Текст книги "Дорога в снегопад"

Высокий худой служитель, черный и остроносый, как грач, сказал ему, что, как никонианец, причастия он здесь не получит и исповедоваться тоже не может. Несколько часов Алексей простоял в притворе, потому что под купол никонианцам заходить тоже не полагалось. Он помолился, как умел, и пошел восвояси. Искать «свой» никонианский храм после всего этого расхотелось.

После он зашел на студию за Антоном – Антон все никак не мог выпустить из руки компьютерную мышь, то и дело протирая пальцами покрасневшие глаза, но Алексею было над чем подумать, и он терпеливо ждал.

– Я тебе про русалок рассказывал? – нарушил молчание Антон. – Нет? Меня в детстве русалки развратили. Десять лет мне исполнилось, дело было в Белоруссии, шел я вечером с рыбалки в сумерках уже… Это неправильно, кстати, полагают, что русалки в воде живут. То есть есть и такие, которые и в воде тоже, но вообще-то они в жите живут. Во ржи там или в пшенице неубранной. И в убранной живут – в снопах. Ну, обольстительные такие девушки. Хвостов, кстати, рыбьих тоже у них нет, во всяком случае у тех, которые меня поймали, не было хвостов. В белых посконных рубахах они были, а волосы на голове уложены как у Юли.

– У какой Юли? – не понял Алексей.

– Тимошенко, – уточнил Антон. – И венки из васильков на косах лежат. А вот самого главного-то у них и нет. Ни у одной. Просто ровное место. Н-да… Ласкали они меня почти до рассвета, а на прощание сказали: «Не дал ты нам удовлетворения, и, хотя и нет в этом твоей вины, но и сам ты никогда его не достигнешь, и через это много женщин сделаешь несчастными. Будешь всю жизнь бежать от одной к другой, и дальняя всегда будет тебе казаться милее ближней… А больше ничего тебе не скажем, а то совсем жить не сможешь». А что же мог я, десятилетний мальчик, сделать с ними, как и чем было ублажить мне их?

Резким движением тела он развернул крутящееся кресло и посмотрел на Алексея совершенно серьезным взглядом, в котором разум стоял, как перегар.

– За что мне это?

– Пойдем, завалимся куда-нибудь, – вместо ответа сказал Алексей, – пропустим по паре чего-нибудь.

– А голоса у них – как будто хрустальные, – вспомнил еще Антон и задумчиво поинтересовался: – Жжет?

– Угу, – ответил Алексей.

На метро они доехали до «Краснопресненской», перешли Садовое кольцо и пошли вниз по Большой Никитской. Когда свернули в Брюсов переулок, Алексей уже понял, что идут они к «Наркому». Плакат, изображающий худощавого и лысого исполнителя-комиссара, висел на своем месте, только сам комиссар теперь был явлен во плоти, да и к тому же оказался хорошим знакомым Антона. До начала кабаре Безумного Пьеро оставалось ровно столько времени, чтобы не спеша выпить по бокалу пива.

Тем вечером Пьеро являл себя публике отнюдь не только в кожанке, но и в самом настоящем классическом пьеровском облачении: в белом с огромными пуговицами пеньюаре, в трико и в чешках, лицо его было загримировано тоже белым, ресницы подведены фиолетовой тушью. «Подследственных» «Наркома» он взял на третьей песне.

После короткого перерыва Пьеро вышел в костюме городской шпаны, в коротких брюках, кургузом пиджачишке и серой кепке, набекрень сидевшей на его лысой голове.

– Мне хочется дру-уга, и друга такого, – пел Пьеро, и за его спиной девушка смычком выводила мелодию как бы в объезд голоса, – чтобы сердце дрожа-ало при мысли о нем…

Поймав момент, Пьеро разоблачился и небрежным жестом художника выпустил из руки пиджак себе куда-то за спину. Пиджак улетел в сторону барной стойки и попал прямо на компанию англоговорящих, с головой накрыв одну из женщин. Дерзкий полет пиджака, улетевшего от хозяина в порыве невозможной в этом мире страсти, не достиг того эффекта, на который рассчитывал Пьеро, но в целом все обошлось. Англоговорящие отнюдь не бросились к страдающему певцу умолить его не улетать, подобно пиджаку, и пожить еще, стиснув зубы, в этом жестоком мире, бесчувственном к тонким душам артистов, а просто одна из женщин поправила светлые волосы, аккуратно сложила пиджак и устроила его на широкий подоконник окна, выходящего в Брюсов переулок.

