Текст книги "Дорога в снегопад"

Кира обдумывала это неожиданное признание и долго не знала, что на это сказать.

– А алтарником-то где служите? – спросила она наконец.

– Не здесь, – пояснил Сергей, – в Пашине там в церкви в одной.

Кира не подавала голоса, ожидая, что услышит дальше.

– Понимаете, – заговорил Сергей, – все ждут какого-то чуда, чего-то такого, будем говорить, неземного. То есть, как бы вам сказать, – он подыскивал слова в стремлении как можно яснее выразить свою мысль, – чтобы что-то такое внезапное случилось вдруг, Богородица, скажем так, явилась, или еще что-то такое подобное, святой какой, угодник там… Так вот, сразу скажу: видения не видел, откровения не слышал. А преображение имело место… Не знаю, может, кто и видел чего по праведности, но я не сподобился, брехать не буду. Да это, говорю, и не нужно. Дух-то дышит как хочет…

Кира по-прежнему напряженно слушала, пытаясь понять, куда клонит ее чичероне. Но Сергей, произнеся последние слова, глубоко задумался, как бы забыв о своей подопечной, но потом мотнул головой, будто отряхивая мокрые волосы и глянул наконец на Киру.

– Я ж тут был, будем говорить, смотрящий по району. Надо объяснять, что это?

Кира сделала неуверенное движение плечом.

– Ну, короче, бандитами нас называют, братвой. Это-то вы слыхали?

На этот раз Кира робко кивнула, и Сергей тоже кивнул с улыбкой, обрадовавшись, что понимание установлено.

– Нам самим бизнесом заниматься было нельзя, но мы много других людей богатыми сделали… А они нам были благодарны. Понимаете, о чем я?.. А повод? Повод был, конечно. Просто одного друга у меня убили, второго убили, третьего… Всерьез, в общем, за нас взялись. Конкуренты, скажем так. Я следующий. А как этого избежать? Самих их, будем говорить, ликвидировать, врагов-то? И самому погибать не хочется, и грех такой брать на себя тоже не хочется. И вот как-то после Крещения я домой приехал и отчетливая мысль у меня: все, может быть, сегодня. Может быть, сейчас. Словно бы голос какой внутренний. Я куртку накинул и пошел.

– Куда? – спросила Кира.

– Так в монастырь, – пояснил Сергей таким удивленным голосом, словно то, что он сказал, разумелось само собой, – в Пихтинский.

– Это вы пешком туда ушли? – округлила глаза Кира. – Но это же, я слышала, матушка говорила, сто с лишним километров.

– Да, где-то так. Так пешком и пошел. Три дня шел. А у нас волки. Оружие-то было, конечно, но как с оружием в монастырь? Так я взял с собой флакон с керосином и паклю. Это меня отец еще научил, он так в школу ходил за семь верст, ну, в детстве, когда маленький был.

– А ночевали где?

– В деревнях ночевал.

– И пускали?

– Кто-то пускал, кто-то нет, – без тени осуждения к последним сказал Сергей. – Ну, в общем, дошел. А меня не принимают. Тогда, знаете, в монастырях много, будем говорить, разного темного народу пряталось, так настоятели стали паспорта требовать. А у меня паспорта не было – десять лет уже без паспорта жил. Что делать? Игумен говорит: «А если проверка?» Ну, я ему сказал: «Если приедут и возьмут меня, я с ними и уеду. Твори, как говорится, Бог, волю Твою…» Одним словом, оставили все же меня, послушание дали: снег там убирал, дрова колол, а потом стал игумена возить – «шестерка» у него тогда была. Монастырь-то новый, строился еще, ну вот мы с игуменом на «Жигулях» шестой модели по району колесили, то на рынок, то еще куда. Три месяца, в общем, там провел. А когда Сретение подступило, как-то я ощутил, что готов к покаянию.

Некоторое время, уйдя в себя, Сергей молча вел машину, угрюмо глядя вперед, потом опять заговорил:

– А что такое покаяние? Это когда душу свою как половую тряпку от греха отмоешь в семи водах, и после этого каждая пылинка на ней видна. А со мной как бы чудо приключилось: как покаялся, так все забыл напрочь – клички там всякие, телефоны, как будто память у меня кто-то вычистил. Детство все больше вспоминалось, а то, что недавно было – ну совсем ничего не помнил.

