Текст книги "Дорога в снегопад"

И вот теперь, только в обратной последовательности, все складывалось за его возвращение.

На кафедре дела обстояли гораздо лучше, чем представлял себе это Алексей. Редкие студенты, встретившиеся ему здесь, отрываясь от своих занятий, смотрели на него кто отчужденно, кто с любопытством, и эти взгляды дали ему понять, до какой степени он стал чужим в этих родных стенах.

– С реактивами надо думать за полгода вперед, чтобы тебе их привезли, – пояснял Угодников. – Это, конечно, после Запада тяжело. Но, во-первых, есть друзья, всегда выручат, потом фирмы есть, которые возят задорого, конечно, но зато через две недели реактив здесь, из Финляндии люди возят… Правда, – скривился он, – все время уходит на все эти вопросы-переговоры, сейчас под Новый год все встанет на таможне. Но это, конечно, не касается пластика, полимеразы, респектазы, ферменты все найти можно.

– Да, – удивлялся Алексей, – в России почти все уже делают?

– Кое-что и делают, да мы ж капризные. Привыкли, скажем, к феметусу, и мы его хотим. Ну просто, сам понимаешь, привыкли уже, не очень пока хочется экспериментировать.

– И плазмиды делают?

– Говорю же, из простых вещей сейчас почти все есть, можно не заморачиваться.

Они вышли на улицу, на неподметенную еще аллею, и влажные кленовые листья приятно клеились к обуви разноцветными ладонями. Было не очень холодно, но мокрые листва и трава добавляли прохлады в остывающий воздух вечера. Угодников машину не водил и пользовался общественным транспортом, но на остановку они не пошли, а решили идти до улицы Лебедева через гуманитарные корпуса.

– Может, для начала просто преподавать? – еще раз с сомнением спросил Угодников, продолжая разговор, начатый еще на кафедре. – Для начала?

– Да, – кивнул Алексей утвердительно, – пока буду преподавать и одновременно буду пытаться получить грант.

Угодников молча шагал рядом, и в его молчании чувствовалось сомнение.

– Нельзя мне сейчас прерываться. Все-таки имя какое-никакое есть у меня, – высказал Алексей еще одно заклинание.

– Ну, там же совмещать удается, – возразил Угодников.

– Ну, там, – усмехнулся Алексей.

– Докторскую защищать придется, – заметил Угодников.

– Защитим.

– Ну если защитим, тогда тебе в корпус «А», – уверенно сказал Угодников, как в просторечье называли межфакультетскую лабораторию имени Белозерского, находящуюся на площади Индиры Ганди. – Только там не сахар. Даст Скулачев тебе там комнатку три на четыре, да еще арендную плату потребует. А оборудование твое сколько будет стоить?

– Полмиллиона долларов, – сказал Алексей. – Примерно.

– Вот именно. – И Угодников пустился объяснять Алексею, с какими препятствиями тот непременно встретится, осуществляя свой план. И чем больше Угодников говорил, тем больше задумывался и мрачнел Алексей. Его годовое жалованье составляло сорок пять тысяч фунтов. На себя он тратил минимум, да и некуда было тратить эти деньги, разве что на книги, часть он отправлял матери, но все равно за шесть лет у него собралась приличная сумма.

– Тысяч сто пятьдесят у меня есть. Буду получать грант, – еще раз повторил он и спросил с горечью: – Что же это ничего не меняется?

– Ничего не меняется, – невесело подтвердил Угодников. – Олега Кулефеева ты ведь помнишь? Лет пять назад приехал он, вот как ты сейчас, с гнилого Запада и устроился в один академический институт. Приходит в лабу, у рабочего стола стоит чудное создание и что-то делает с пробирками. На столе помимо пробирок другие предметы, как-то: чайные чашки, огрызки огурцов, тараканы. Дальше такой диалог: «Девочка, ты кто?» – «Я студентка третьего курса». – «А почему ты одна в лаборатории?» – «Мой научный руководитель сегодня работает в коммерческой фирме». – «А что ты делаешь?» – «Выделяю ДНК». – «А из чего?» – «Из крови». – «Из какой?» – «Из крови пациентов больницы, где мы проводим исследования».

