Текст книги "Дорога в снегопад"

Как это все убого, подумала вдруг она, эти чахлые елочки, эта прилизанная природа, изнасилованная тупой фантазией ландшафтного архитектора. И ей показалось, что так будет теперь всегда: жизнь ее отныне будет обреченно тянуться, как время в этом промозглом ненастном пространстве, и дождь будет идти и идти, взбивая лужи, вот так: кап-кап, шлеп-шлеп. Сквозь рябое от капель стекло она уставила глаза в красные пятна соседских окон, и неподвижный ее взгляд в какой-то неуловимый миг поплыл, очертания предметов потеряли четкость, и в том, чтобы видеть их такими как можно дольше, была какая-то сладкая неизъяснимая отрада другого мира, иного бытия, где не было ни печали, ни воздыхания, но вот фокус вернулся, и почти сразу всем своим существом она встрепенулась, и мощным толчком откуда-то изнутри ее вышла протестующая, жадная мысль: «Нет, нет: жить, жить! Любить!»

Какой-то темный шарик, пофыркивая, двигался по газону. Не сразу она сообразила, что это еж. Ей тут же вспомнилось, как пятилетний Гоша просил ее показать, как шепчутся ежики, и она щекотала его ушко языком, а он радостно смеялся. А спустя мгновение с такой же беспрекословной силой, которой обладало это вынесенное из памяти выражение материнской любви, пришли наконец слезы, и она встретила их как избавление, понимая, что, пусть и на время, ими она освобождается от своего несчастья.

Дождь сник и скоро совсем прекратился, и в этом черно-белом дне явили себя первые краски – в прорехах туч засквозили густо-синие куски чистого неба.

Она приоткрыла окно в спальне: душистая свежесть проникла в комнату, стало слышно, как с карниза срывались капли – тягуче, умиротворенно.

Под эти звуки она уснула.

* * *

Вопреки Кириным опасениям, к первому сентября Гоша оказался в Москве и опять водворился у бабушки, но застать его дома было мудрено. Сложно было понять Кире, стало ли появление Гоши следствием летней поездки Алексея или плодом его собственного благоразумия, – так или иначе, он вернулся на более или менее привычные круги. Несколько раз Кира встречала его после уроков у школы, разговаривали они довольно мирно, по-родственному, как мать с сыном, вот только возвращаться домой он отказывался наотрез, а во время последнего свидания заявил, что вернется при условии, что Кира разведется с Митей. Этих слов Кира не вынесла и залепила ему оплеуху. Гоша принял ее как должное, однако от слов своих не отказался и извиняться тоже не стал.

Хотя несчастья, обступившие Киру, и были действительно на них похожи, привычная жизнь еще имела над ней довольно прочную власть. За день до злосчастной оплеухи в одном журнале – из тех, на которые Кира еще опиралась в устройстве своей жизни, – она увидела фотографию модной сумочки и очень захотела ее купить. Желания такого рода Кира откладывать не привыкла, но теперь, когда ей владело довольно смятенное настроение, готовое качнуться в любую сторону, некоторое время она колебалась. Все-таки, чтобы придать ему какую-то определенность и привычными заботами вернуть своему миру прочность, она направилась на Полянку за сумочкой.

У самого бутика припарковаться не удалось, и она поставила машину довольно в стороне. Чтобы пройти к тому магазинчику, где продавалась сумочка, нужно было миновать еще один магазин женской одежды, потом тянулась оградка небольшой беленькой церковки, а уже потом аляписто отражала уличную суету сплошная стеклянная нужная Кире дверь. Кира шла по тротуару, и глаза ее скользили по витрине магазина женской одежды. Бледные и лысые девушки-манекены – наверное, менялась коллекция, – вперив остановившиеся взоры куда-то себе под пластмассовые ноги, стояли в витринах как-то безучастно к тому, что происходило снаружи, как бы пораженные вдруг каким-то страшным прозрением, – скажем, как будто только что стало известно, что женихи повывелись не только в стольном граде Москве, но и на далеких островах Коста-Парадисо, и теперь им, манекенам-девушкам, до века носить свои пестрые бесполезные наряды и друг перед другом кичиться уже незачем.

