Текст книги "Обращение в слух"

VI. Рассказ со счастливым концом

Бывает в жизни такое чудо: когда родился у нас ребёнок – он был ещё совсем маленький – мой муж попал в очень серьёзную аварию. Друг его насмерть разбился, а муж остался жив, инвалидом.

И я хочу вам сказать, как же я теперь рада этой аварии!

* * *

Как я называю, типичная история медсестры: «он лежал – она работала…» Или наоборот, тут у нас у фельдшера одного: «он работал – она лежала…» Здесь же дом наш, в больнице – вся жизнь у нас тут протекает. Поэтому, я говорю, всё типично: муж лежал, я работала медсестрой – у нас был с ним бурный роман, расписались, и у нас родился ребёнок.

Но ещё когда было у меня беременности шесть месяцев, муж у меня начал пить.

Очень сильно стал пить – вот как будто бы подменили…

А может, он такой и был – потому что я его мало знала-то. Он постарше меня намного: ему было тридцать четыре, а мне, считай, двадцать один. Родители мои были против. Но бабушка мне всегда говорила: «Алён, посмотри какой у тебя муж замечательный, какой он у тебя споко-ойный: он поработал, приходит пьяный и спит…»

Но я капризничала и хотела уже разводиться.

А потом вся эта произошла ситуация.

Было солнце, пе́кло такое – как раз картошку сажать. Мы живём-то в Уваровке, там у нас свои огороды – и надо уже картошку сажать, а мы опять поругались.

Мне свекровь звонит и говорит: «Алён? чё ты делаешь там?»

Я говорю: «Я чё делаю! Вон родители едут картошку сажать, мне-то как неудобно: ребёнку два месяца, я тоже не могу его бросить, мне ему кушать надо готовить, а этого опять нет, опять где-нибудь пьёт, гад, мне не помогает…»

«Ну, ты его так сильно-то не ругай, он в травме лежит…»

А я ещё никак не пойму, говорю: «Ни фига себе, ещё в травму попал!» – а потом только до меня дошло.

Оказалось, он был не в травме, а в реанимации.

Вообще-то в реанимацию не пускают, но я ведь тоже в больнице работала – меня пустили. Я к девчонкам там подошла, говорю: «Девчонки, где мой лежит?»

Они говорят мне: «Ну ты нашла себе!.. Такой пьяный – и ещё за руль сел: на „ЗИЛу“ прям в кувет, на этого, на попутчика – у него моментальная смерть, а твой в машине застрял, автогеном его вырезали. Ну, ждите, всё у вас впереди – повестки, всё это, – говорят, – иди полюбуйся».

Я иду, смотрю: женщины лежат, мужчины… Моего нет.

Я назад, говорю: «Нету моего, девочки: чего, вынесли?»

Они: «Смотри лучше!»

Я опять туда, сюда – никого… Даже думала, какой-то розыгрыш.

Тогда они сами пошли со мной, прямо к койке меня подводят: «Чего, не узнаёшь?»

А я вижу – ну вот лежит старик семьдесят лет. А ещё глаза когда открыл – мама мия! – вообще там такие бордовые… Видать, его придавило, в грудь вдавило ещё: я говорю, лежал как будто восемьдесят лет старик! То есть вообще не узнаваемый человек…

Там приезжали родственники того… посмотрели: господи, говорят, кого там судить-то? ему жить осталось два дня. И дело закрыли на него, написали, что руль отказал.

У него мама фельдшер тоже, у мужа: смотрим с ней на динамику – ну, всё понятно… Мы уже ему и костюм в гроб купили. Готовились к похоронам.

Но потом мы к Матрёне поехали, помолились ей. Фотографию повезли – только не к экстрасенсам, не к бабушкам, а вот в Питер к этой, святой… блаженная Ксения, да. В храмы всякие… Ну не знаю: может, поэтому чудо произошло.

В общем, было у меня в жизни две коляски одновременно: ребёнок и муж. Ребёнку два месяца – мужу тридцать пять лет.

День я с ребёнком; мама в пять часов приходила с работы, меняла меня, и я в ночь ехала к мужу: считай, сама ещё молодая – и за таким ухаживать, поворачивать, о-о!.. это что-то с чем-то…

Потом в шесть месяцев мальчик у меня начал сидеть – и муж начал сидеть вместе с ним. Сын пошёл – и муж у меня сделал на костылях первые шаги…

И сейчас я хочу сказать: слава Богу, что эта авария произошла.