– А жить мне без друга, скажите, зачем? – горестно вопросил Пьеро, обведя сидящих за столиками своим белым лицом, своими сверкающими глазами.

Тут Алексей заметил, что лодыжки его гладко выбриты.

– Существо-то неземное, – не то спросил он у Антона, не то просто констатировал, на что тот неопределенно пожал плечами.

– С сиреневой планеты, – хохотнув, уклончиво ответил он.

* * *

Явиться с Антоном в одно из подобных заведений значило обречь себя на изнурительное общение с его многочисленными знакомыми, которые встречались ему повсюду и в любое время. Пожалуй, только кофейни сети «Шоколадница», где за своими нехитрыми секретами коротают вечера вчерашние старшеклассницы, могли обеспечить ему несколько минут одиночества и отдохновения.

Но в этот пятничный вечер они оказались «У наркома», и запасники его доставляли. Сначала к Антону и Пьеро подсел в дребедину пьяный человек в кепке, стилизованной под пацанскую, и сначала было не очень понятно, с кем из них троих, включая Алексея, он водит знакомство. Выяснилось, впрочем, что Пьеро имел некогда к нему отношение.

Некоторое время Алексей, отвыкший от московских нравов злачных мест, наивно надеялся, что Пьеро и человек в кепке покинут их с Антоном и они спокойно смогут поговорить о Кире, но не тут-то было. В компанию влились собиравшиеся было уже уходить двое относительно пожилых кинематографистов, в последний момент так некстати заметивших Антона. Кинематографисты щедро делились подробностями кинематографического бытия, почем зря кляли Никиту Михалкова, призывали Антона и, само собой разумеется, Алексея в свидетели перенесенных ими обид и, целомудренно поколебавшись, заказали еще по пятьдесят.

И очень скоро Алексей уже плохо соображал, где он, что с ним и кто все эти бодрые люди вокруг. Сидеть было неудобно, поддерживать разговор не получалось, главным образом потому, что никакого разговора тут быть не могло, поэтому Алексей молча тянул пиво, глядя, как за окном блестит ночной асфальт. Какая-то нетрезвая девушка, вышедшая то ли от «Наркома», то ли из соседней «Рукавицы», вдруг обронила сумочку и под внимательный, заинтересованный взгляд Алексея собирала ее содержимое с глянцевого асфальта. Потом из глубины переулка высунулась автомобильная морда и уперлась девушке в оттопыренную попу желтыми столпами фар, а потом Алексей из гвалта голосов выловил одну любопытную фразу, заставившую перенести внимание извне в само помещение:

– Пускай живут, пока живется, пускай лиловый локон вьется на поседевшей голове, – громко декламировал какой-то совершенно нетрезвый человек, самозахватом занявший место удалившегося на перерыв Пьеро.

Впрочем, дослушать не удалось, так как в этот момент позвонил Угодников и восторженным голосом объявил, что Ната Лабурцева наконец ответила по существу. Угодников оказался совсем рядом, в Публичной библиотеке, и Алексей рассказал, как добраться до «Наркома».

* * *

Угодников со своим неизменным портфелем появился как раз тогда, когда Пьеро заканчивал свой третий комиссарский выход, и воззрился на все происходящее с тем самым выражением недоуменного ужаса, посетившего его лицо во время стычки в университетском интернет-кафе.

После концерта Пьеро смыл с себя грим, содрал кожанку и присоединился к их компании в довольно элегантном пиджаке, совсем не в том, которым он так рискованно и бесстыдно покрыл иностранцев. Он оказался довольно интеллигентным и знающим парнем, как сказал Антон, сыном какого-то профессора, и Угодников даже знал этого профессора, и было совершенно непонятно, с какой целью избрал он всех этих Сонек и Мурок в свой репертуар.