Как раз тогда, когда Кира проходила мимо церкви, из калитки в ограде вышла невысокая, чрезвычайно благообразная пожилая женщина. Кира встретилась с ней глазами и поразилась не то что бы ее благообразности, а давно не виданному ею выражению абсолютно чистой совести, запечатленному на ее лице. Все то время, пока она покупала сумочку, лицо этой женщины стояло у нее перед глазами, и в нем, в его чертах, в его спокойствии и достоинстве она как будто чувствовала, угадывала ответ на многие вопросы своих последних дней, и в сравнении с ним лицо продавщицы, помогавшей покупать, казалось лицом одного из оживших манекенов. Ей мучительно захотелось еще раз взглянуть в лицо этой женщине, но это, конечно, было уже невозможно. Расплатившись, она вышла на улицу и несколько времени стояла в нерешительной задумчивости, так что некоторым пешеходам пришлось весьма неизящно обогнуть ее фигуру. Женщина вышла из церкви – это определенно, значит, думала Кира, там, внутри, есть что-то такое, что дарит людям подобное спокойствие. И эта простая мысль, которая, конечно, теоретически была прекрасно знакома Кире, вдруг обрела какой-то повелительный смысл. Она направилась было к церкви, но, вспомнив, что в храме нужно быть в платке, вернулась в магазин, заплатила за первый попавшийся на глаза платочек Max Mara, покрылась им и вошла внутрь, и только тут обратила внимание на вешалку, которая для забывчивых прихожанок была увешана платками на любой вкус.

Шла вечерняя служба. Людей в полумраке было совсем не много. Напротив налоя стояла на коленях не по городскому одетая женщина, справа стоял, потупив голову и сложив спереди руки, высокий сутулый молодой мужчина. Две девушки устанавливали свечи в подсвечники, а шустрая старушка в застиранном фиолетовом халате сновала между молящихся и ловкими движениями пальцев тушила догоравшие свечи и бросала их в небольшой картонный ящик.

Поначалу Кира не знала, где ей стать. Но, потоптавшись, обрела свое место и наблюдала за тем, что происходит. Она не молилась, потому что не знала, как, ни о чем не просила, потому что считала себя недостойной каких-либо просьб, хотя в глубине души и понимала лукавство такого смирения, а просто стояла и понемногу состояние покоя проникало в нее. И вдруг, ни с того ни с сего, она вспомнила деда, какой-то праздник, наверное, 9 Мая, как она, будучи совсем девочкой, сидя у него на коленях, проводила пальчиком по округлым окоемам медалей, и как медали, соприкасаясь, издавали тусклый, сдержанный звон, от которого ей становилось немножко грустно, и эти его записки, которые он писал совсем на старости лет и которые так мечтал увидеть в виде книги, и которые так никогда и не были изданы, и даже не были перепечатаны на пишущей машинке, хотя машинки в доме были две, и она, Кира, и мать ее Надежда Сергеевна вполне прилично печатали, – вспомнила его похороны, как он лежал в гробу, сразу какой-то маленький, сухонький, и вспомнила еще, как прибивали на крышку гроба его полковничью фуражку. И тут же она с ужасом представила, что записки могли оказаться в гробе, под крышкой, безвозвратно теперь под землей, но мало-помалу успокоилась, потому что вспомнила, что записки свои дед хранил на даче, – не в том, конечно, доме в поселке «Изумрудная поляна», где они летом жили с Митей, а на той старой даче, которая принадлежала целиком ее родительской семье, – и во время похорон их, кажется, не доставали.