Мы поняли, что такого есть ценного в жизни: когда такая беда, то не надо бросать, а надо верить друг другу. И всё. Мы друг друга не бросили, не разошлись, и теперь у меня муж непьющий вообще. Он поклялся, и в храм мы ходили. Теперь у нас двое детей. Младший маленький – десять, а старший… о, мама мия, старший наш – что-то с чем-то! Учиться мы не хотим, мы ничего не хотим, мы хотим выпить, хотим погулять… Я мужу говорю: «Ром, наверное, твои гены уже начинаются?»

Он говорит: «Мы договорились, чтобы эту не трогать категорически тему».

Кстати, он прям поклялся, и всё нормально… Ходячий, то есть динамика положительная у нас.

А если бы этой аварии не было, у нас точно развод произошёл бы.

Очень трудно было, но я довольна, потому что это Господь нам послал эту трудность, и сейчас у нас прямо медовый месяц, которого не было после свадьбы.

Каждый год мы свадебное путешествие делаем – даже где-нибудь здесь поедем, по этому по Можайскому по району… Это глупо, наверное, со стороны – но иногда я его прошу: «Ром, ты сделай мне какое-нибудь романтическое свидание, придумай, куда меня пригласить…»

А вы знаете, надо самим что-то вытворять спонтанно. Потому что когда будни – это всё очень надоедает, я хочу вам сказать.

Вот даже год назад все вообще удивились: я работаю тридцать первого июля, и он мне звонит с работы тоже (он в Голицыне работает, логист, у шведов здесь недалеко, в Голицыне, ездиет) – звонит мне, говорит: «Завтра в Сочи летим».

Я думаю – о! ни фига себе, как же я соберусь?..

Надо что-то такое, мне кажется, романтичное делать, выдумывать…

Поэтому вот не знаю… может, мои слова достучались там до кого-то…

Мы спим, я ему говорю: «Ром, как хорошо, что ты у меня есть, ты дышишь возле меня…»

В общем, я говорю: рассвет жизни! За все наши страдания, за все муки, за всё…

VII. Ясность

Горы слабо светились под звёздами.

Тысячи звёзд подрагивали, помигивали, мерцали – но их соединённый свет, отражавшийся в ледниках, был совершенно ровным.

Прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, Федя понемногу, с усилиями, дышал. Дышать было нелёгкой задачей, как на морозе.

Ни о чём толком не думал, ничего определённого не вспоминал. Может быть, только имя… да и имя – не повторял, а оно само собой то и дело повторялось, отзывалось внутри, как будто капала капля. Но никаких внешних образов в памяти не возникало. Если бы Федю сейчас попросили нарисовать её, или даже подробно её описать, он вряд ли хорошо справился бы с этой задачей.

И вообще не Лёля сейчас занимала его внимание, а странный вертикальный стержень, сформировавшийся между грудью и животом – от середины груди до желудка. Этот стержень причинял неудобство: мешал согнуться, мешал дышать. Если бы для какой-то цели потребовалось перевести этот стержень на словесный язык, то самым точным переводом, наверное, оказалось бы слово «Нет».

«Нет» застряло внутри Фёдора, посередине: стояло колом. Оно было простое, холодное и бесцветное – как был лишён цвета ночной пейзаж за окном.

По мере того как привыкали глаза, неземное свечение становилось отчётливей и отчётливей. Никакой весны – ни малейшего даже следа – больше не было в мире: только подзвёздный лёд, цепенеющий в свете звёздного льда.

В этой вечности, неподвижности, однородности было что-то лечебное, анестезирующее. Даже не верилось, что несколько часов назад горы были облиты тёплым, многообразным солнечным светом; каждый выступ имел свой оттенок, каждое углубление – неповторимую тень…

Теперь мраморное свечение распределялось без предпочтений и заполняло всю панораму ровным бесстрастным сиянием. Так должна была выглядеть какая-то умственная абстракция – или даже логика как таковая, формальная логика.

Неподвижные горы – гладкие, полированные ледники, окружённые ореолом, – это было красиво… и даже больше: торжественно и прекрасно.

На всё был дан правильный, точный, исчерпывающий ответ: «Нет».

