягость. Мне нравилось помощь оказывать.

А через некоторое время ещё начались события эти, в Баксане… Помните, в Баксане была заварушка-то? Не Баксан, а этот… забыла, как называется… Тоже на «Б»… а, Беслан, вот, Беслан! Наш лечащий врач туда улетел самолётом. И пока я там находилась – а я долго с сыном была, четыре месяца – оттуда начали молодых ребят привозить. Шли машины – «Уралы», брезентом вот так накрытые… На носилках несли их, несли и несли, кого куда, кого куда, кого куда… А в госпитале был лечебный корпус многоэтажный, и там грузовой лифт – и пассажирский лифт. Пассажирский частенько был занят, и тогда приходилось пользоваться грузовым. Вот в грузовом лифте я видела этих ребят, которых везли с операции или на операцию. Все они очень сильно были перебинтованы. У кого ноги нет, у кого руки нет, у кого проблема с лицом, глаз повреждён, голова… И эти впечатления – они мне запали в душу. Такие ребята молодые: наверно, не очень они ещё… опытные, чтобы принимать участие в этих военных действиях… Но вот они были направлены в эту горячую точку, и вот так сильно они пострадали, эти молодые ребята…

Я помню, лежал один молодой паренёк. Я у него спрашиваю: «Ваши родители знают, что вы здесь лежите?»

Он говорит: «Нет».

Я говорю: «Почему?»

«А я, – говорит, – не хочу огорчать их. У нас большая семья, мы живём очень бедно. У них нету денег приехать меня навестить…»

Но проходит время, и потихоньку начал мой сын выздоравливать, стал потихоньку ходить… С Новочеркасска его перевели в Ростов, в центральный окружной госпиталь. Всех, кто связан с Чечнёй, отправляли туда. Оказывали им там помощь: и ампутировали, и лечили, и восстанавливали, и так далее…

Но многие тяжелобольные ребята, которые с ним в палате лежали, плохо выходили из этого болезненного состояния. Им в этом Ростовском госпитале уже ничем не могли помочь, и очень многих даже в Москву самолётами отправляли. Я там долго жила, и я всё это видела.

Мне лечащий врач выдал такую бумажку – свободный вход-выход в военный госпиталь. А недалеко от госпиталя была оптовая база. И там я подешевле им покупала покушать. Чай куплю, печенье с чаем попить, а так их три раза неплохо кормили в госпитале. Я к сыну ходила, и всем ребятам попутно – то им мороженое принесу, то водички какой-нибудь газированной: ведь жара… Ну, печенье, бараночки – чтоб они вечером помимо ужина могли чаю попить… И тоже к этим ребятам я привязалась. Ребят, которым ноги ампутировали, – я их на колясочке возила. Спущу их на грузовом лифте, а там у них… ну, как бы парк перед госпиталем. Там я их прогуливала. Беседовала с ними. Они мне открывались в разговоре, и я тоже старалась их как-то морально поддерживать…

Через несколько месяцев сына комиссовали. Нужно было опять ехать в часть, где он в Степном гнезде находился, и оформить уже окончательное увольнение.

Я поехала туда одна. Обратилась к генерал-майору Мухину. Встречу с ним я предварительно согласовала звонком. Я приехала и объяснила, что сын тяжело всё-таки болен, ему тяжело бегать тут по всем этим инстанциям обходной оформлять, чтобы дали ему окончательное увольнение. Генерал-майор Мухин помог: дал команду, чтобы меня везде принимали. И постепенно я стала ходить по всем этим… (вздыхает)…по всем этим заведениям, собирать подписи на увольнение. И вот что мне запомнилось: одни люди как-то не очень бывали со мной откровенны… – а некоторые с душой отнеслись, как говорится, к болезни к моей материнской. Одна женщина мне подсказала: вы можете обратиться в Минобороны, и вам заплатят… как это называется… ну, страховку. Что он был в армии и получил вот такое увечье. Эта женщина мне объяснила, что документы у меня примут по месту жительства, а затем их отправят в Минобороны, и на счёт сына придёт за увечье вот эта сумма.

Поэтому я пришла в наш районный военкомат, чтобы решить вопрос о его нетрудоспособности. В военкомате дали мне информацию, что нужно сначала идти к лечащему врачу. Я пошла к лечащему врачу, в районную поликлинику. Там дали мне направление в область. Приехала я вместе с сыном в Тамбов. Несмотря на то, что из госпиталя была документов целая кипа, сказали, что надо сделать ему томографию. Где-то в пределах восемьсот рублей тогда было. Сделали томографию и пришли к врачу-невропатологу с томографией. Врач её посмотрела и говорит: вам нужна операция.