И в тот самый миг, когда волна стыда готова была, казалось, поглотить ее, с клироса раздались звуки хора, и эти звуки, как свежее дуновение в невыносимо знойный полдень, овеяли ее и поддержали. Выстояв, пока пел клирос, она пошла к лавке, купила свечку и поставила ее перед образом сгорбленного старичка, рядом с которым был изображен небольшой медвежонок. Чертами лица старичок сильно напоминал Кире ее деда. К тому же, ей стало обидно, – у старичка на подсвечнике горели только две свечки, тогда как на других подсвечниках их было столько, что при легком прищуре слитное от них сияние превращалось в какую-то колеблющуюся магму. Сначала что-то черное, какая-то сажа вытекла от первого прикосновения огня с воском, но потом свечка ее разошлась не хуже прочих и слезилась чисто, янтарно.

И только когда свечка почти догорела, она, не дожидаясь конца службы, направилась к выходу, отметив, что ей будет неприятно видеть, как служка в фиолетовом халате придушит желтый огонек и бросит ее свечку в картонный ящик.

Она вышла в притвор, где над столиком с записками висели расписания служб и кое-какие объявления, и стала читать объявления. Из одного явствовало, что храм имеет шефство над Домом коррекции ребенка, что находится в городе Пашине (где это, Кира не знала), а в других содержались просьбы к жертвователям не нести вещей грязных и заведомо негодных к носке. Изучая стенд, Кира узнала еще, что Дому коррекции ребенка требуются постельные принадлежности, средства гигиены, детская одежда и детские книги, список которых прилагался. Был указан и телефон координатора по сбору вещей – некой Анны Дмитриевны. Пробежав глазами список литературы, Кира даже растерялась – настолько просто было приобрести все эти названия в годы ее детства. Еще она с каким-то удовлетворением отметила, что все вещи, оставшиеся от Гоши и по мере его взросления занимавшие место в кладовой, самого высшего качества, да и, пожалуй, не утратившие своей модности даже по прошествии лет. На всякий случай она записала телефон Анны Дмитриевны.

* * *

Алексей приглядывался к Москве и с удивлением отмечал, что, хотя и изрядно изуродованная, она все еще остается самою собой. Облик ее, ее черты тут и там проглядывали сквозь позднейшие и недавнейшие наслоения, и известные строки «Ах, братцы, как я был доволен, когда церквей и колоколен, дворцов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг» даже в 2007 году звучали свежо и правдоподобно.

Похожее чувство Алексей испытал, когда с Костей Ренниковым не спеша спускался по улице Забелина к метро «Китай-город». Шло к вечеру. По обе стороны улица была заставлена плотно стоящими друг к другу торговыми лотками, защищенными от ненастья желтыми и зелеными тентами. Торговали всякой всячиной, главным образом снедью, мороженой рыбой, колбасами, выпечкой и соленьями. Источая пряный аромат, на подносах горками лежали соленые огурцы и в пластмассовых ведрах моченые яблоки. Совсем внизу суетилась площадь, на углу которой горели золотом маковки церкви Всех святых на Кулишках, а еще дальше на Псковской горке виднелась колокольня храма Георгия Победоносца и сизыми штрихами рисовались очерки околокремлевских кварталов. И в этом городском пейзаже, схваченном одним взглядом, являла себя какая-то упрямая неизменность этого города – физиономия, данная ей историей.

– Смотри ты, – заметил Алексей и даже остановился, чтобы полюбоваться этой нежданной картиной, – прямо как на какой-нибудь гравюре восемнадцатого века.

– Пожалуй, – согласился Костя Ренников. Был он сегодня отчего-то неразговорчив и подавлен, говорил невпопад, и было заметно, что есть нечто, гнетущее его и о чем он не прочь был бы высказаться. – Одноклассники жгут, – печально констатировал он, но Алексей не сразу понял, куда он клонит.

– Голубые-то у героев Плевны собираются еще?

– Да нет, вроде разогнали, – неуверенно ответил Костя.