– А как в вашей среде отнеслись к вашему поступку?

– Кто-то понял, кто-то нет, – пожал он плечами, – но все, как видите, обошлось. Неприятностей особых не испытал. Во время Великой Отечественной тоже же из мест заключения уходили на фронт, тоже это вызывало разное отношение у тех, кто этого не принимал. Хотя, конечно, время было уже другое – если бы в девяностые такое случилось, то вряд ли бы меня в покое оставили… Да я из монастыря вышел другим человеком, это было видно всем. Я, знаете, уже пять лет как не только матерно не выражаюсь, но и простого бранного слова не произнес.

Кира смотрела на своего собеседника с возрастающим интересом, но и с некоторой опаской.

– А сейчас чем занимаетесь, если не секрет? Кроме алтарничества?

– Сейчас главным образом, – ответил Сергей, – восстанавливаю Спасский храм. С отцом Геннадием. Такое послушание получил… Жил когда-то разбойник такой, Опта. Не слыхали про него? Великий был разбойник, страшный, сколько людей погубил, а потом прозрел, раскаялся и много святых мест основал… Вот и я, – заключил он с какой-то странной смесью смущения и самодовольства, – вроде того.

Ехали еще довольно долго, переехали студеную Покшу, и наконец колеи уперлись в метровую стену будылья. Кира подождала, пока Сергей развернется, и они устремились в пересохшее море высокой травы. Путь им пересек овражек, по дну которого лежали редкие зеленоватые камни. Скоро в пустых тополиных кронах мелькнул бледно-зеленый чешуйчатый купол с сильно завалившимся крестом. Вероятно, примерно таким образом английские туристы в джунглях Ассама натыкаются на древние сооружения исчезнувших цивилизаций, о каковых находках регулярно и радостно сообщает пресса. Оказывается, подумала Кира, в России существуют не просто дыры, но и дыры в самих этих дырах – пространства, уже живущие вне времени.

Еще один крест старинной ковки, видно, упавший, был кем-то поднят и бережно прислонен к апсиде. Мшистые серые надгробья былых времен жались к белым стенам. В оконных проемах еще держались витые решетки и кое-где даже стекла. На крыше алтарной части росла молодая березка. В тишине было слышно, как капли тумана шлепаются в палую листву. Тихий ветер шевелил ветки голых кустов. На много верст вокруг не было ни людей, ни жилья.

– Да кто уж теперь сюда придет? – риторически спросил Сергей, словно прочтя Кирины мысли. – Деревни, все ж деревни раньше-то вокруг были, а теперь нет тех деревень. Люди ушли. Батюшка ушел. Служить не для кого. Наш-то приезжает, когда хоронят тут или еще чего. Погост-то живой еще.

Кира обернулась и медленно пошла между крестов, между столбиков из сваренного железа с красными звездами, мимо совсем уже древних замшелых камней, надписи на которых навсегда скрыло время. Но две могилы были совсем свежими, ярок был суглинок на их боках и ярки голубые траурные ленты на венках.

– А как хоть называлась-то она?

– Не знаю, – махнул рукой Сергей, как бы подразумевая, что храм Божий, он-то и веси.

Только теперь Кира поняла вполне, в чем здесь чудо. Эту церковь не взрывали, не растаскивали тракторами, не устраивали в ней ни клуба, ни хоть какого овощехранилища. Просто люди ушли, а она осталась.