Мало-помалу компания на время рассосалась, и Угодников с Алексеем остались одни. К Угодникову словно вернулся дар речи.

– Вот я в одной статье прочитал. Очень верно ведь написано. Про нас, в общем, Алеша. – Он открыл портфель и попытался найти нужную газету или журнал, но газеты попадались все не те. – Ах, это же в Интернете, – хлопнул он себя по голове. – Тогда своими словами. Там речь шла примерно о том, как изменилась за последние пятнадцать лет интеллигенция. Так вот. Между правящим слоем и безразличным народом стоит новый интеллектуальный класс, который можно назвать постинтеллигенцией. Этот класс оформился в девяностые; его идеология при Путине почти полностью вытеснила классический русский интеллигентский дискурс, предполагавший наличие у образованного человека чувств гражданского долга и вины перед забитым русским народом. Философия постинтеллигенции, которая при гламурном авторитаризме диктует интеллектуальную моду и повестку дня, сводится к следующему: не надо переживать о народе, потому что интеллигентские переживания не принесли народу и самой интеллигенции ничего, кроме страданий и зла; гламурный авторитаризм хорош тем, что оставляет нетронутыми бытовые свободы – дежурную бутылку виски и поездку за границу, освобождая интеллектуала от любой и всякой ответственности за положение дел в стране и состояние общества; вполне возможно, что Россию ждет катастрофа, но, поскольку мы все равно не в состоянии ее предотвратить, воспользуемся же нашим правом обо всем этом не думать.

– По-моему, все это Джордж Оруэлл прекрасно описал «Во чреве китовом», – заметил Алексей. – Традиционно расцветает в интеллектуальной среде в предкатастрофические времена.

– Да, но в России такого никогда не было, – возразил Угодников. – Душно, Леша, – подвел он итог и вздохнул. – Мы, интересно, интеллигенция? – задумался он.

Алексей пожал плечами.

– По образованию – как будто, – сказал он равнодушно, но после небольшой паузы мысль его заработала. – Да, согласен, – сказал он, – но была и другая интеллигенция, труженица, шла в народ, трудилась в земствах, лично для себя выгод особенных не искала. И при советской власти такая была. Но та, о которой речь, – оно конечно. Здесь не поспоришь. Кроме страдания и зла ничего она не принесла ни в семнадцатом году, ни в девяносто первом. Эгоистична она. Думала так: вот раз я выучилась, чисто стала ходить, как Иван Алексеевич, помнится, писывал, в Европу съездила, так дайте мне немедленно такую же жизнь европейскую. Вот вынь да положь. А не получается. А кто виноват? Да народ, быдло. Не доросло.

– А как же соборность? – робко возразил Угодников.

– Соборность? – рассмеялся Алексей. – Да нет никакой соборности. Сорбонность есть. Миф же это очередной. Русский русскому lupus est. Вот у этих, – он показал на азиатскую обслугу, – есть. А у нас нет. И социальной солидарности поэтому нет. Сначала триста лет своих же крестьян в крепостном праве держали, потом потащили их в свои иллюзии и хотения, а потом же их и обвинили, дескать, не доросли до демократии, да и вообще рылом не вышли, а потом и вовсе бросили. Где ж тут соборность? А вы-то что сделали, чтобы они доросли?.. – Алексей разгорячился и раздражился. – Ты знаешь, у меня в армии случай был. Только служить начали, в учебке дело было, ночью марш-бросок бежали. В РД, как положено, песочку килограмм десять, автомат, подсумок, ну, короче, все прибамбасы, чтоб служба медом не казалась. Ну вот бежим. Половина – нормально, а половина поиздыхали. И на ремнях их даже уже не утянешь. Подъезжает ГАЗ шестьдесят шестой, сержант там у нас был свирепый, просто зверь, Кожухарь. Голос как сирена. И говорит так неожиданно ласково: «Те, кто бежит, молодцы, с ними, мол, и так все ясно. Поэтому они загружаются в машину и едут в расположение. А с этими недоносками недоделанными мы тут еще позанимаемся». Вот чувствую, – Алексей постучал сахарницей о столешницу, – что подвох какой-то, а понять не могу. «Так что, говорит, кто чувствует, что добежит, тот садится. Полвзвода село, и я, главное, сел, – Алексей стукнул сахарницей еще громче, – а те остались. ГАЗ метров двадцать проехал и встал. Команда нам: «К машине!» Высыпались, построились. Кожухарь-то и говорит нам уже своим обычным, аки лев рыкающий: «Вы что же, чмыри, товарищей своих хотели бросить? В самом деле подумали, уроды, что лучше их? Запомните, у нас своих не бросают». До рассвета потом отжимались. Причем все. Усваивали эту простую истину. – Алексей весело глянул на Угодникова: – Понял притчу?