Действительно, у памятника героям Плевны было чисто и пусто, даже слишком пусто, и, конечно, сами герои не могли выразить свое мнение относительно этой пустоты.

– Да с Катей у нас… – Костя положил разговор на правильный курс.

– Что?

– Нехорошо. Кто ж придумал этих «Одноклассников»-то, – покачал головой Костя. – С ума все посходили просто. Если в девяносто восьмом инфаркты считали после дефолта, то теперь разводы считают. Ну, ты, может, еще не въехал…

– Да нет, – усмехнулся Алексей, – въехал. Влетел.

– Да? – удивился Костя, но продолжил о своем. – Она, понимаешь… Ну я же чувствую.

– И кто, если не секрет?

– Да дизайнер там один. Виталий, блин. Хотя какая разница!

– Да нет, – задумчиво сказал Алексей, – есть разница… Женат?

– Вроде, – ответил Костя, и в том, как он это произнес, чувствовалось удовлетворение: супруга Виталия, если, конечно, сама не играла в одноклассников, была теперь самым верным, искренним и преданным его союзником.

– Ну так делать что-то надо, – предположил Алексей.

Костя цокнул языком:

– Делать? Что делать-то? Ничего тут не сделаешь. Люди все взрослые. Они решают, тетки.

– Тьфу, – возмутился Алексей. – Что за слово такое? Вообще я смотрю, сколько тут у нас слов гнусных всяких развелось. Просто беда.

Алексей поддерживал этот интимный разговор довольно легко, сочувствовал Косте и искренне осуждал Катю, – видимо, сам он еще до конца не отдавал себе отчет, что для Киры с Митей он уже стал таким вот Виталием.

– А с другой-то стороны глянуть, – с развязным великодушием сказал Алексей, – чего жалеть-то? Нам по сорок скоро. А для них это вообще швах.

От таких слов Костя встал как вкопанный.

– Ну ты даешь! – только и вымолвил он, и улица Забелина тоже как бы потемнела от его негодования.

– А что? – с невинным видом изумился Алексей. – Она же тебе руки развязывает. Свобода, брат, свобода! Детей у вас нет.

– Да, свобода, – кисло повторил Костя. – Из рук прямо все валится. Контракт вон слетел…

– Она тебе разводиться не предлагала?

– Да нет, наоборот, – зарделся Костя. – Об этом речи нет и, чувствую, не будет. А как так жить – не понимаю. Не понимаю.

– Тогда и бояться нечего. Ну, подумаешь, зачесалось, с кем не бывает?

– С некоторыми вот не бывает, – зло, с досадой сказал Костя, а потом снова удивился и уточнил: – Ты так на это смотришь?

– Я так на это смотрю, – подтвердил Алексей.

– А любовь? – несколько вкрадчиво напомнил Костя.

Алексей, как бы спохватившись, согласно покивал.

– Ну тогда платок ей купи, – и он указал на индуса, державшего в руках ворох разноцветных шелковых платков, похожих на хвост жар-птицы.

Костя посмотрел на платки с презрением, а Алексей, напротив, не удержался и пропустил через пальцы какой-то оранжевый невесомый отрезок нежнейшей ткани.

* * *

Кира затаилась, и он тоже не напоминал о себе, но обоими владела пока еще нечеткая мысль, что это всего лишь затишье перед бурей, дань приличиям, что просто так все это уже закончиться не может, что неумолимое, неизбежное сближение уже началось, и по каким-то сложно объяснимым, однако же необходимым причинам сейчас нужно вести себя именно так, ничего не торопить, ибо время само знает приличный всему час, и он уже никак не обойдет их, а им не миновать его.