– Как в песок вода уходим, – заговорил Сергей. – Батюшка вон рассказывал, был когда-то народ такой на Севере – чудь назывался. Весь под землю ушел, до единого человека. Ушел – и нет его… Ни-че-го, – широко расставляя слоги, как моряк на палубе крепкие ноги, произнес он, – за ум возьмемся – еще обратно просочимся, все затопим. Живы будем – все добудем. Плодитесь, сказал Господь, и размножайтесь. А мы вроде того… – Сергей замялся. – Подводим его, что ли. – И как-то вопросительно посмотрел на Киру. У нее похолодело внутри живота. Она опасливо покосилась на Сергея, ожидая, что сейчас-то и возьмет верх разбойное прошлое ее провожатого, но Сергей мирно потаптывался, терпеливо ожидая, когда интерес туристки к этой грустной достопримечательности иссякнет. А думал он о том, что, может быть, кто-то из его предков состоял в причте этой брошенной церкви. Но и он не знал ее названия.

* * *

В Сумароково возвращались совсем уже в сумерках. Оно слилось с черной землей, вросло в нее, чтобы было теплее, и только светло-лимонная полоса в небе, которую как по команде обходили черные тучи, зажигала на влажной, блестящей этим закатным мельхиором дороге округлые студеные лужи. Около дома отца Геннадия стояла внушительных размеров черная машина – «Ниссан Патфайндер», определила Кира.

– А, – пригляделся Сергей, – благочинный заехал.

На крыльце стоял румяный человек в зеленом подряснике и ел зимнее яблоко.

– Благочинный? – с почтением спросила Кира Сергея.

– Не, – ответил тот, – водитель его. Отец Паисий. – И, наклонившись ближе, уточнил: – Бывший спецназовец. Две войны прошел. Снайпером был. Вот и считай, сколько на нем. – Он многозначительно посмотрел на Киру, а та на отца Паисия.

Отец Паисий ел яблоко с таким вкусом, лицо его было при этом столь благостно и до такой степени не был он похож ни на какого снайпера, что Кире нестерпимо захотелось переброситься с ним словцом.

– Хорошая у владыки машина, – заметила ему Кира.

– Сами понимаете, – самодовольно ответил отец Паисий, и щечки его яблочками подкатили под щелки глаз, – в России без трактора нельзя. Да и у вас нежная ласточка, я слышал, – сладострастно прищурился он, и Кира подумала, что с таким целомудренным сладострастием мужчины говорили и говорят о трех вещах на свете: о женщинах, скаковых лошадях и теперь вот об автомобилях.

Накинутая платком, на крыльцо выскочила матушка и сунула в пухлую руку водителя полиэтиленовый пакет.

– Пирожочков на дорогу, отец Паисий, – мелко, словно семенила, приговаривала она. – Пирожочков…

– Ох, искушение, – буркнул отец Паисий, проворно протянув руки за подношением.

С благочинным Кире пообщаться толком не пришлось – он как раз появился за матушкой, на Киру посмотрел мельком, махнул Паисию и они укатили в темень.

– В дом пожалуйте, как съездили? – обратилась матушка к Кире и Сергею. – Как раз поужинаем, чем Бог послал.

В доме было натоплено – уже в сенцах чувствовался этот жар. Матушка рассаживала за стол, а застенчивая девушка, повязанная платком, тут же ставила перед всеми тарелки с борщом.

– Ну как, – спросил батюшка, наскоро сотворив застольную молитву, – повидали наше чудо?

– Повидала, – отрываясь от борща, ответила Кира.

– Сейчас вот здесь закончим, там начнем. Ну ведь как можно бросить? Не сюда же его тащить? Погост ведь там.

– Так людей-то нет, – возразила Кира.

– Найдутся люди. Дорогу сделаем. Сейчас все вон кредитов понабрали, машин понакупили. Буду и здесь, и там служить. На службу приезжают, – он мотнул головой на стену, за которой был Спасский храм, – места нет машину поставить. Так все раскатают, особенно в такую вот погоду, только гравий и сыплю. Хоть асфальт клади.

Неожиданно батюшка удалился из-за стола в другую комнату и вернулся с гитарой.

– Моя обитель дорогая, – запел тихонько он, перебирая струны, – в тебе любовью всяк покрыт. Намоленная, неземная, столпом пред Богом предстоит.