Странное чувство сейчас приходило к Феде: ему казалось, что он очень быстро, буквально с каждой минутой, взрослел. Как будто многие множества сложных слов и мыслительных построений отваливались от него, как какие-то бесполезные корки, – и оставалось, как в глупой песенке, всего лишь два слова, всего только два слова: всего «да» – и «нет».

Тянущая, неудобная боль не унималась, пульсировала во лбу и давила холодом на желудок – и даже, кажется, постепенно росла – но вместе с нею росла и устанавливалась наконец ясность. Почти невыносимая ясность – и чистота.

Пятый день

I. Рассказ беженки

Ми в Абхазии жили – в Грузии. У нас есть гора. Оттуда ходили босиком, ми ничего не взяли, ни одежды, ничего. Один дочка у мене маленький была, один дочка замужем положение, а сын немножко взрослый была. У меня сын убили двадцать один год. Такой положение. Мы убегали, отец не ушла. Мой отец говорит: «Не пойду, – говорит, – пусть меня здесь убивают. Я мой жизнь здесь оставил!» Мы ждали-ждали – может, папа тоже придёт?.. Потом сказали, что папа-мама убили. Отец знаешь как убили? Её мучили! вот так провод засунули электро, и так и убили отец. Отец у мене было семьдесят восемь лет. Когда её убили – дом тоже сожгли и отец бросили туда, на этих… огон! мы не могли похоронить.

Отец-мама меня вырастила. Папа маме говорит: «Я когда умру, – говорит, – я буду знать, что она мене будет плакать». Почему? потому что мене свекруха умерла – я плакала как моя мама родная. «Ой, я не боюсь уже, – отец мать говорит. – Свекруху как она плачет! так дочка родная не будет, – он говорит. – Я уже буду спокойньше, что моя дочка мене будет плакать». А я не могла ни мама, ни папа плакать. Я за них капли не могла этих, слёз.

Мы двенадцать дней мучения было у нас! Вот такой гр-ряз!.. Снег идёт гора, трактор чистит, сколько люди мёртвый лежал на дороге, вот такий маленький, прям там дети мёртвые оставили – убегали… где могли похоронить?! Вот так копали чуть-чуть зе́мли, маленький ребёнка, вот грудний ребёнка – копали, так и оставили – и так крестик: может быть, вернёмся, может быть, потом будет похоронить… Кто это не видела – пусть не видит такий горя никто! Такой трудных, сердце заболит, такой горе. Два месяц, больше, на этой больнице лежала, не кушала после моей сын, не пила, босиком ходила. Насильно кормила дочка: «Мама, – говорит, – если ты будешь умирать, я тоже буду умирать». Ох-х, такой положение… Вот сижу тебе разговариваю, уже на моёй сына идёт в голове: почему мене сын убили? Почему нужно убиват?! Никому плохого не сделала. Не пила, не курила, не воровала, старший-младший знала… Сейчас я смотрю: старший-младший не знают здесь! Я нервничаю: мой сын так не делала, я говорю. Мой сын тихий была, воспитанный, хороший парень. Такой сын мене больше где есть? Нет. Фотография дома смотрим – и ничего: могилу не можем ходить. Ох мучения, ох мучения…

«Я уже её не могу смотреть! – моя муж говорит. – От сына сколько мучит моя жена». Муж инфаркт получила. Я думаю: деньги надо, чтоб выручить человеку – один лекарство три тыщи рублей отдавали, три тыщи рублей один, массаж две тыщи. Моя муж… Меня муж говорит: «Столько деньги моя жена не может уже заработать. Нет! Вы мене не можете помогать!» Когда инфаркт получила, своя руки не может, машина не может: «Жена возит-возит товар, её деньги куда я возьму? – говорит. – Мои укол, что ли? Я на её глаза не могу смотреть!» Он сам себе повесила. Мы думали, она дома сидит. «На улице вышел, свежий воздух», – она говорит. А сосед говорит: «Твой муж уже повесила». Он сам себя повесила. Вот такой положение. Такой трудный.

Моя муж так сделала, я говорю: «После сына мене жить зачем надо?»

«Ты что! – дочка мне говорит. – Мама: ты умрёшь – ты смотри, я второй день тоже буду там». Я живу сейчас ради моей дочка, чтоб дочку ничего не было. С зятом живу. У нас обычай такой: отдельно жить не могу, сейчас с зятым живу. Мой зят очень хороший. Хороший – такой сын родной не будет. Всегда на моих глазах смотрит он: «Почему мама не кущает? Почему мамэ настроения нету? Кто маму обидел?» Дочку говорит: «Маму не обижай! Может быть, ругал маму?»