– Н-да, – задумчиво протянул Угодников. По выражению его лица – несколько скептического – Алексей лишний раз убедился, что товарищ его человек вежливый и тактичный.

– Понимаю, – сказал Алексей, – не мне об этом толковать. Я на родину водку пить приезжаю. А вот ты молодец.

– Ну я-то что, – потупился Угодников, и осталось непонятным, почувствовал ли он себя польщенным или обделенным.

– А зачем я, Коля, тебе это рассказал? – пьяно удивился Алексей.

– Ты не мне это рассказал, – помедлив, проницательно сказал Угодников. – Ты себе это напомнил.

Мысль, которую содержал в себе ответ Угодникова, еще не успела до конца проникнуть в расслабленное сознание Алексея, как снова раздался зычный голос поэта, и Угодников, непривычный к клубной жизни, счел своим долгом прекратить разговор и выслушать стих, который на этот раз имел некоторую тенденцию к музыкальности.

– Сно-ова-а как диковинная ры-ыба… Сно-ова я в объятьях осьминога… Осень, безобразна и сварлива, гонит зиму с моего поро-ога…

Поэт, икая, декламировал еще долго, хотя его, кроме деликатного Угодникова, никто толком не слушал. Потом откуда-то возникла девушка в огромных круглых, как колеса, очках – как оказалось, по-настоящему близкая знакомая поэта, – и решительно взяла над ним шефство.

– Грохочет гром и сад трясется, и в небе блещет без конца. Я весь в отца – я жду когда сотрется улыбка с моего лица, – прокричал поэт, и глаза его наполнились слезами. – Вот как писать надо! Э-эх… – Со стуком, привлекшим внимание соседних столиков, он не глядя поставил свой пивной стакан прямо под нос Угодникову, блуждающим взглядом выискивая в полумраке заведения того, кто не на шутку мог разделить охватившие его чувства. Антон и Пьеро, возвращавшиеся к столику, обтекли его, как вода.

– Жесть! – сказал Пьеро Алексею, усаживаясь, и было непонятно, относилось ли это к стихотворению или к прочитавшему его. – Это Доктор Дэнс, фрик один. Живет здесь. Типа поэт.

Девушка, обнимавшая поэта и услышавшая такую характеристику своего друга, воззрилась на Пьеро глазами, широко распахнутыми брезгливым недоумением.

– Меня разряжает этот человек, – кивнув на него, негромко, но безапелляционно сказала она поэту, и на этот раз поэт внял, хотя и делал еще попытки привлечь к себе внимание. Девушка в круглых очках была настроена решительно, и некоторое время Алексей с Угодниковым поневоле наблюдали возню, разыгравшуюся прямо перед ними. Через несколько минут этой верной подруге непризнанного искусства все же удалось сломить сопротивление его представителя и она, взвалив Доктора Дэнса себе на плечо, словно медсестра раненого бойца, увлекла в какое-то более бесконфликтное место.

Угодников, как бы завороженный собственной деликатностью, словно только этого и ждал, тоже попрощался и, взяв с Алексея обещание прийти в гости на новогодних праздниках, с облегчением вышел на свежий воздух и поспешил к метро.