Кира перестала было жевать, но матушка знаками дала ей понять, что это не имеет значения. Необыкновенный концерт длился довольно долго. Духовные канты батюшки носили назидательный характер, предостерегали от грехов и призывали к смирению. Исполнитель обладал приятным, чуть надтреснутым тенором. Когда он отложил гитару, Кира хотела было расспросить его о его жизни, но он опередил ее:

– Я в Институте мозга у Натальи Бехтеревой работал, – сообщил он. Сказал еще, что после внезапной и тяжелой болезни обратился к вере, но в подробности вдаваться не стал. Матушка преподает русский язык и литературу в местном педагогическом училище. Дети уже взрослые, учатся в Петербурге.

– А есть сейчас в России старцы? – неожиданно для себя самой спросила Кира и добавила уже тише: – Которые все на свете знают.

Батюшка задумался. Какая-то надежда на удивительное открытие, зародившаяся у нее после поломки машины, не только не покинула ее, но и усилилась, и она с нетерпением ждала ответа отца Геннадия. С деревянных стен с фотографий в рамках на нее смотрел и сам отец Геннадий, и множество каких-то пожилых мужчин монашеского облика, и ей показалось, что случись ей сейчас поговорить с одним из них, то она бы свято поверила всему, что бы тот счел нужным ей открыть.

– А вот это чьи фотографии? – указала Кира на стену.

– Эти? – обернулся батюшка. – Это схиархимандрит Макарий. Тот самый, что возрождение Оптиной предсказал. Да и много еще чего.

Матушка, которую звали Ольга, молча стояла, прислонившись к притолоке, и, плотно сомкнув губы, внимательно смотрела на Киру. Как-то по-женски она видела, что Киру гнетет что-то и видела нежелание мужа откликаться на этот неявно выраженный зов. И действительно, он снова взялся за свою гитару.

– Лень писать, лень читать, лень для Бога прозревать, – спел батюшка, – лень творить молитву, лень продолжить битву. Лень любить, лень прощать, лень пороки укрощать – лучше на подушке доедать ватру-ушки.

Неожиданно он отложил инструмент и обратился к Сергею, дотоле скромно вкушавшему угощение и не мешавшему ни беседе отца Геннадия с Кирой, ни его исполнительскому искусству.

– Нет, ты послушай меня, – глаза его зажглись каким-то принципиальным огнем. – Он что делает, а? Его надо остановить!

Сергей, склонившись над тарелкой, сосредоточенно и как бы виновато молчал.

– Кого надо остановить? Почему остановить? – вмешалась Кира и сама испугалась своей смелости.

– Потому что он девушек в Турцию продает, местных девушек отправляет за границу, – торопливо объяснил ей батюшка и снова принялся гневно убеждать Сергея:

– Это мерзавец, настоящий негодяй! Его надо остановить!

– Как же остановить, батюшка? – неуверенно пробормотал Сергей. – Традиционными способами, что ли? Или как?

Такой вопрос неожиданно поставил в тупик и самого отца Геннадия.

– Надо найти средство, – молвил он наконец, и Сергей погрузился в глубокую задумчивость.

Резкий, тревожный звук дверного звонка отвлек, прервал этот разговор. Матушка ввела в комнату какого-то смущенного паренька, и они с отцом Геннадием удалились куда-то вглубь дома.

– Идут люди к батюшке, – прокомментировал Сергей, – и днем и ночью.

Но задумчивая рассеянность не покидала его полноватого лица, которое даже как-то покраснело.

– Да-а, загадал вам батюшка загадку, – осмелилась подать голос Кира.

– Ох, искушение, – вздохнул Сергей и поднял на Киру глаза, в которых проглянула неподдельная мука. – Зло ведь злом не искоренишь.

– Но есть же тогда милиция, наверное. Если все об этом знают.

– Да есть-то она есть, – неопределенно произнес Сергей и спросил вдруг:

– А какая, по-вашему, главная добродетель?

– Думаю, что смирение, – немного помедлив, ответила Кира.

– Смирение – это великая добродетель, – согласно кивнул он. – Но есть одна, которая еще нужнее и главнее.

Некоторое время он выжидательно смотрел на Киру, и она наконец сдалась.

– Рассудительность.

Кира принялась обдумывать это несколько неожиданное заявление.

– Это каноническое мнение? – уточнила она.