Я говорю: «Мене никого не ругала».

«Нет, мама сейчас успокоит, – дочка говорит, – ему никто не обидел. Придёт потом покушает…»

За зяту говорю сейчас, хороший очень. Я болела, аллергия дала ночью, нервы, не спала никак от нервы, всё чешет. Зять позвонила везде, кожаный позвонила везде – без очереди мене пустили сразу! Этот врач – её друг там имеет, профессор хороший. Из Абхазии тоже, только они грэки. Он от нас ничего деньги не взял: «Я такой женщину как могу деньги брать?» – говорит. Выписала – девятьсот рублей стоит один ампула, это неделя один раз надо сделать, германский лекарство. Вот это сделала – лучше стало. Нервы спокойный, не чешет, ничего. У меня много помощь от зяту.

«Хватит мне, – говорит, – что моя тесть так сделала…»

Я говорю: «Я тоже, может быть, сделаю так».

«Как ты сделаешь так?! – говорит. – Уже шестнадцать лет твоя сын умерла. Надо ради её! – говорит. – Ты сама церкв идёшь…» Церкв иду, сама свечки, сама пишу, всё пишу, чтоб ему хорошо было там. Я очень боговерующий. Он мене говорит: «Мама, ты почему босиком? Я не могу босиком, у меня ноги мокрые», – говорит. Тогда я босиком ходила, не одевала, дождь идёт, снег идёт… он мне говорит: «Мама, холодно ноги».

«Ага, – я думаю, – если моя сына холодно, зачем так буду ходить?» Я одевала – ему хорошо было. Да. После этого я начала уже одевать.

Потом у нас вот такой чёрный платье, вот так одевала: «Мама, – говорит, – я ничего не вижу, тёмно сижу». Я снимала платок.

Я ему говорю: «Сынок, тебе там кушать есть?» Он говорит: «Когда свет горит, мне всё есть». Я ему горю свечки, и я довольный, что там ему све́тла и всё хорошо: све́тла, чиста, – Бог его хорошо держит. Потому что ребёнок была – чистый ребёнок, от Бога чист: не курила, один грамм не пила, экономический факультет учила моя сын, всегда по тону вот так: «пожалуйста, мама, пожалуйста», – слова лишний не слышала. Ох-х… Такой положение, очень трудно, очень плохой… Это целый история говорит…

Я всегда на работу иду – первый место туда церкв иду, это маленький церкв. Я семь лет там хожу, свечки ставлю, я каждый этих пишу там всё, «упокой», всё пишу. Я хочу, чтобы своима рукама, своима деньгама – мои сына, мужа свечки поставить, мои мама, мои отцу, – всё надо своим рукам. Что я буду дома сидеть? Всё равно, я думаю, легче будет на рынке – здесь люди, много не думай. Если дома буду сидеть, я, наверное, в сумасшедшей больнице буду. Думаю, может быть, мене здесь чуть-чуть хорошо будет. Вышла здесь на работу, работаю – иногда голова не работает. Иногда линия на электричку другой иду – думаю: куда я иду? «Донской» надо выходить! Я выхожу другое метро, думаю: куда иду? Обратно спрашиваю: «Пожалуйста, скажите мне, на какой дорога „Донской“?»

«Ой, „Донской“ метро, женщина, не сюда – переходи, пожалуйста, другой линия…»

Прихожу одиннадцать часов, двенадцать часов дома. Если там не показывали, наверное, не могла даже домой приходить. Такой трудных… Когда вижу, сын говорит: «Мама, мене там всё есть, мене там всё хорошо, почему ты плачешь?»

Я говорю: «Сынок, мне трудно».

«Я дома тебе всегда. Ты мене не видишь, я всегда с тобой стою», – говорит.

Я так видела – не во сне: вот как свечки горит, я уже как закрываю, так хорошо её видела – так све́тла, бе́ла, белий.

На работу потом утром приду, товар вылаживаю, говорю: «Сынок, ты со мной? Давай мене со мной рядом. Я надеюсь на тебе, что ты со мной всегда рядом будешь». Вот так разговариваю…

Вот, дочка, такой история у меня. Это много история, очень трудно высказать человеку. Такой положение.