Угодников посмеялся тонко, с сомкнутыми губами.

– Дальше выясняется, что очаровательному созданию никто не обьяснил, что работа с кровью требует специальных мер безопасности, стерильных условий, отдельного оборудования и помещения и так далее. Перчаток одна пара. И денег очаровательное создание за эту работу не получало, ее просто эксплуатировали втемную. Всем было начхать на опасность заражения СПИДом, гепатитами, ГЛПС и прочим. Всем до лампады. И это, заметим, не шахта, а академический институт, где не бандиты ужасные, а «интеллигентные люди». Кончилось дело тем, что написал Кулефеев докладную директору института и вдрызг разругался с заведующим лабораторией, куда только что устроился, и отправился работать в школу со своей ученой степенью. Правда, сейчас опять на гнилом Западе.

Так они дошли до гуманитарной зоны, за корпусами которой на улице Лебедева находилась остановка 130-го автобуса.

– Домой? – спросил Алексей.

– Да, а что? – как-то неуверенно ответил Угодников.

Они как раз проходили мимо бывшего гастронома № 1, расположенного между первым и вторым гуманитарными корпусами и отлично известного всем бывшим студентам. Когда-то в торце этого приснопамятного здания принимали пустую тару, но теперь там вместо пункта приема посуды сверкало огнями вполне себе приличное Интернет-кафе.

– Хм, – восхищенно отозвался Алексей на это цивилизационное превращение. – Где ж бутылки-то теперь принимают? – Его искренне занимал этот вопрос, потому что несколько лет это заведение служило ему серьезным подспорьем защитить диссертацию.

– А, не знаю, – сказал Угодников. – Действительно, бутылок сейчас везде навалом. Выкидывают просто. Где-то я читал, что во всей Москве всего-то с десяток пунктов осталось. – Он глянул на часы и помолчал в нерешительности. – Неохота что-то сию минуту в автобус лезть. Давка там такая.

– Что ж, кофе выпьем? – предложил Алексей, кивнув на Интернет-кафе. – Поностальгируем.

– Можно, – согласился Угодников.

Они вошли и заняли столик у колонны. Время было около шести, но в кафе было просторно. Заказав кофе, они разглядывали посетителей. Кое-где из-за мониторов торчали макушки, а в той части зала, где было собственно кафе, располагались те, кто предпочитал живое общение. Несколько столиков были заняты парочками, а на угловом диване развалилась компания кавказской молодежи.

– Ты не подумай, – проникновенно сказал Угодников, – я не отговариваю. Я-то как раз очень был бы «за». Просто, действительно, из каких-то последних сил все держится.

Алексей кивнул.

– Ну и как сейчас студенты? – поинтересовался он, поворачивая лицо к Угодникову, и тут заметил, как один из кавказцев сделал кому-то неприличный жест. Оглянувшись, он увидел охранника – молодого парня с забранной в гипс правой рукой. Жест предназначался ему. Охранник спокойно и даже как-то задумчиво смотрел на кавказцев, как на старых недобрых знакомых.

Угодников только подтвердил то, что Алексей уже слышал на даче у Кости Ренникова от Вадима Михайловича.

– Ну, естественники еще ничего, – ответил он, – а гуманитарные совсем, говорят, плохи. Там до смешного доходит. Историки рассказали знакомые. – Он оживился. – Там на экзамене вступительном спрашивают: «Когда было восстание декабристов?» Ответ: «Ночью». Преподаватель: «Почему ночью?» – «Так декабристы же разбудили Герцена».

– Да ну, – усомнился Алексей. – Анекдот.

– Может, и анекдот, – усмехнулся Угодников. – Да только многовато что-то таких анекдотов. Всё сейчас один беспробудный анекдот. Но в общем, ни те ни другие наукой заниматься не мотивированы. Да и вообще, – вздохнул он, – в России стремительно сокращается количество вменяемых людей. До какого-то катастрофического уровня.