* * *

Алексей сидел один за пустым столом, и на густо мореной его столешнице царил беспорядок, за которым официанты уже не поспевали. Антон то исчезал куда-то, то появлялся вновь, чтобы снова исчезнуть, и Алексей чувствовал себя словно в эдинбургском пабе в первый месяц своего приезда в Шотландию. Он тупо разглядывал людей, все они были веселы и асимметричны, речь их казалась ему иностранной, и сам он, довольно пьяный, недоумевал, отчего он здесь, а не с Кирой. В таком состоянии ему казалось, что с судьбой можно договориться запросто, как с извозчиком. Все произошедшее с ними, с Митей в эти минуты представлялось ему легко разрешимым недоразумением, и только и надо было что встать, поймать такси и назвать адрес: Барклая, три дробь два. Но какая-то чугунная непреодолимая тяжесть разума, металлически сверкавшая средь мути пасмурного хмеля, продолжала держать его на месте, но он продолжал думать, что все просто, что все очень и очень просто.

Внезапно перед ним возник его двоюродный брат Андрей.

– О, Алешка, – с родственным добродушием приветствовал он Алексея. – Еще не уехал? Ну как тут у нас?

– Ничего, – сказал Алексей, пожимая его руку.

Но тон этого ответа несколько насторожил Андрея.

– Нет, правда, – сказал он.

– Да говорю же, нет слов, – постарался как можно убедительнее заверить его Алексей. – Веселуха. Реально круто.

На этот раз тон понравился, и во взгляде двоюродного брата мелькнуло удовлетворение от сознания, что он не просто причастен, но и лично приложил руку к созданию такой стильной, беззаботной и нескучной жизни.

– Ты правда, что ли, обратно переезжаешь?

– Собирался, – сказал он, – да, смотрю, слишком весело тут у вас. От работы отвлекать будет.

Андрей не уловил иронии и сделал губами понимающую гримасу.

– А где девочка твоя? – вдруг вспомнил он. – Ничего такая.

Алексей посмотрел на него в недоумении.

– С которой в прошлый раз был, – уточнил Андрей, и до Алексея дошло, что речь идет о Юле.

– А-а, – сказал он, – замуж вышла.

– Ты смотри, – сочувственно произнес Андрей, и лицо его выразило вполне искреннее сожаление. – Осторожно с ними надо. От мужчин двух вещей ждут. Прямо так и говорят, что от мужика нужно: член и кошелек.

– Так и говорят? – переспросил Алексей, хотя думал совсем о другом. – Вот бесстыжие твари, – проговорил он с деланым возмущением.

– Говорят и не такое. – И Андрей махнул рукой, как бы давая понять, что не хочет повторять за девушками еще более страшные слова в опасении расстроить Алексея, а заодно и себя самого.

Но Алексей в роли Петрушки почувствовал себя своим и продолжал морочить кузена.

– Да она за учителя вышла, – сказал он, – за школьного. Какой там член? При такой зарплате, – добавил он, и, пытаясь протрезветь, с силой потер лицо.

Теперь уже Андрей уставился на него, как бы не понимая, как такое возможно. Алексей убедительно покивал, и Андрей поверил.

– Есть женщины в русских селеньях, – присвистнул он.

* * *

В конце концов знакомые Антона иссякли, и он окончательно бросил якорь рядом со своим другом, который чувствовал себя многопарусным клипером, способным совершить кругосветное путешествие – осуществить несостоявшуюся Митину мечту.

Имелись силы пить дальше, и по дороге домой было решено заехать в ночной магазин у метро. Таксист готов был подождать, но Антон, поддавшись чувству земли, машину отпустил. Они зашли в ночной магазин купить пива и побрели к дому сквозь чернеющую голой землей березовую рощу. Где-то посередине ее они еще посидели на поваленном стволе осины, и когда уже выходили из рощи под свет фонарей, на них выехала новенькая, облизанная моросью машина ППС. Машина притормозила, и из нее вылез грузный человек в бушлате.

– До-обрый день, – поздоровался он и поинтересовался: – Документики какие имеются?

Следом за грузным человеком в бушлате появился мелкий человек в бушлате, только у этого человека поверх бушлата был надет еще бронежилет. Человек в бушлате поправил на плече лямку автомата и углубился в изучение паспортов.

– Разрешите? – протянул руку Алексей за паспортом, когда увидел, что страницы свершили в пальцах бдительного проверяющего уже третий круг. Но грузный человек в бушлате пропустил его просьбы мимо ушей.