II. Наглядная агитация

– Чем это ты увлёкся, мой друг?.. – Анна перегнулась через стол. – Иероглиф рисуешь?

– Иероглиф… – довольный, проурчал Дмитрий Всеволодович. – Всем иероглифам иероглиф…

Ваша беженка из Абхазии, так? Кто-то помнит, как в древности называлась Абхазия? При древних греках?

– …Таврия?..

– Таврия – Крым, дерёвня.

– Колхида?

– Колхида. А кто жил в Колхиде? Кто жил в Колхиде?

– Эм… Золотое руно?..

– То есть бараны, ты хочешь сказать? «Руно». Руно – само собой. Кто ещё жил в Колхиде?

В Колхиде жила Ме-де-я. Чем знаменита Медея? Кроме руна?

Эх вы. Медея – убила своих детей.

Теперь пишем: «Медея»… МЕΔЕЯ… Разрезаем МЕΔЕЯ напополам… получается МЕ и ЕЯ. Дальше, в этом же Медитерранском[56]56
  Медитерранское (от англ. Mediterranean, франц. Mediterraneen и др. яз.) – Средиземноморское.


[Закрыть] бассейне – примерно в это же время – другой известный мифологический персонаж, тоже женщина, и тоже связанная с детьми?.. Нет идей?

Даю подсказку: Фёдор-Михалыч её упоминает. Ну? Старец Зосима. Нет, ничего? Ну кто «плачет о своих детях»?

– Рахиль.

– Фёдор знает. Праматерь Рахиль. Наконец-то. Так. Пишем РАХИЛЬ… И тоже режем её пополам: РАХ и ИЛЬ.

Берём первую половинку отсюда… РАХ… а вторую берём от Медеи: ЕЯ Складываем…

– Паранойя, – констатировала Анна, с любопытством, однако, заглядывая в листок.

– Что получается? РАХЕЯ

А? Никому ничего не напоминает?

– Трахея?

– Сама ты трахея. РА ЕЯ… РА ЕЯ… Рассея!

Помнишь, ты рассказывала анекдот: «Маму съел, папу съел… Ы-ы-ы… – Кто же ты после этого?! – Сирота-а!»

«Рахиль плачет о своих детях и не может утешиться, ибо нет их». А куда они подевались? А она сама их убила!!. – торжествующе закричал Дмитрий Всеволодович. – Рахея, Рассея – это такой гибрид: Рахиль плюс Медея! Сначала своих детей пожирает – а потом плачет, «ибо их нет»!.. Ха-ха-ха!..

– И к чему это? – медленно спросил Фёдор.

Вопрос прозвучал в настолько не свойственном Фёдору тоне, что, хотя Федя спросил негромко, все повернулись к нему, и даже сиявший самодовольством Дмитрий Всеволодович слегка побледнел.

– Что такое «к чему»?

– К чему, – твёрдо и даже как будто с угрозой повторил Фёдор, – направлено рассуждение ваше?

– Да ни к чему оно не «направлено»! – с неприятным удивлением сказал Белявский. – Какой-то дикий вопрос. Как будто мысль непременно должна быть куда-то «направлена»!

– Безусловно. И мысль, и буквально каждое слово – направлено…

Федя вдруг перестал быть похожим на себя прежнего: выговаривая слова медленно, и даже с усилием, он как будто внимательно вслушивался во что-то внутри себя: даже казалось по временам, он совсем забывает о том, что вокруг присутствуют другие люди, и только пытается не отвлечься от важного внутри.

Этим он сейчас очень отличался от Дмитрия Всеволодовича, очевидно рассчитывавшего на внешний эффект: парадоксальным образом, при том что Федя, может быть, чуть ли не в первый раз, совершенно не заботился ни о чьём внимании, – все слушали его гораздо внимательнее, чем когда-нибудь раньше.

– Позвольте я тоже, – Федя завладел листочком бумаги с набросками Дмитрия Всеволодовича:

– нарисую одну картинку…

Чуть ниже «Рассеи» Федя прочертил длинную горизонтальную линию:

– затем с двух сторон этой линии написал: слева «НЕТ», справа «ДА»:

– и пририсовал над горизонтальной линией букву «Я»:

– Это я, – показал Федя на букву «Я». – Я хороший.