Их обоих, увлеченных беседой, не сразу привлек скандал, звуки которого доносились из угла, занимаемого кавказцами. Повернув голову, Алексей увидел, что двое парней из этой компании не дают пройти девушке, а один из них держит ее за рукав плаща. Тот, который держал за рукав плаща, стоял чуть спиной к столику, за которым сидели Алексей с Угодниковым, и им был видна коричневая рукоятка засунутого за брючный ремень пистолета. Охранник, как назло, скрылся где-то в подсобке.

– Руки убери, говорю тебе! – уже громче вскрикнула девушка. – Помогите же кто-нибудь!

Сидевшие за мониторами студенты испуганно вжали головы.

– Одну минуту, – предупредил Алексей Угодникова, который собрался что-то сказать, вышел из-за столика и не спеша направился к кавказцам.

При его появлении в непосредственной близости скандала почти все из них поднялись на ноги, только двое остались сидеть.

– Отпусти ее, – приказал Алексей развернувшемуся к нему полноватому парню с наглым и удивленным выражением лица. Дальше все произошло быстро и некрасиво: парень, наступая на Алексея, со словами «Ты чего, шайтан?» резко толкнул его в грудь двумя руками, товарищи его засмеялись. Алексей схватил его за оба запястья, и едва ли не одновременно помещение потряс звук выстрела, а в левой ноге Алексея повыше колена образовалась безобразная горелая дыра. Стрелял кто-то из сидевших. Волной Алексея свалило с ног, и он упал боком, отпустив соперника, успев еще увидеть бегущего из подсобки охранника, придерживающего загипсованную правую руку здоровой левой. Лежащий Алексей получил еще не слишком сильный удар ногой по голове, и в ту же секунду в помещении забился женский крик. Девушка, из-за которой разгорелся сыр-бор, спряталась за барной стойкой у официанток, а победители быстро, по-деловому покидали помещение, несколько раз все же выкрикнув в зал «Аллаху Акбар!» и «Кавказ рулит!». Угодников тоже поднялся на ноги, но как бы остолбенел и смотрел на все происходящее раскрыв рот, точно памятник его светлости изумлению. Охранник валялся в углу дивана, но как его туда заколотили, Алексей не смог видеть даже краем глаза.

– Спасибо, братишка! – крикнул ему охранник, ловко вскакивая на ноги.

Алексей поднял руку жестом римского императора, хотя было ему совсем не до шуток.

– Как же вы здесь живете? – превозмогая боль, но с интересом выдавил из себя Алексей, когда к нему с выражением немого ужаса приблизился Угодников, обеими руками прижимая к груди свой пухлый портфель.

* * *

Милиция появилась буквально через несколько минут, а следом подъехала «Скорая». Врачи отвели Алексея в карету и там перевязали. На счастье, резиновая пуля прошла вскользь, повредив небольшой участок плоти левого бедра, нога вполне себе слушалась, и от госпитализации Алексей отказался. Покончив с заявлением, которое писал под диктовку предложившего это сделать капитана, он позвонил Антону, поведал ему о своем приключении и попросил приехать забрать его.

– Едем, – выслушав подробности, загадочно ответил тот почему-то во множественном лице.

Кафе между тем возвращалось к своей нормальной жизни. Люди, входившие с улицы, ничего не знали о произошедших здесь событиях, спокойно усаживались кто за столики, кто за компьютеры, лишь мельком оглядывая группу из нескольких милиционеров.

– Отъезжать никуда не собираетесь в ближайшее время? – поинтересовался у Алексея милицейский капитан.

– В ближайшее – нет, – ответил Алексей. – А что?

– Лучше пока не отъезжайте, – сказал капитан.

Алексей подошел к стойке и попросил заказанный еще до скандала американский кофе. Девушка, выдавшая заказ, взирала на него со священным ужасом. На втором глотке подошел охранник, скула которого наливалась гематомой.

– Ну, ты как? – виновато, но с искренним участием спросил он.

– Да как? – пожал плечами Алексей. – Во что универ превратили, гады.