Алексей сидел у себя на кухне и наблюдал за облаками. Высоко-высоко самолет, словно сияющая игла, тащившая за собой толстую пушистую мохеровую нить инверсионного следа, прошивал их скопления, а потом снова показывался в оперативном просторе и полз по этой голубизне куда-то за тридевять земель, и Алексей держал его в поле зрения до последнего. Решение не возвращаться больше в Эдинбург, точнее, вернуться только для того, чтобы сдать лабораторию, видимо, зрело в нем давно, но только сейчас облеклось в виде отчетливой, осязаемой мысли, и он разглядывал ее, поворачивая так и сяк, как сложное насекомое, насаженное на иглу. Сегодня он поймал себя на том, что как будто уже примеривается к жизни здесь. Когда в 2000 году он уезжал из страны, он просто спасал физически себя и свою мать, и, конечно, тогда и мысли у него не могло возникнуть, что он может остаться за границей навсегда, даже ради работы. Но годы и привычка сделали свое дело: теперь противоположная мысль, мысль о возвращении, вызывала вполне понятные сомнения. Он постоянно думал о матери, понимал, как ей одиноко, и вот теперь к его сомнениям прибавилось новое обстоятельство, и оно начинало значить больше прочих.

Его открытия прервал телефонный звонок. Звонила Катя.

– На дачу поедем? Папа по тебе соскучился.

– Нет, наверное, – неуверенно ответил Алексей.

– А что такое?

– Влюбился, – помедлив, признался Алексей.

– Так это же прекрасно! – воскликнула Катя, и от ее излишней веселости, причину которой ему отчасти объяснил вчера Костя Ренников, ему сделалось неудобно.

– Лежу в темноте и мечтаю, – все же сказал он, тут же ощутив в ней такую же сообщницу, какую Костя имел основания видеть в безымянной супруге Виталия.

– Как в шестнадцать лет? Ну-у, я завидую тебе… – Потом подумала и поправилась: – Нет, я тебе не завидую.

Алексей хотел спросить почему, но не успел, потому что Катя сама показала, где примерно нужно искать ответ.

– Понятно, – вздохнула она. – Сколько тебе лет, мальчик?

– Об этом и думаю, – вздохнул Алексей еще грустней. – Ты вспомни, когда нам было по двадцать четыре года. Для нас сорокалетних просто не существовало.

– А ей двадцать четыре года? – заинтересовалась Катя. – Хм, изящная разница.

– Предполагает, что я должен быть обеспечен? Так я вроде обеспечен.

– Да, – несколько подумав, согласилась Катя. – Так в чем проблема?

– Проблема в том, что, похоже, любовь моя имеет тенденцию быть безответной.

– Кто-то сказал, не помню, что безответной любви не бывает.

– Как это?

– Имеется в виду, что процесс этот взаимообразный, иначе ты бы просто ничего не почувствовал.

Алексей попрощался с Катей и стал обдумывать это сомнительное утешение, когда позвонил Антон.

– Что, притомила, что ли, королева клаудвочеров? – жизнерадостно поинтересовался он.

– Притомила, – честно ответил Алексей.

– Дае-ешь. А зачем она тебе, когда с тобой такие женщины по лесам бродят?

– Это было деловое свидание, – пояснил Алексей таким тоном, что несколько секунд Антон на том конце связи собирался с мыслями, что же на это сказать.

– Хочешь, доставлю ее пред твои ясные очи. На аркане приволоку, – рассмеялся он, но дипломатично не уточнил, кого именно.

– Да сиди уж, – сказал Алексей с досадой и подумал, что любовь – это как болото: чем больше дергаешься, тем глубже проваливаешься и прочней застреваешь. К тому же ни Кате, ни Антону он не проговорился, кто именно поверг его в подобное расслабленное состояние, так что выводы они делали самостоятельно.

– Слушай, – сказал он Антону, – тебе бабы не говорят, что ты инфантильный?

– Любимая тема у них, – усмехнулся Антон самодовольно.

– А меняться не собираешься?

Антон подумал.

– Не могу, – сказал он наконец. – Я – представитель нашего детства в современности.