Я умный. Я человечный. Я не делаю ничего беззаконного. Если поставить где-нибудь здесь условную середину —

– …то я окажусь на той половине, где «ДА».

А вот… – Федя задумался на секунду, – …например, дядя Костя из ЛТП, который говорил «только вспышнет – и будем мочить всех сподряд, не разбирая»…

– Дядя Костя – или, может быть, тот человек, которого собутыльники ткнули в сердце ножом – это «ОН». «ОН» – плохой. Объективно плохой человек. Много хуже меня.

А я – очень хороший.

Допустим даже, что в этом – моя собственная заслуга. Допустим, нам нету дела, что он потомственный алкоголик с врождёнными аномалиями: нет, он единственно по своей вине оказался внизу, а я благодаря моим собственным совершенствам – на самом верху.

И теперь «Я» – вот здесь, а «ОН» – там. Я – хороший, ОН – очень плохой.

Но однажды ОН делает ма-аленький, незаметный шажочек…

Фёдор нарисовал стрелку справа от «ОН»:

– Представим, что дядя Костя идёт к своему мастеру на строительстве, и говорит – не себя защищая, не думая про свои интересы, а ради правды – вступается за «ребят из красных домов»: «Ты такой-сякой, почему ты так дёшево закрываешь наряды ребятам из красных домов? Почему ты так мало им заплатил?»

Представим ещё, что в эту минуту им движет не жажда скандала и не кураж, а искреннее негодование: представим, что он – пусть в одну эту минуту – искренне переживает за совершенно чужих, посторонних ему людей…

Ну допустим хотя бы, что жажда правды в эту минуту сильнее, чем жажда скандала.

И в это мгновение – когда он делает свой шажок – пускай маленький, микроскопический, протягивает свою «луковичку» – вдруг сердечный удар, инфаркт, и линия жизни его – обрывается:

«Линия жизни» – конечно, не как в хиромантии, а просто – линейное время жизни…

Известен так называемый «аграф» – высказывание нашего Господа, не записанное в Евангелии… По-моему, самое страшное из всего, что я слышал: «В чём застану, в том и буду судить».

Раньше я понимал «в чём застану» как статическое положение на прямой:

Если я нахожусь справа от чёрточки – значит, после Суда я автоматически отправляюсь дальше направо, в рай. А если я слева от чёрточки – то проваливаюсь в окончательный ад.

Так мне виделось раньше.

А вот в последнее время мне стало казаться, что в этих словах – «В чём застану» – имеется в виду не точка, а вектор…

– Что?

– Вектор, вектор!

Вектор душевного устремления. Вектор воли. Движение воли.

Пока я живу – моя воля в движении. Пусть в слабом-слабом, пусть сонно ворочается – но моя воля не может не двигаться, неспособна не двигаться, пока я жив.

Правда, нужно учесть, что любое движение моей воли усиливается – или гасится – внешней средой.

Может быть, многократно усиливается – а может быть, и совсем тормозится.

Среда – очень плотная. У неё свои собственные течения. Например, я сейчас проживаю в Швейцарии, я работаю во Фрибурском университете, и окружающая меня среда не допускает агрессии: наоборот, располагает к сугубому миролюбию; однако значит ли это, что миролюбие – моя собственная заслуга?

Сравним с дядей Костей: агрессия и нетерпимость, которую мы от него видим – что это? его собственное волевое движение, или течение в его среде?..

Но как бы то ни было, вдруг инфаркт – и в одно-единственное мгновение всякая плотность среды исчезает!

Это мгновение застигает нас – каждого – в неком движении. Ибо воля не может бездействовать. Пусть ничтожном, но всё же в движении или в эту сторону, или в ту – или к «ДА», или к «НЕТ».

Вдруг оказывается, что «Я» – такой хороший, такой возвышенный, так близко уже подобравшийся к цели – оказывается, меня просто подталкивала среда, а сам я – немного ленился, немного играл в компьютер, немного скучал, то есть мой вектор – мой собственный, личный вектор – был направлен вовсе и не вперёд, а назад, не к «ДА», а к «НЕТ» – пусть чуть-чуть, чуть-чуть – но когда сопротивление внешней среды совершенно исчезло, то мне осталось только моё собственное волевое движение, мой личный вектор:

И меня с этим вектором, в этом векторе, застал Бог. Он застал меня за игрушкой в компьютере.