– Это еще что! – оживился охранник, видимо, обрадованный тем, что Алексей пребывает в стоическом спокойствии. – Рука-то у меня, видишь? – Он покачал зафиксированной в локте правой рукой.

– Что с ней? – спросил Алексей.

– То самое, – подтвердил охранник. – Неделю назад кипеш здесь устроили. А я, блин, один. А они, блин, стаями ходят. И все на говне.

– Это как? – изумился Алексей никогда неслыханному определению.

– Ну, с оружием все, – пояснил охранник. – Кто с травматикой, кто с ножами.

– В ВДВ служил? – спросил Алексей, заметив у него на руке в ложбинке между указательным и большим пальцем небольшую наколку.

– Ага, в Псковской. В Чечне был… А что, тоже служили? Где? – поинтересовался охранник, переходя вдруг на «вы».

– Давно это было, – сказал Алексей. – Ты даже названий таких не знаешь.

– Я восьмидесятого года рождения, – счел нужным сообщить охранник.

– Болград, – сказал Алексей. – Слыхал?

– Не-а, – вздохнул парень.

– А милиция куда же смотрит? – спросил его Алексей.

– Милиция! – весело фыркнул охранник, как будто Алексей сказал что-то необычайно смешное и нелепое. Но так и не удалось выяснить, что так развеселило охранника, потому что в эту минуту в кафе появился Антон в сопровождении до боли знакомого Алексею человека. Человек этот приблизился к Алексею немного развязной походкой, мощно встряхнул его руку в приветственном пожатии, и Алексей узнал Графа.

– Здорово, Фроян, – весело, насмешливо поздоровался Граф, словно они расстались только вчера, а ведь Алексей не видел Графа лет девять. – С кем бился?

Удивленный его появлением, Алексей не нашелся даже, что сказать, и только молча опять протянул руку. Во второй раз Граф пожал ее более сдержанно и деловито, с выражением какого-то профессионализма на лице, разглядывал последствия потасовки.

– Брюки жалко, – сказал Алексей, – потеребив распоротую штанину.

– Да херня, – заключил Граф, закончив осмотр раны и перевязки. – Сейчас этих брюк как грязи. Поедем щас новые купим.

– Ну куда сейчас-то, – возразил Алексей, – народ пугать. Дома-то есть.

Когда-то, в детстве и юности, Граф был Антону и Алексею и другом, и врагом. Звали его Сережа Ведерников и жил он в доме через улицу, всего-то в двух минутах ходьбы, но это, по неофициальной районной топографии, было уже совсем другое молодежное объединение. Вообще все кварталы района были поделены согласно сложно уловимым принципам и носили названия «Лимония», «Аврора», «Китайка», «Ежи» и т. п… Конечно, взрослые или престарелые обитатели района понятия не имели, что живут, скажем, в «Лимонии» или на «Тропе», а вот для подростков эти слова служили значениями сложных отношений иерархии и опознавательными знаками. В целом, правила жизни этих мини-образований мало чем отличались от жизни мирового сообщества. Большей частью между «Лимониями» и «Аврорами» держался худой мир, но нередко разгорались войны, высшим выражением которых служили массовые драки, разгоняемые милицией. Иногда внешние обстоятельства, как то конфликты с удаленными неприятелями с Сетуни и Рабочего поселка, заставляли их объединяться, однако по миновании угрозы конфедерация снова распадалась на независимые, блюдущие свою честь и интересы феодальные княжества.