– Это мне в монастыре сказал монах один, Илья… Вот в Старом Почепе, недалеко тут от нас, проституцию извели недавно, ну, мамок там, сутенеров – всех закрыли… Ну, посадили, в смысле. Хорошо вроде… А девочки все из неблагополучных семей: у кого родители пьющие, у кого вообще их нет. Сидят по домам злые на оперов, заработать негде им теперь.

– Ну, – заметила Кира, – здесь-то немного другая ситуация.

– Другая, – подтвердил Сергей и вздохнул еще глубже. – А умом раскинуть все равно надо… – внезапно воспрянул он. – Ну да чего голову ломать, Господь управит.

* * *

Кире постелили в отдельной крохотной горнице с таким обилием перин, что страшно было залезать на кровать из-за опасения непременно сверзиться вниз с этой стопки. Но перины послушно утонули под тяжестью тела, и Кира устроилась. В окошко ей был виден ствол толстенной, богатырской березы, и черная капа, прилепившаяся как раз на уровне окна, казалась гигантской улиткой. По мере того как дрема овладевала ей, Кире казалось, что улитка эта передвигается по стволу то ниже, то выше, и даже мерещились ей шевелящиеся рожки. Где-то в доме тикали ходики, и их отчетливый звук только усугублял тишину. Было душно, жар натопленных печей стоял крепко, как мороз. В небе, сколько было видно Кире, происходили какие-то движения, и иногда полная луна, похожая на антоновское яблоко, скакала в черных космах туч. И оттого что луна была похожа на яблоко, Кире казалось, что весь дом пропитан пряным запахом свежих, выстуженных яблок. «Пряный запах яблок, – мерцала у нее вялая, ленивая мысль. – Пряная какая осень!»

Заснуть окончательно у нее не получалось. То ей казалось, что где-то в вязких полях разворачивается автомобиль и свет его фар равномерно, угловато скользит по стенам комнаты. То ей вспоминался Кашгар, особенно почему-то коврик, который они купили с Алексеем, и вспоминался его узор, изображавший сказочное дерево жизни Ним, а сама она себе казалась волшебной птицей, знающей нечто такое, что можно знать, чем можно обладать только сидя на дереве жизни, цепко зажав костистыми лапами одну из его ветвей. Кире хотелось свободы и полета, ей хотелось разжать лапы и оторваться от дерева жизни, но ничего не выходило из этой затеи, и она по-прежнему владычествовала в кроне, и с тем особенным оттенком страха, который ощутим только во сне, к ней приходила мысль, что она всего лишь узор на ковре и никуда ей не взлететь, а до века слушать тихий говор розовых веток, и сама в конце концов становилась этой мыслью.

И только перед самым уже рассветом она забылась коротким сном, который хотя и был отягощен сновидением, все же освежил ее и дал ей силы пережить следующий день. Ей вдруг приснилась белка, которую они с Алексеем видели летом в вольере у церкви в Крылатском, когда встретились первый раз после его приезда. Белка была какого-то необычного размера; больше похожая на крысу, чем на белку, она крутилась в колесе, но останавливалась то и дело и смотрела тогда на Киру цепкими, пытливыми, чуть припухшими, чуть раскосыми глазками, похожими на слюдяные бусинки, и Киру томил этот взгляд странного существа, а когда оно снова начинало движение в колесе, колесо раскручивалось все быстрее, и быстрее, и быстрее, и ось его начала наконец скрипеть, скрипеть, металлически скрежетать, и не было способа изгнать из сознания этот резкий, настойчивый и неприятный звук…

* * *

Разбудили ее звуки клаксона прибывшего эвакуатора. Она быстро привела себя в порядок и вышла в ту комнату, где давеча трапезничали. На газовой плите посвистывал чайник, и Ольга уже хлопотала в кухне.

Перед дальней дорогой за стол усадили и водителя эвакуатора. Это был плотно сбитый, бодрый мужчина лет пятидесяти с грубоватыми чертами лица, которые, однако, слагаясь вместе, создавали довольно приятный образ какой-то мягкой, бывалой мужественности. К завтраку вышел и отец Геннадий. Кира то и дело поглядывала на фотографии пожилых монахов и расстроенно думала о том, что предчувствия подвели ее и эта случайная заминка, которая показалась ей вовсе не случайной, так и не разрешила ее сомнений.