А дядю Костю, такого на первый взгляд глупого, злого и агрессивного, Бог застал в глупом и агрессивном желании правды – но всё же в желании правды, то есть всё-таки при попытке чуть-чуть приподняться над обстоятельствами!

Вот у дяди Кости линия жизни —

– и вдруг, в одно мгновение, линия исчезает —

– и дядя Костя оказывается в пустоте. Пустота не имеет никакой плотности. Она не оказывает никакого сопротивления. Это удобно.

Единственное неудобное обстоятельство: нет возможности изменить вектор. Ни направление вектора, ни величину: «В чём застану, в том и сужу».

Дядя Костя оказывается в пустоте – и начинает плыть в пустоте с постоянной заданной скоростью, в одном раз и навсегда заданном направлении…

Если его волевое движение было слабым – а допустим, оно было слабым, поскольку было внутренне противоречивым: заботясь об этих парнях из красных домов, он все же хотел и скандала – значит, он будет плыть очень медленно, очень-очень-очень медленно, «квадриллион лет» – и от этой медлительности будет очень страдать: но ускориться невозможно. Впереди вечность, и в этой вечности все-таки он очень медленно плывет вверх…

Значит, пусть даже медленно, пусть даже через «квадриллион» – но он всё-таки доплывёт…

– Докуды? – не вытерпел Дмитрий Всеволодович. – Я никак не пойму…

– До райских обителей.

– А-а… Опять вы свой… опиум для народа…

– Погоди, погоди-те, – сузила глаза Анна. – То есть всю жизнь делаем гадости – а в зачёт идёт только последний момент?

– Нет! – возразил Фёдор. – Не так! Например: если вы разгонитесь на машине со скоростью сто километров в час, и вдруг увидите впереди пропасть, и резко затормозите – то «маленький вектор», сиюминутный маленький вектор у вас будет – назад, торможение, и даже резкое, сильное торможение – но главный-то вектор у вас был направлен вперёд! Может быть, вы успеете как-то замедлиться – и полетите в пропасть не сто километров в час, а пятьдесят, или даже пусть десять – но всё равно «главный вектор» у вас пересилит «маленький вектор»… Важен итог, итоговая динамика: или в ту сторону, или в эту.

Важно, куда направлено ваше итоговое усилие, результирующее усилие вашей жизни, – и варианта лишь два: или к «ДА», или к «НЕТ».

Проблема, что мы всегда судим других по положению на прямой, по видимому результату. Приходим на рынок и видим женщину… бабу, грузинскую грубую бабу: глаза у неё неживые, голос грубый, вы слышали, – злая торговка, если судить по внешнему. Но разве мы её знаем? Одно только то, что она продолжает двигаться; только то, что она своими ногами дошла до этого рынка – это уже такой человеческий подвиг, это уже настолько мощнейшее «ДА!» –

– Что за «да»? Чему «да», я никак не пойму? – рассердился Белявский. – Чему?

– «Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя». Воле Божией – вот чему «Да»…

– То есть этому всему кромешному ужасу она должна кланяться, ставить свечки и говорить «да-да-да»?!

– А вы заметили, что она ни разу не говорит «Нет»?

Поразительно: мы с вами слушаем и говорим в себе «Нет, Нет, Нет!» – а она? Что она говорит?

Она говорит: «Тяжело».

Она говорит: «Почему?» «Зачем надо было убивать?»

Но она даже ни разу не проклинает убийц! Может быть, ей гораздо легче было бы сказать «Нет» и тоже повеситься, как и мужу, – но она-то живёт…

– Между прочим —

– …живёт, объясняет, что ради дочери – но этим самым уже говорит настолько мощное «Да!» —

– Кстати, кстати! насчёт «повеситься», – уцепился Дмитрий Всеволодович, – её муж повесился – это «грех»? Как считается там у вас?

– По логике, самоубийство – есть жизнь, прерванная в момент абсолютного «Нет»…

– А я считаю, мужской поступок, – сказала Анна.

– То есть, он – в ад, по-вашему? И с женой на том свете не встретятся?.. – подковырнул Дмитрий Всеволодович.