Будучи ровесниками и предназначенные Кунцевским военкоматом в десантные войска, Алексей и Сережа Ведерников вместе прыгали еще от ДОСААФ в Волосово под Чеховым. Тогда-то оба они поняли, что есть некая высшая судьба, которая сближает их намного сильнее и серьезнее, чем столько лет разъединявшее дворовое соперничество, и что играют теперь они за одну команду. Мировая война представлялась им чем-то вроде хоккейного матча СССР – Канада, только вместо щитков были бронежилеты, а вместо клюшек «КОHO» – автомат Калашникова стрелковый. Что из всего этого может произойти, они задумывались не очень. В армию они отправились в один день – ранним октябрьским утром, но уже на Угрешке судьба развела их по разным концам Союза. Граф попал в Фергану, оттуда в афганский Баграм, а Алексея сначала на полгода занесло в литовский Каунас, а потом в Бессарабию, в маленький населенный болгарами и гагаузами городок Болград на берегу озера Ялпуг, который славился тремя подробностями жизни: овцеводством, виноградарством и десантниками, по численности не уступавшими собственно горожанам. Была, впрочем, и четвертая, едва ли не самая важная: именно здесь Пушкин начал писать «Цыганов», но об этом Алексей узнал значительно позже.

В описываемый момент жизни Граф представлял ту благоразумную, домовитую часть десантников, которая, никоим образом не изменяя боевому братству, 2 августа тем не менее предпочитала сомнительным заплывам в печально известной луже Парка культуры удовольствия, вызывающие не столь броский общественный резонанс. Все они ходили в шикарных костюмах, ездили на дорогих машинах и в общем чувствовали себя отлично. Но воспоминания о молодости не отпускали и требовали деяний: сначала сознательные десантники создали Союз десантников, а те, кому и этого показалось мало, стали сбиваться в музыкальные коллективы с репертуаром патриотическим, но без патриотического угара тех, кто никогда десантниками не был. У Графа имелся прибыльный бизнес – он занимался перевозкой грузов, но ждал от жизни не только прибылей. Не только брать, но и отдавать хотел Граф. Где-то на каком-то концерте он познакомился со Стасом, исполнителем такого же импровизированного репертуара, и с тех пор у них составился творческий тандем.

И их обоих, тем более что оба они были еще и «афганцами», не обошла судьба множившихся речистых былинников. Свой ансамбль они назвали скромно и по делу – «Музыкальный десант», и, в то время как дела их вели толковые управляющие, сами они несли музыкальное слово поддержки обычными маршрутами: в Осетию, в Абхазию, в Приднестровье, в бригады спецназа ГРУ и даже в Звездный городок. Оба они относились к этому своему роду деятельности не менее серьезно, чем к зарабатыванию хлеба насущного, и даже брали уроки вокала у настоящих оперных преподавателей. Иногда их приглашали на выступления и организации поскромнее бригад особого назначения, и Граф со Стасом отказывали только в совсем уже исключительных случаях аврального бизнеса.

По дороге домой Граф потчевал гостей своего автомобиля песнями собственного сочинения. Слова одной из них развлекли Алексея. «И если надо в Новом Свете свои раскроем купола», – заверял в ней Граф своих слушателей.

– Зреют, зреют реваншистские настроения, – рассмеялся Алексей.

– А то, – довольно откликнулся Граф.

– Пригласил бы на концерт, – сказал Алексей.

– Да не вопрос, – еще радостней отозвался Граф.

– Ну чё? Нажремся, может? – предложил Антон. – Повод вроде есть. Легитимный.

Граф, на секунду оторвавшись от дороги, нашел его глаза в лобовом зеркале.

– Ты с синькой завязывай, – заметил он то ли с иронией, то ли всерьез. – Правда тебе говорю.

– Ага, – неопределенно отозвался Антон. – Нашу волю не сломить: пили, пьем и будем пить, – продекламировал он народный стишок и подмигнул Алексею.

* * *

Первого октября одноклассники школы, в которой Алексей проучился до девятого класса и которую закончила Кира, хоронили Толика Сверстникова. Кто-то работал за границей и не смог приехать, двоих, павших в криминальной войне 90-х, тоже уже не было в числе живущих, как и самого Толика, но основная группа была налицо и выступила монолитно. Толик покинул мир без затей – просто разбился на машине. После прощания в морге состоялись собственно похороны, а потом поминки в одном из ресторанов Красногорска, где Толик несколько лет назад купил себе приличную квартиру с видом на лесной массив.