– Вы кушайте, кушайте, – подбадривал ее отец Геннадий. – Мне-то и нельзя ничего, у меня диабет, – неожиданно признался он.

– А что это вы вчера пели, батюшка? – вспомнила вдруг Кира. – «Перед кончиной земного порога наша держава царя обретет». Это как понимать?

– Да так и понимать, – несколько удивленно сказал отец Геннадий. – Будет в России монархия. Это же предречено, – и еще раз в его голосе послышалось удивление Кириной неосведомленностью. – В России будет монархия, царем станет прямой потомок Николая Второго, мужескаго пола.

– Второго? – переспросила Кира, думая, не ослышалась ли она. Где-то когда-то она читала, что наследниками Российского престола могут, да и то с натяжкой, считаться дети родной сестры Николая великой княжны Ольги Александровны, прижитые ей в браке с полковником Куликовским.

– Может, имеется в виду кто-то из Куликовских? – усомнилась она. – Потом еще у него сестра была – Ксения. Та была замужем за великим князем Александром Михайловичем.

– Вто-ро-го, – отчетливо произнес отец Геннадий. – Анастасия спаслась, жила в Италии, вот от нее и будет.

Водитель эвакуатора, замерев с чашкой в руке, с неподдельным вниманием прислушивался к этому разговору.

– Разрешите, – решился вмешаться он. – Кем же так предречено?

– Старцем Макарием, – живо ответил отец Геннадий. – Это он мне лично говорил.

Водитель посмотрел на Киру, Кира на водителя, Кира примолкла, водитель задумался. С одной стороны, заключение экспертов судебной медицины, с другой – слово схиархимандрита Макария, которого чекисты зимой сутки продержали в воде и вырубали все-таки живого изо льда топорами, который предсказал возрождение Оптиной пустыни и много чего еще.

На дорогу Ольга всучила Кире пакет с пирожками – видимо, теми самыми, которыми вчера потчевала отца Паисия. Она опять смотрела на Киру с какой-то жалостью, словно проницала нечто, и, накинув куртку, вышла за мужем проводить. Водитель между тем, впечатленный услышанным пророчеством, все никак не мог отвлечься от этого размышления.

– И когда же ждать, батюшка? – спросил он уже на улице.

– Во время третьей мировой, – просто ответил отец Геннадий, приглядываясь к огромной стае черных птиц, кружившей над верхушками высоких берез. – Не пойму, вороны, что ли, это? – Глаза его весело блестели за стеклами очков. – Ну-у, друзья, на зиму пошло!

* * *

Перед отъездом действительно пошел снег. Из небесного сумрака слетали редкие, едва заметные снежинки. Желтый нарядный эвакуатор, легонько переваливаясь, начал свое движение по деревенской улице к выезду на трассу. Какие-то темные женщины в допотопных шушунах стояли у своих ворот и провожали всю эту странную конструкцию глазами, словно в очередной раз решали сакраментальный вопрос, а доедут ли эти колеса до Киева.

Кира была не прочь поболтать со своим попутчиком о монархической грезе отца Геннадия, но водитель эвакуатора оказался человеком неразговорчивым и молча крутил баранку. Кира сидела рядом и смотрела в окно, «Лексус» стоял сзади на платформе. Со всех сторон поля словно бы покрылись снежной пудрой, и ели по обочинам накапливали ее на зеленых костлявых ветках. Черные полосы от шин, неровно наложенные на заснеженное полотно, текли вперед, как бы указывая направление. Далеко на пригорках чернели, дымили деревни, и кое-где вздымались с земли белые, нежные, словно акварелью наведенные колокольни. Но скоро еловый лес смыкался опять, вбирая дорогу в узкую воронку. Налево мелькнула просека к какой-то военной части. У КПП трое солдат в бушлатах с поднятыми воротниками курили в рукава. То ли вид солдат произвел в угрюмом водителе перемену настроения, то ли на глазах сменившееся время года и еловая пуща вокруг, но он вдруг сказал страстно, с горечью:

– Я в Афганистане колонны водил. Страна была!