– Вот, вам, мучикам, лишь бы сбежать…

– Меня поражает, – продолжил Федя, думая не о Дмитрии Всеволодовиче и не об Анне, – меня поражает, насколько большинство из рассказчиков далеки – не только от мысли о самоубийстве, но даже и от уныния. Почти все они прожили жизнь в нереально тяжёлых условиях… Взять самую первую, Нину Васильевну: родилась без отца, с матерью побиралась, детство провела в детском доме, работала на ткацкой фабрике, а единственный сын… неужели у неё была лёгкая жизнь? Но она говорит «Я довольна». «Мне повезло». «Мне встретились хорошие люди». Она говорит: «У меня была жизнь – хорошая»! Поразительно! Вы ругаете их, презираете, называете «быдлом» – а какое у них терпение и какой стержень, несмотря ни на что! Большинство, подавляющее большинство говорит «Да», «Да», «Да».

Нет, не все. Вот, допустим, украинская повариха, Галина Тарасовна, – или та бабушка, у которой погибли все братья и сёстры, с розовым одеялом, которая говорила «Родина моя где?»…

Я заметил, что так называемые объективные обстоятельства – ни при чём. Всё зависит только от человека. Один человек, как завод, всё хорошее перерабатывает в плохое – а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее: и даже эта Хатуна – она соглашается потерпеть ради дочки, этим она говорит «Да» своей дочке; она находит какой-то общий язык со своим мёртвым сыном; уже одно то, что она продолжает двигаться, – это подвиг! Нам с вами достаточно мелочи: не ту отметку поставили, оплату урезали, контракт не переподписали, – достаточно, чтобы закричать «Нет, Нет, Нет!» – а она-то что терпит шестнадцать лет? Неужели вы думаете, что ей не больно? Не страшно, не непонятно? Но мы с вами – не принимаем, мы говорим «Нет», а она – каким-то сверхчеловеческим образом говорит «Да»! —

– Смерти собственного ребёнка, – уточнила Анна.

– Не смерти ребёнка, а Божьему замыслу!..

– Садистский у вас божий замысел, – сказала Анна.

– Короче, «тяжёлое палажение, ощень трудна», – подытожил Белявский. – Ты алоэвый гель положила? Стоял на стеклянной полочке…

– Выбор прост. – Всё, что Федя говорил до сих пор, он говорил только для Лёли, но избегал обращаться к ней прямо, и старался на неё не смотреть. Теперь Анна, Дмитрий и их алоэвый гель не оставили ему выбора. – Выбор прост. Или «Да», или «Нет». Так просто, что даже обидно. И в каждый момент – в каждый, в каждый мельчайший момент – только «Да» или «Нет»…

– А «иллюзия»? – перебила Лёля.

– Я лгал про «иллюзию». Себе лгал. Не нарочно – я просто боялся. «Иллюзия» – в сущности то же, что «нет». Примитивная маскировка. Ты совершенно права: «быдло» – это бетонное «нет», а «иллюзия» – это стеклянное «нет». Но и то, и другое – конечно, «нет»…

И ещё я лгал про «сейчас». «Да» и «нет» – говорится сейчас. В каждое маленькое мгновение есть выбор, у каждого человека…

– А у тебя?

– Ну, естественно… в том числе у меня.

– Сейчас.

– В каком смысле? О чём ты?

– Это я тебя хотела спросить: ты о чём-то конкретно? У тебя есть выбор сейчас?

– У меня? Я не знаю…

– Что происходит сейчас?

– Сейчас ты уезжаешь.

– Допустим. И что с того?

– Гляди-ка! – заинтересовалась Анна. – В ведёрке полешки.

– Ты только заметила? – добродушно сказал Дмитрий Всеволодович. – Ещё с утра гремели на крыше. Кирпич вставляли…

– Я просил тебя задержаться… – неуверенно проговорил Федя.

– Нет, ни разу ты не просил, – отрезала Лёля. – Ты спрашивал, может быть, я останусь? Но ты ничего не просил.

– Но они же сырые! – вознегодовала Анна. – Они откровенно мокрые! Как они будут гореть?!

– Плохо, – авторитетно заверил Дмитрий Всеволодович. – Плохо будут гореть. Но мы это не увидим.

– Тогда… – сказал Федя тихо, – сейчас я прошу.

– Что? – не расслышала (или сделала вид, что не расслышала) Лёля.

– Я прошу, чтобы ты осталась. Сейчас. Я делаю выбор. Я говорю тебе: «Да».

– Вы о чём, молодые люди? – поморщилась Анна.

В этот момент зазвонил сотовый телефон Дмитрия Всеволодовича.

– Ну вот Илья наконец!