В школе Алексей не дружил с Толиком особенно близко, но все-таки был рад, что оказался в Москве так кстати. Почти единственное, что он помнил о Толике, это то, как они в школьном туалете наполняли водой презервативы, стоившие тогда по четыре копейки, и швыряли их с четвертого этажа через переулок в окна приземистого двухэтажного ателье, откуда высовывались грузные молодухи и весело, игриво грозили им пудовыми кулаками.

У Толика был небольшой туристический бизнес и была девушка Кристина, с которой он вроде бы жил в гражданском браке, и девочки гадали, она ли унаследует бизнес, автопарк и квартиру с видом на лесной массив, или все-таки дядя, приехавший на похороны из Новосибирска.

Поминки текли классически: первые полчаса прошли в тягостном молчании, которое ниспадало после каждого траурного тоста, но под сурдинку гнет случившегося отпускал, и языки развязывались. Был среди собравшихся простой и прямой человек – Слава Деулин. Он работал учителем истории в вечерней школе.

– Вот еще одного из нас нет, – сказал он не на весь стол, а ближайшим, – а наше поколение уже в том возрасте, в котором обычно любое поколение решает главные исторические задачи текущего момента. А какие задачи мы решаем, друзья? Вот мы привыкли с детства слышать: наши предки оставили нам то, оставили нам это. А о нас что сказать? Что о нас-то скажут?

– Да ладно, хватит гнать, – пьяно сказал Олег Луньков, – про нас скажут – они провели деиндустриализацию экономики. Просрали уже все. Слав, ты бы урок нам не читал. Тольку лучше помянем. – И он стал, плеская, разливать по рюмкам водку из высокой прямоугольной бутылки какого-то нового сорта, который никто еще здесь не пробовал.

Но Слава не унимался:

– Ведь вот я над чем думаю. Вот, смотрите: люди родятся, взрослеют, входят в пору наивысших сил, потом потихоньку сдают и сходят, так сказать, с лица земли. И когда они входят в пору высших сил, как правило, жизнь им подбрасывает задачу, которую они-то и решают. Поэтому говорят: миссия этого поколения, заслуга этого поколения… А ведь именно мы – по возрасту – сейчас то самое поколение, на которое должна по всем законам лечь главная тяжесть исторического момента. А мы законы отменили и главная тяжесть не легла. Или ее просто нет. Или легла так, что придавила, а мы и не заметили. И наша жизнь прошла вхолостую. То есть на погрузку-то мы вроде пришли, но жизнь нам в кузов ничего не загрузила. Можешь ждать, можешь дальше ехать. Короче, свободен.

– Ну, мы-то живы еще, слава богу, – заметила Ира Цветаева, как бы желая напомнить собравшимся, какой именно повод свел их здесь за одним столом.

– Вон Столыпин говорил: «Дайте нам двадцать лет покоя, и вы не узнаете России». Вот и дали. Ну, не двадцать, положим, а семнадцать, и что же? Нет, – иронично поводил головой Слава, – но как сострил премьер, а? Действительно, не узнаем мы России. Не та это Россия, о которой он сам мечтал. Я не пойму, почему восемьдесят лет назад это могло всерьез звучать, а сейчас как насмешка. Человек, что ли, стал еще ниже и гаже?

– Человек тот же, – возразил Леня Подушкин. Он знал, о чем говорил, ибо несколько последних лет работал мировым судьей.

– Э-э, не скажи, – усомнился Слава. – Мы деградируем. Генофонд у нас какой? После революции сколько уехало? Потом сколько в лагерях сгубили? Скольких расстреляли? Скольких по миру пустили? А то, что осталось, уже ни на что не способно. Это уже не народ, а ошметки. И мы в том числе. Не думайте, что я себя здесь чем-то выделяю.

– Да чушь, сказки иорданского казачества, – стал горячо возражать Луньков, ощутивший в себе после нескольких тостов некоторую пассионарность.

– Эй, Луньков, – вмешалась Аня Кедис. – Ты чего на евреев наезжаешь?

– Да так я сказал, по традиции, – миролюбиво отбрехался Луньков. – Русская народная забава – борьба с евреем. Мы сами вон в прошлом году дочку в клинику туда возили.