– Люди гибли, – робко возразила Кира.

– Люди гибли, – согласился водитель, – да только не за металл. А эти? Собрались втроем, втихаря, напились, поругались и развалили страну. Думали, скоро все обратно к нам прибегут, республики-то. А никто что-то не торопится. Вот теперь и празднуем День независимости неизвестно от кого. От себя, наверное.

Но теперь уже Кира как-то замкнулась и ей расхотелось вести разговоры. Да и водитель, ограничив себя этой страстной тирадой, затих на много километров и только меланхолично смотрел на дорогу, которую изредка перебегала первая поземка.

Кира тоже смотрела в окно, и родина под первым рассыпчатым снегом казалась ей еще тоскливей, чем без него. Образы ее странного сна бродили у нее в голове и немного еще тревожили ее. Странный, даже чуть зловещий взгляд гигантской белки, как морок, временами виделся ей. Чтобы избавиться от этого неприятного чем-то видения, Кира выбирала снежинку и провожала ее глазами, сколько позволяла скорость машины.

Понемногу она втянулась в дорогу и углубилась в себя. Она думала о Гоше, об этих брошенных детях из Пашина, которых она так и не увидела, о том, что они с Митей вполне могли бы взять опеку над кем-нибудь из них. И эта мысль – они с Митей – вызвала у нее горькую усмешку.

И только уже где-то под Переславлем-Залесским сигнал телефона вывел ее из задумчивости. Звонил Андрей Брызгалов, Митин компаньон, и сказал, что Митя час назад задержан по подозрению в легализации средств. Ехать оставалось еще час с лишним, да еще пробки в Москве: Киру настолько сразила эта новость, до такой степени она не представляла себе, что нужно делать в подобной ситуации, что, прежде чем догадалась позвонить тестю, спросила у водителя эвакуатора:

– А вы случайно не сидели?

– Нет, – рассмеялся он, обнажив крепкие ровные зубы, – не сидел.

* * *

В воскресенье Алексея разбудила бодрая музыка из детства, которая лилась из мегафонов агитационного автомобиля. Автомобиль колесил по району, напоминая его жителям, что сегодня должны состояться выборы в Государственную Думу Российской Федерации. Пока Алексей спал, Татьяна Владимировна уже исполнила свой гражданский долг. Вернулась она веселая, раскрасневшаяся, рассказала, кого из соседей встретила на избирательном участке и почем пирожки в буфете, который там по традиции устроен. Несколько этих пирожков, кстати, довольно сносных, сошли Алексею за завтрак.

– Только за «Единую Россию», – напутствовала его Татьяна Владимировна. – Ни в коем случае ни за «Союз правых сил», ни за коммунистов.

– Хорошо, – сказал он, чтобы не огорчать ее. Переубедить ее было уже ни в чем невозможно. За несколько минут он добрался до школы, где испокон голосовали жители его дома. Люди шли на участок, но в основной массе это были люди пожилые или старики, многих из которых он даже знал в лицо. И, увы, сомнений в том, кому они отдадут свои голоса, почти не было. В буфете и впрямь был ажиотаж и даже небольшая очередь за песочными кольцами, осыпанными толчеными орехами. Он и сам купил пару штук.

Стояла влажная, пасмурная погода, но домой идти не хотелось, и от школы Алексей пошел рощей. Роща делилась на две неравные части довольно длинной – метров в триста – канавой, которая была ничем иным, как противотанковым рвом, вырытым осенью сорок первого года, и в меньшей ее половине, прилегавшей к Рублевскому шоссе, видны были остатки блиндажей. Когда Алексей был мальчишкой, блиндажи еще вполне хранили форму, под их накаты можно было залезть, теперь же места, где они когда-то находились, еле угадывались по углублениям в земле, похожим на воронки, которые год от года становились все менее заметны. Когда-то в одном из них Алексей нашел телефон полевой связи и мятый котелок, пролежавшие так почти сорок лет.