– Минуту, – возвысил голос Алексей, – личности наши установлены? – Он обратился уже ко второму, в бронежилете, но тот молча отвернулся.

– Ну вот чё, граждане, – дежурно-весело сказал грузный человек, постукивая паспортами о пухлую ладонь. – Какая у нас ситуация вырисовывается? Ночью, в нетрезвом виде, в общественном месте нарушаем общественный порядок.

– Какое же это общественное место?

– А мы не общество? – усмехнулся грузный. – В дежурную часть вас за-би-ра-ем. – Последнее слово он произнес по слогам, как неразумным детям.

– Где же мы нарушаем, ребята? – делано, миролюбиво изумился Антон. – Мы домой идем. Вот дом наш. – Он протянул руку в сторону своих темных окон. – Меня там мама старушка ждет.

– Ну вот, – усмехнулся мелкий, – мама ждет, а ты тут на рогах ползаешь.

– Ты ему не тыкай, – сказал пьяный Алексей через голову грузного второму, но тут дело в свои руки взял Антон, обеспокоенный агрессивным законничеством друга. Он вытащил из кармана несколько мятых бумажек и прямо всей неразобранной кучей вложил в пухлые ладони грузного, который, как он уже сообразил, был здесь за старшего. Бумажки были легкие, но грузный, не сводя с них глаз, – пересчитывать при всех было ему все-таки неловко, – подержал их в руках, будто пробуя на вес.

– Домой так домой, – тем же дежурно-веселым голосом приговорил он. – Маме привет передавайте. Скажите маме, чтоб не отпускала по ночам вас гулять. Тут такое творится на районе – каждую ночь кто-то кого-то шьет.

– В смысле, – спросил Алексей, – шьет-то?

– Да гастарбайтеры эти, чуркобесы, бляха, – уже по-человечески ответил милиционер, берясь за дверцу машины.

* * *

Птица, подобранная в парке, прожила у Киры чуть больше двух суток. Она то билась, пытаясь обрести свое тело, способность к правильному движению, к полету, то, изможденная такими попытками, затихала довольно надолго, и Кира и Надежда Сергеевна поочередно подходили к коробке и заглядывали внутрь, а птица водила по их лицам черным, живым, испуганным маленьким глазом. Породу ее они не знали. Птичка была невзрачная, ничем не примечательная, просто серая с черным оперением хвоста и такого же оттенка крылышками.

Сердце у Киры разрывалось, но посещение парка дало ей какие-то силы. В глазах плыли впечатления этих сумеречных дней, людские лица из очереди в изоляторе, но душа ее переносилась на берег реки, где стояли ее липы и дубы, где она нашла свою птицу, и там отдыхала.

Возвращаясь домой, Кира садилась поближе к окну и молча смотрела на улицу. Был ей виден кусок искрящегося огнями города, черные рощи Парка Победы, горящее золотом навершие часовни, огромный штык и цирковой купол мемориального музея. В недалеко стоящем доме с любопытным постоянством от первого до последнего этажа по вертикали горели все окна, и оттого дом казался не домом, а кем-то в длинном аккуратном пальто, словно бы застегнутым на все пуговицы.

Где-то рядом, думала Кира, может быть, здесь, а может, там или вон там живут все эти прокуроры, адвокаты, девелоперы, менеджеры, аудиторы, депутаты, и смысл их жизней, смысл всего происходящего ежедневно в этом городе показался ей до такой степени непонятным, безобразным, что она содрогнулась от сознания того, что только тонкие стены квартиры отделяют ее от этого безумного извне. «Прошлого больше не будет», – повторяла она слоган, внушенный ей филевскими деревьями и ставший отныне как бы ее девизом, но уже спокойно, уже не как приговор, а как направление пути. Ей предстояло выходить из этих стен, и теперь она точно знала, чего не стоит ждать снаружи.

Только когда мысли немного отпустили ее и оцепенение прошло, она сообразила, что в комнате непривычно тихо. Давно уже из коробки не доносилось никаких звуков – ни еле слышного постукивания коготков о картон, ни шороха крыльев. Она включила свет и заглянула внутрь. Птичка лежала недвижно, вытянувшись во все свое тельце, словно намеревалась дотянуться до чего-то своим тоненьким острым клювом. Глазки закатились и снизу были затянуты желтоватой пленкой.