Леня Подушкин терпеливо дождался завершения этой незначительной перебранки и обстоятельно возразил Славе:

– Мы, как народ, из одного теста сделаны. То есть как вода – состав наш однороден. Иначе как объяснить, что из какой-нибудь Богом забытой деревеньки является в Москву паренек и становится таким конструктором, каких в мире по пальцам. Или то же самое с артистами… Да куда ни плюнь. Нет, просто вычерпывается вода из колодца, а потом опять набирается. А что вы говорите – в революцию два миллиона уехали. Да пурга это. Два миллиона уехали, а двадцать остались. В девятнадцатом году во всех университетах диссертации защищались, труды выходили, а ведь гражданская война шла.

– А вот у нас генетик – он нам и скажет, – указал Слава на Алексея, и все умолкли и воззрились на него.

– Что ж, – взял слово Алексей. – Вопрос интересный. Строго говоря, на него можно ответить только экспериментально. А эксперимент такого масштаба невозможен. Словом, как биолог, я полагаю, что этот вопрос пока неразрешим. А просто как Леха Фроянов, думаю все же, что это вопрос не времени, а пространства. Яблоки остаются яблоками, будь то гренадерские экземпляры из «Азбуки вкуса», или обычная коробовка, которая вон по всем садам растет.

– Ура! – вскричала Ирина Цветаева. – Мы так просто не сдадимся! Из мира ничто не уходит. То, что раз явилось в нем, так и остается до скончания века. Все, что было, существует сейчас, и если есть желание и способность раскрыть преображенную форму, то это всегда возможно.

И вдруг в зале заиграла музыка радио «Шансон». Кто-то хриплый скорбел о доле воровской и всхлипывал о мамке единственной, родимой. Этот прискорбный, кощунственный факт дошел до сознания подвыпивших и расстроенных людей не сразу.

– У нас там в соседнем зале одноклассники, – оправдывалась администратор, отбиваясь от разъяренного Лунькова.

– Понимаем, девушка, – сказала Ирина. – У нас тут тоже все одноклассники, только уже на одного меньше.

Администратор извинилась и через некоторое время привела монтера. В конце концов колонку все же отключили и в зале воцарилась подобающая случаю тишина, нарушать которую позволялось только столовым приборам и негромким голосам.

– Гимном пора уже сделать государственным музыку эту, – хохотнул Олег, – чтоб хор Александрова стоял по всей форме и пел с расстановкой: «Владимирский централ, ветер северный, Россиюшка-страна – зла немеряно». Я тут в стоматологии был недавно, все цивильно, врачи все интеллигентные такие – и вот поди ж ты. И там эта бодяга у них играет.

– А ты говоришь – раскрыть преображенную форму, – с шутливым упреком обратился к Ирине Леня Подушкин.

Кира сидела на другом конце стола, рядом со своей подругой Аней Кедис, но все это время они с Алексеем следили друг за другом. С поминок они ушли вместе, мало заботясь, кто и что о них подумает. Тем более что то был знаменитый год «Одноклассников. Ru», поэтому никто и ни в чем уже не видел никаких странностей. Все было абсолютно законно. Если не навсегда, то уж на несколько месяцев юность вернула себе все свои права, так грубо попранные чековыми аукционами, паевыми фондами и чуть позже – газопроводом «Северный поток».

* * *

Алексей был уже недоволен собой из-за того, что так бесцеремонно, как капризный ребенок, вмешался в Кирину жизнь. С другой стороны, рассуждал он, так ли она размеренна и счастлива, если в принципе допускает вмешательства? Он совершенно не представлял себе характера их отношений с Митей и в конце концов остановился на мысли, что Кира не девочка и лучше него знает, что и зачем делает в этой жизни. Да и очень скоро он понял, что та сила, которая влекла его к ней, была куда могущественней его собственной воли и каких бы то ни было размышлений.