Сын говорит: я операцию делать не буду.

Потому что он в госпитале общался с ребятами: некоторым ребятам делали операцию на позвоночнике, и вот как-то… неблагополучно. И такие молодые парни стали прикованными к коляске. Отсюда он говорит: нет, на операцию я не лягу.

Я тоже засомневалась: что делать? Какое решение принимать? Настаивать на операции или нет? Пошла к главному врачу этой областной больницы. Поделилась с ним. Он мне сказал: он уже взрослый молодой человек, он должен сам принять решение. Потому что если… в случае неблагополучного исхода он будет винить вас, что вы настояли, вы его, как это говорится, принудили. И в итоге на операцию он не лёг.

А отсюда врач-невропатолог пишет: «Трудоспособен». Так как он не согласился на операцию. Группу ему не дают. Хотя у него травмирован позвоночник и он болен на самом деле. Тем не менее, он этот крест так один и несёт. Хотя я его здоровым в армию отдавала.

Все пять лет он постоянно жалуется на боль в позвоночнике. Я постоянно его пролечивала. Делали ему массаж, то обкалывание, то ещё там лечебные всякие процедуры, ложили в стационар… Мы же с мужем работаем для чего? Чтоб помочь ему по здоровью: группы нет, а работать он толком не может. И вот мне сейчас пятьдесят девять лет, мужу шестьдесят два – мы работаем, чтобы ему помогать: взрослый парень – покушать, одеть-обуть, и в то же время лечить, всё это нужны средства… Поэтому мы и ездим сюда в Москву торговать. Сами вяжем носочки, потом продаём. Осенне-зимний сезон заканчивается – уезжаем на родину…

Скажите, пожалуйста, а всё-таки что с ним произошло?

Как он мне объяснял, у них были учения… и они как-то там лазили по верёвке. И он соскочил с этой верёвки и упал на спину. И повредил позвоночник. Потом он пролежал какое-то время в санчасти. Но защемление не проходило. Его перебросили в Новочеркасск. Но пока он лежал в этом госпитале, эта грыжа у него разрасталась, и разрасталась, и разрасталась. Ему предложили ложиться на операцию. Он отказался, а почему – я сказала. И сейчас он с диагнозом так и идёт…

И я скажу вам, что я себя подготовила к худшему варианту: что он потеряет своё движение.

Я не знаю, как к этому отнесётся невеста – пока что она молодая… Парню нашему двадцать пять лет, а невесте всего девятнадцать. Ну, я как-то по-матерински сказала ей: не рановато ли? ты ещё учишься… Одновременно учёба, семейная жизнь – это будут накладки… Но она вроде трудностей не испугалась. Хорошая девушка, учится на бухгалтера. Рослая, полненькая, красивая – не то, что посмотришь на нашу тут молодёжь: смотришь, идёт – непонятно, чего на голове, идёт курит, сама вся как спичка… А эта – она не курит, не пьёт, степенная – это же хорошо? Домашняя девушка – она с сына может и постирать, и накормить, и чего-то там предугадать… И она мне понравилась.

Но с диагнозом сына я всё-таки подготовлена к худшему. Я читала про это и долго вопросами этими занималась. И я себя давно уже подготовила: где-то он перетрудится, или что-то произойдёт, и он потеряет способность передвигаться. Я в беседе своей никогда ему это не говорю – но я готова в душе, что мне долго придётся за ним ухаживать…

Так что… Жизнь-то, она пошвыряет – прав был Яков Гаврилович… Я с чего начала? что я с детского дома. И вот уже незаметно подошла к пенсии – я четыре года на пенсии. И я довольна, что мне по жизни повезло встретить хороших людей. Они меня часто поддерживали – и я, в свою очередь, старалась отдать молодёжи, чему меня научили. И сына поддерживала в трудную минуту, и его ребят, с которыми он в госпитале находился. И вот сейчас, казалось бы, уже возраст, да? пятьдесят девять – а я не чувствую свои года, меня опять куда-то несёт, работать, общаться… Вот я сюда прихожу на работу, на рынок – не только чтоб заработать: да, это тоже важное дело, – но главное, что у нас здесь как будто семья. Мы все собираемся, говорим: почему Гули нет?.. А почему Хатуна на работу не вышла?.. Какое-то братство у нас сложилось здесь в коллективе. И как будто опять я в своём детском доме, опять мы все вместе, друг друга знаем…

И знаете… Я скажу, что по жизни мне всё-таки повезло.