Смерть своей безымянной питомицы, как ни странно, Кира восприняла спокойно, не усмотрев в случившемся какого-то недоброго знамения. Некоторое время она меланхолично разглядывала этот настой небытия, завернула серую тушку в тряпицу, потом еще сверху в газету и собралась уже было вынести свою скорбную ношу на улицу, как щелкнул входной замок. Прижав к груди сверток, Кира с напряжением смотрела на дверь, но саму ее, скрытую за полуоткрытой дверью комнаты, входящему не было видно.

– Мам, я пришел, – громко, на всю квартиру сказал Гоша так, как говорил всегда, когда раньше возвращался домой после школы или с прогулки.

Она сделала несколько шагов от дверного проема, съехала по стене на пол и, по-прежнему прижимая к себе сверток с умершей птицей, тихо заплакала.

* * *

Когда Антон работал и дело шло, никакие праздники для него не существовали. Он и без того относился к ним неблагожелательно, полагая, что они нарушают установившийся за мириады буден ритм жизни, так что новогоднюю ночь он намеревался провести на студии, по-стахановски скупо отпустив себе на опохмелку, если все же попутает новогодний грех, всего один день.

Побыв с мамой, стал собираться и Алексей. Из всех перспектив, предлагаемых этой ночью, он выбрал одну из самых простых – посидеть за спиной Антона. Как обычно, рощей он дошел до метро, в десятый раз подумал о том, что мороз без снежного покрова – это какой-то мрачный суицид природы, который, к счастью, никогда не дается ей до конца, и только в вагоне почувствовал: что-то не так. И тут же сообразил: пассажирами этого состава являлись исключительно молодые мужчины в черном. На них были надеты черные шапки, черные брюки, черные куртки, черная обувь; впрочем, некоторые несли на себе спортивное, и такую одежду украшало гордое слово Russia. На каждой станции они входили по двое, по трое, целыми ватагами, молча, настороженно, и так же молча ехали, источая неопрятный запах дешевого алкоголя, немытых тел. Никогда еще за все время своего существования не перевозила Филевская линия метро столько чужеземцев зараз. Наискосок от Алексея сидела парочка местных – парень с девушкой: они ковырялись в коммуникаторе и сперва тоже не ощущали ничего необычного, но, оторвавшись наконец от устройства, молча переглянулись, и лица их напряглись и побледнели. Словно могущественный джинн извлекал этих невиданных здесь пассажиров из каких-то недр до тех пор, пока никого другого не стало вокруг. На «Киевской» это была уже огромная толпа, принявшая форму вестибюля, бесцельно стоявшая и глазевшая на саму себя. Казалось, все оттенки степной Азии собрала здесь постиндустриальная эпоха. Алексей не спускал глаз с парочки, чтобы понять, какие чувства испытывают эти его попутчики. Удивительно, но в Кашгаре, когда такая же огромная толпа во время пятничной молитвы в едином порыве бросалась на колени у старинной мечети Хаит-кар, зрелище завораживало, и Алексей чувствовал покой и умиротворение, сейчас же – тревогу и беспокойство. Зачем были здесь все эти люди? Чьим интересам доверили они свои судьбы, эти жалкие пилигримы строительных площадок и коммунальных служб? Не народы ли Гог и Магог вышли из своих пределов у границ мира, чтобы дать страшный знак живущим?

Русский парень обменялся с Алексеем долгим, тягучим взглядом, в котором читалось все разом: и ужас, и растерянность, и даже какое-то не лишенное веселости изумление. Но, в общем, было это совсем не смешно.

В студийном коридоре Алексей столкнулся с Валерком, который приветствовал его как старого друга и пообещал вот-вот вернуть долг.