Интонация их общения больше не оставляла никаких заблуждений относительно целей, эти отношения поддерживающих. Алексей ощутил, как его повело, повлекло к ней, как освобождается это, оказывается, вовсе не забытое мощное чувство. И по мере того как оно набирало когда-то привычную силу, он чувствовал страх, но потом сопротивляться было уже поздно, и он отдался ему целиком. Расстояние между ними было уже таково, что его настиг ее запах, который он помнил все эти годы и противиться которому у него никогда недоставало сил. И заглядывая ей в глаза, когда она поднимала к нему лицо, он чувствовал, как кружится у него голова, словно бы и не было всех этих лет, и завтра – о, чудо! – ко второму уроку.

Они стояли среди бетона и стекла, будто в чужом городе. Мелкий, видимый только в свете бесчисленных ламп безопасности, украшавших эти шикарные новоделы, дождь монотонно моросил, будто вежливо и мягко приглашая их убираться восвояси с этих переулков, давно уже живших другой жизнью и видевших чужие сны.

– Бр-р, – поежился Алексей, крепче опершись на свой элегантный костылек.

– А помнишь, – рассмеялась она, – ты тут с Мазуром из тридцать четвертой школы дрался.

– Прямо на этом месте, – сказал он и даже притопнул раненой ногой. – Кстати, из-за тебя.

– Из-за меня. – Она ответила глубоким голосом, в котором переливалось удовлетворение. – Мы прямо как в десятом классе, – рассмеялась она. – У меня дома муж, в другом доме родители, у тебя дома тоже два, но один далеко, а в другом родители. Сколько у нас домов, а пойти некуда.

– А и не надо никуда идти, – сказал он и провел ладонью сначала по ее мокрой голове, потом по своей.

Подняв воротник куртки, Алексей смотрел на металлический строительный забор, ограждавший место, где совсем недавно стоял дом его бабушки.

– Интересно, что теперь здесь будет? – сказала Кира, чтобы что-нибудь сказать.

– Да какой-нибудь индюшатник наподобие этих, – хотел сказать Алексей как можно более невозмутимо, но голос его дрогнул. Хотя он видел уже эту пустоту, когда в середине июля навещал тетку, сейчас, вместе с Кирой почему-то было больнее.

Из нескольких старых деревьев, росших во дворе сломанного дома, каким-то чудом уцелела только некрасивая корявая липа. Ветер трепал ее полуголые, кое-где обломанные ветки и бросался мелкими пожухлыми листьями.

– Вот и все, что осталось, – грустно констатировал Алексей.

– А помнишь, – сказала Кира, – ваш знаменитый кофейник?

– Дома лежит, – заверил Алексей. – Он еще пригодится, мы из него еще кофе напьемся.

Бывало, Кира после уроков приходила в эту квартиру; на кухне на конфорке газовой плиты, такой огромной, что можно было, казалось, изжарить над ней быка, бился в пару упомянутый кофейник, огромные космы голубого огня лизали его бежевые бока, Кира с Алексеем пили чай за круглым столом, и бабушка Алексея потчевала их бутербродами с белым грубого помола хлебом за тринадцать копеек, водившемся только в этом районе, и разными историями из старой, дореволюционной жизни, которые память еще оставляла в ее распоряжении, – Евдокия Ивановна была 1907 года рождения.

– О! – воскликнула вдруг Кира, уперевшись глазами в информационный щит, прикрепленный к забору.

– Что? – приблизился Алексей и прочитал: «Приносим извинения за временные неудобства». Он вопросительно глянул на Киру.

– Да нет, вот, – показала она. – «Регул-Инвест-Строй». Митина контора.

Это открытие произвело на него гораздо меньшее впечатление, чем можно было ожидать, зато Кира заметно расстроилась.

– Н-да, – только и сказал он и потер лицо ладонью. – Прямо судьба какая-то… Правильно говорят: Москва – маленький город, – добавил он, немного помолчав.

Они вышли на Остоженку и зашли в абсолютно пустой «Кофе-Хаус». За окном, на которое падали и меланхолично сползали дождевые капли, безучастно стоял ее серый «Лексус», и в темном салоне, как в шкатулке, хранился запах ее жизни.