От преющей листвы тянуло горечью. Мхом заросшие березы стояли отрешенно, как приговоренные к зиме; в их немых верхушках кричали вороны, словно выкликая первый снег. Кроме Алексея никого в эту минуту не было в просторной роще, но вот в простывшем ситце вдалеке мелькнула ярко-оранжевая лента. Худенький узбек, одетый в мешковатую рабочую робу, невозмутимый и углубленный в себя, как кашгарский Йылдыз, нес на плече к мусорным бакам черный, набитый мусором целлофановый мешок. И, наблюдая за этим беспечным человеком, так неожиданно вписавшимся в русский лес, Алексей вдруг подумал, что Восток – это стайер. Он не был очарован им, но почувствовал его ровное дыхание. «Мы бежим быстро, – размышлял Алексей, – а он едва ползет, но удивительным образом мы всегда остаемся в пределах видимости друг друга. В этом парадоксе скрыта какая-то загадка. Тут, бесспорно, таится некий смысл. Ценность наших бесконечных спринтерских рывков перестает быть очевидной».

Вспомнив, что Татьяна Владимировна наказала купить молока, он зашел в «Пятерочку». Покупателей почти не было, зато продавцы и товар все были в наличии. Все эти мясоедовы, куроедовы, мясновы, пудовы, мукомоловы, цикоровы, мироедовы, мордатые, бородатые, весело глядели с прилавков, лукаво подмигивали, многозначительно улыбались, как бы обещая тому, кто польстится на их стряпню, неземное блаженство; предлагали отведать свои кулинарные изыски всевозможные приправычи и лавровичи; ждали своего часа пельмени от всевозможных палычей, точтонадычей, сам самычей, петровичей и демьянычей, и демьянычи и петровичи не уступали мукомоловым и мясоедовым ни в стати, ни в белизне поварских колпаков, ни в древности своих соевых традиций.

Алексей отдал, что было положено, смуглянке-кассирше и отправился домой торжествовать победу, но то, что предложил телевизор, привело его в состояние шока. Алексей слушал диктора и не мог поверить в то, что слышал. Он вовсе не рассчитывал на победу в буквальном смысле слова, но такой неправдоподобный разрыв между лидерами и всеми остальными говорил только об одном – о фальсификации. Довольно значительное количество людей, с которыми пришлось говорить ему накануне, все клялись в том, что непременно отдадут свои голоса коммунистам. Это был своеобразный флэш-моб – в знак протеста против политической системы и правящей партии проголосовать за КПРФ, и вот, по словам диктора, в этом заколдованном «единороссами» мире даже из этого ничего не получилось. Слушая гладкого, холеного произносителя приподнятых слов, который любезным голосом сообщал о победе «Единой России», Алексея охватила такая ярость, что он готов был разбить телевизор, расколоть эту лживую, самодовольную физиономию.

С досады он позвонил Вадиму Михайловичу.

– Ничего удивительного, – бодро сказал тот. – Дальше будет только хуже. Народ наш сам лезет в ярмо.

– А ваши ходили? – поинтересовался он.

– Наши не ходят, – вздохнул Вадим Михайлович, не уточняя, кого он теперь вынужден считать «своими» – Катю с Костей или Катю с Виталием. – Считают, дескать, бесполезно.

Выяснилось, что Антон тоже на выборы не ходил. Все люди среднего возраста, с которыми ему пришлось разговаривать в этот день, свое нежелание выбирать объясняли или отсутствием графы «против всех», или просто заведомым неверием в мало-мальскую честность этого мероприятия. Алексей, напротив, убеждал их, что, если бы молодых пришло столько же, сколько пенсионеров, никакие вбросы и подтасовки стали бы невозможны, но собеседники только пожимали плечами. Их вообще немного удивляла такая ретивая заинтересованность его, фактически иностранца, в делах какой-то Государственной Думы.

С Антоном он даже слегка попрепирался:

– Ну сами же все недовольны и сами же все им отдаете.

– Да что там отдавать, – беспечно возражал Антон, – уже все отдали. В пень их. Пусть жрут.