* * *

От природы здоровый, Алексей с самого детства испытывал доверие к миру. Это ощущение переносилось им и на людей, с которыми его сводила жизнь. И в Юле, как ему казалось, обретал для себя какое-то средство от Киры. История с Кирой подарила ему первое разочарование в жизни, и хотя в дальнейшем в ней случались и другие огорчения, это оказалось самым запоминающимся, как первая любовь, чем она, впрочем, по совместительству и являлась.

Но Юля и впрямь обладала свободным мышлением. Поговорить с ней по телефону больше нескольких минут было удачей, встретиться – подвигом. Зато смс-пространство было пространством, где она царила неподдельно и лучезарно. Смс-пространство было пространством, наполненном улыбками. Улыбка, три улыбки, десять, сто, миллион улыбок. Честное слово, доброе дело – свободное мышление. «Наши телефонные трубки, – пела солистка неизвестного Алексею музыкального коллектива, – мешают нам делать поступки…» Он считал себя еще вполне молодым человеком, но в общении с Юлей как-то неожиданно осознал, что сильно отстал от московской жизни, даже ритм которой был ему чужд и как-то необъяснимо неприятен.

Мало-помалу он уяснил, чем занимается ее организация и чем в организации занимается она. Это был так называемый социальный проект, целью которого было если и не наблюдение за облаками в буквальном смысле слова, то уж точно некая работа с воздухом. Воздушные массы, а вместе с ними, надо было полагать, и массы денежные бороздили голубую лазурь небес – там, где она сияла под покровом туч, прикрывающих ее от нескромных взоров снизу. Клаудвочеры проводили бесконечные акции: или раскрашивали камни в Измайловском парке, что, по мнению их вдохновителей, добавляло, как они выражались, позитива в жизнь человеческих существ, то дарили картины собственного изготовления разным нуждающимся учреждениям вроде хиреющих детских домов; стоящей пользы от этих акций было никакой, но клаудвочеры неизменно умилялись на дела рук своих. Юля появлялась тогда, когда Алексей был ей для чего-то нужен, и исчезала, когда приходило время красить камни. Определенно, он уезжал из одной страны, а вернулся в совсем другую. Молодые люди красили камни или уходили в анархисты, а их отцы, если были в состояниях, готовились уходить в дальние плавания с неброской надеждой никогда никуда не вернуться.

Наконец Юля все же объявилась необремененная делами и как бы отдала высвободившееся время на откуп Алексеевой фантазии. Алексей, вспомнив про брата Андрея, обещал показать новый клуб, где вполне могли бы проходить ее джемы, посвященные встречам с разными интересными путешественниками, но оказалось, что «У наркома» Юля уже бывала.

– Что, такое модное заведение? – удивился он.

– Так, – неопределенно ответила она. – Там прикольно.

Заведение «У наркома» и в самом деле не лишено было домашнего уюта. «Наркомовский» персонал был представлен молодыми продвинутыми представителями братских народов, исконная родина которых располагалась где-то в сердце Азии.

– Н-да, – заметил Алексей, задерживаясь взглядом на лицах официантов и барменов, – русский народ был столь деликатен, что, покоряя народы, тем не менее не поработил ни один из них. Поработил он сам себя.

Хотя Алексей встретился с Юлей не без удовольствия, но теперь совершенно не представлял, о чем можно с ней говорить. Годы одиночества научили его не стесняться перед женщинами своих мыслей.

– Раньше я искренне думал, что женщинам нужны герои, – признался он ей. – И хотел соответствовать. А потом понял, что нужно им совсем-совсем другое.

Но Юля сделала из его признания какие-то свои выводы.

– Такое уж мы переживаем время, – как бы сокрушенно вздохнула она. – Спим с одними, любим других, рожаем от третьих, живем с четвертыми.