* * *

С воодушевлением проработав около трех часов, Антон вышел из комнаты, спустился на первый этаж к автомату с напитками и купил себе кофе. Около автомата стояла женщина средних лет с рыжими волосами и курила тонкую длинную сигарету, сбрасывая пепел в коричневый пластиковый стаканчик, в остатки капучино. За несколько месяцев, что Антон провел здесь, они примелькались друг другу. Она слегка подвинулась, будто бы давая ему место, он кисло улыбнулся. Из полутемного коридора грянул мальчишеский смех – это были украинские порноактеры, которым просто некуда было пойти. Стоя в коридоре, они курили, бросая окурки прямо себе под ноги на протертый линолеум. Женщина глянула туда с видом оскорбленной добродетели, потом перевела на Антона взгляд своих желтоватых глаз.

– А вы что здесь делаете, – первая заговорила она, – в такую ночь?

– В такую ночь, – ответил Антон тем более просто, что это было чистой правдой, – я делаю здесь кино.

– О! – оживилась она; длинный хоботок пепла слетел с конца ее сигареты и зашипел в стаканчике. – Не покажете? Как делают кино? Я бы посмотрела.

– Сделайте одолжение, – согласился Антон и, любезно пропустив ее вперед, повел по узким, извилистым, тускло освещенным коридорам, плотоядно следя за тем, как под тонкой шерстяной тканью ее брюк переливаются половинки зада.

В комнате у Антона была бутылка прасковеевского коньяка, лимон и зеленый чай «Липтон» в литровой бутылке. Увидев коньяк, Соня заявила, что вот-вот за ней заедет друг, но Антон возразил, что сегодня особенная ночь, почти такая же, как ночь Предопределения, и друг ее не осудит. Соня охотно согласилась с Антоном, и он коротко посвятил ее в тайны монтажа. В ответ она рассказала, что занимается организацией заграничных туров для о-очень состоятельных и притязательных клиентов, а Антон рассказал о недавнем путешествии Алексея, и она несколько раз уточняла, где именно находится Кашгар.

Друг все не ехал, зато появился Алексей, а следом к Антону на огонек забрел и Валерок. Он имел дурную привычку забывать, кому он уже рассказывал о своих злоключениях, и, увидев Алексея, пустился в подробности. Существовал он на средства более удачливой жены, которая его не ставила в грош, но с рук почему-то не сбывала, скорее всего из-за детей. Действительно, что-то в его представительном облике предстательствовало за папство, точнее, за отцовство. Он имел внешность идеального отца. Как бы то ни было, а с таким отцом было не стыдно пройтись по улице, даже если и в карманах у него было пусто. Только сейчас было не совсем понятно, хотя Валерок и пытался пролить на это свет, почему накануне главного семейного праздника он оказался здесь, а не в кругу своего семейства.

Конечно, о работе в такой обстановке не могло быть и речи. Антон потягивал коньяк и участливо слушал стенания своего приятеля, а Валерок, видимо, голодный, быстро захмелел и озорно поглядывал на рыжую Соню.

– Как вас звать, юноша? – насмешливо спросила Соня.

– Ах, девушка, – ответствовал Валерок обреченно, – мое имя вам ничего не скажет, потому что и мне самому оно ничего не говорит.

Быть может, лирично настроенный, он надеялся затронуть ее душевную организацию, ударить, так сказать, по струнам ее души, как по струнам арфы, и вызвать ответный благодатный звук, однако сегодня, по-видимому, струны ее души были настроены звучать для другого.

Алексей подивился, как много одиноких фриков бродит в новогоднюю ночь по доживающей последние дни студии. Низко гудела аппаратура и тонко, по-комариному, лампы дневного света. Разговор опять зашел о путешествии Алексея в Уйгурию, и он, между прочим, высказал мнение, что у людей, которых мы презрительно называем чурками, стоило бы кое-чему поучиться, хотя бы солидарности и взаимовыручке, так недостающих русским. Соня безоговорочно его поддержала, ибо истолковала услышанное в каком-то совершенно специальном смысле, а Валерок издал некое невнятное мычание, то ли соглашаясь с ним, то ли раздумывая верить ему на слово. По мере того как пустела бутылка, взгляд Сонин затягивало поволокой, каким-то прозрачным туманом, в котором нарастало обещание, предназначенное Антону. Как-то уловив это, Валерок заметно поник.