Она осторожно посмотрела на Алексея, чтобы понять, какое впечатление произвело на него ее революционное открытие. Алексей молча принял к сведению эту нехитрую философию, заодно подумав, какая ипостась из четырех отводится ему, если, конечно, такое вообще предполагалось. Десертная ложечка на мгновение задержалась у нее во рту, и Алексей опять поймал себя на ощущении, как много общего между ней и Кирой. Сходство их поражало. Природа часто как бы удивляет нас, являя такие совпадения и даже целые типы, но удивляться, увы, тут нечему – скорее стоит расстраиваться. Тем самым она признается, что ее мнимой безграничности существует предел, что в ее распоряжении не так уж и много форм, понятий, самих предметов, и вовсе не слова, как казалось Витгенштейну и Юнгу, являются главными оковами в понимании высших смыслов и полетов духа в стиле transcendo.

– Тут эти ребята часто выступают, – сказала она, проследив взгляд Алексея. – Прикольные такие.

Алексей рассматривал афишу, украшавшую простенок. На афише худой, обритый наголо молодой человек в революционной кожаной куртке демонстрировал маузер, обозначая фазу игривого движения, а из-за его спины, наклонившись в другую сторону, озорно блестела глазами девушка в косынке сестры милосердия. Красными буквами на афише было написано: «Кабаре Безумного Пьеро».

Кузен Андрей возник перед ним внезапно, как бы вынырнув из недр созданного им клуба. Красота матери Натальи Владимировны не передалась ему, зато передалась ограниченная самоуверенность отца. Он не был привлекателен, но следил за собой. На модно, коротко стриженной голове, что указывало на внимание стилиста, волосок лежал к волоску, бачки были аккуратно наблюдены, и, в общем, облик его полностью соответствовал тому народившемуся сословию, которое он представлял.

– Ну как ты? – ослепил он Алексея довольно привлекательной улыбкой.

– Классно, – пожимая ему руку, сказал Алексей. – Юля, Андрей.

Андрей приветливо покивал Юле. Улучив мгновение, когда она отвела взгляд, он одобрительно подмигнул Алексею.

– Матерь говорила, будто ты возвращаться собираешься.

– Так, – уклончиво ответил Алексей. – Будет видно.

– А чего здесь? – спросил он как бы сам себя и сам же ответил: – Скучно, наверное, в Эдинбурге? Что за город-то?

– Да нормально, – усмехнулся Алексей. – Нормальный город.

– Что, насовсем? – не удержалась Юля, дотоле терпеливо пережидавшая разговор родственников.

Андрей глянул на нее, словно только что заметил, и хотел что-то сказать, но кто-то от стойки зачем-то позвал его, и он, отходя от них, сделал рукой знак, означавший, что разлука не будет долгой. Больше тем вечером Алексей его не видел.

Сидя в этом клубе, Алексей опять поймал себя на мысли, что морально готовится если не к нищете, то к честной, опрятной бедности, потому что прекращение работы в Шотландии и переезд в Москву никаких прибылей не сулил. Юля рассказывала о своем новом проекте, связанном с авторским кино, а он, задержавшись взглядом на плакатной девушке в косынке сестры милосердия, признался себе, что не верит Кире, не может почему-то поверить, а поверить очень хочется, и, когда Юля сказала очередную глупость, он придвинулся к ней, привлек к себе и соединил свои губы с ее губами. Несколько мгновений ее губы хранили сдержанную неподвижность, но потом она мягко высвободилась и сказала так же мягко, немного смущаясь:

– Не сегодня.

* * *

Татьяна Владимировна бережно, нет, благоговейно хранила детские фотографии Алексея. Фотографии вообще были одной из доступных ей страстей, и, как и положено в подобных случаях, она отдавалась ей сполна. Иногда на нее находило, и она часами пересматривала желтеющие карточки, заново раскладывала их по альбомам то в строгом хронологическом порядке, а то нарушая историческую правду ради одной ей ведомых эстетических капризов. После смерти Федора Аркадьевича, Алешиного отца, Татьяна Владимировна замуж больше так и не вышла: все ей казалось, что будут обижать ее Алешу, да к тому же особенно никто к ней и не сватался.

Когда в 1987 году пришла ему пора служить в армии, она, хотя и не была никогда религиозна, ездила на Якиманку к Иоанну Воину, ставила свечи и в коричневой полумгле храма жарко молилась о том, чтобы миновали Алексея ратные опасности, а потом долго разглядывала обетные цепочки и драгоценные камни на богородичных ризах. Украшения здесь были богатые, затейливые, скопившиеся за многие годы, потому что этот храм был одним из немногих, которые не закрывали никогда со времени его освящения в Петровское царствование, а у нее только и были что две скромные сережки в виде липовых листочков, толстое обручальное кольцо в стиле шестидесятых и еще цепочка с кулончиком, которую подарил ей муж, когда в 1974 году защитил диссертацию. Ее-то и предназначила Татьяна Владимировна в скромный, светлый дар Богоматери Феодоровской, по имени которого образа давали отчества русским императрицам протестантского происхождения. Только она осуществила свое приношение, как стали поговаривать о выводе ограниченного контингента из Афганистана, но тут заполыхали собственные окраины, и Татьяна Владимировна жадно смотрела новости и в буквальном смысле считала дни.

Однако все обошлось, сын вернулся живой и здоровый, а ее золотая цепочка висела с тех пор под стеклом в маленьком окладе на левой стенке между трапезной и купольной частью.

Теперь же самой заветной ее мечтой было дождаться Алешиной свадьбы и – об этом она даже боялась думать в полную силу – внучки или внука. За годы ожидания требования ее к будущей невестке, если они и были когда-то, как-то порастерялись. «Кого уж Бог даст», – кротко думала она и недоумевала на сына, отчего не подружится он с какой-нибудь девушкой, благо их вокруг было, как ей казалось, предостаточно. Тех денег, что регулярно переводил ей Алексей, она почти не трогала и мало-помалу, не говоря ему ничего, скопила приличную сумму. Все это она предназначала будущим внукам. Когда ездила к нему в Эдинбург, ожидала перемен в его личной жизни, но и там следов женской руки не обнаружила. Впрочем, это открытие встретила она даже с радостью. Ничего не имела она против английских или шотландских девушек, но казалось ей не без оснований, что такой союз окончательно отдалил бы Алексея от московского дома и сделал бы его каким-то взаправдашним иностранцем.

Будучи вовсе не злой, к Кире она не питала теплых чувств, считая ее виновницей того, что у сына не сложилась личная жизнь. От матери она унаследовала некую простонародную прямоту суждений, чуждую мутным рефлексиям, и о том, что тогда произошло между Кирой и Алексеем, судила без затей. Чисто по-женски она и понимала Киру, и в то же время не могла ей простить ее замужества. Но недавно она догадалась, что Алексей снова встречается с ней. Как, почему мысль об этом вошла в нее, разумом было не объяснить. Достаточно ей было пару раз взглянуть на Алексея. Сначала ей было это совсем непонятно, потому что она знала, что у Киры семья и ребенок, однако в конце концов мудро решила, что все это не ее дело. Более того, Кира как бы становилась негласной, тайной союзницей в ее желании оставить Алексея дома, и обида стала понемногу оставлять ее.

И когда она случайно услышала, как Алексей говорил по телефону с Угодниковым, а потом еще несколько раз Угодников звонил сам, вежливо здороваясь и называя ее по имени-отчеству, надежда затрепетала в ней уже нешуточно. Угодников был однокурсником Алексея и его ближайшим другом в мире биологии. Татьяна Владимировна знала, что Угодников имел ученое звание доцента и исполнял в университете на кафедре клеточной биологии должность секретаря по учебной работе. С его звонками могли быть связаны какие-то изменения в карьере сына. Но уж тут интуиция ей ничего не говорила.

* * *

С Угодниковым Алексей встретился на факультете. Пожелтевшие деревья университетских аллей терпеливо стояли во влажной прохладе сентября. Все здесь пребывало на своих изначальных местах, в каком-то несуетном покое, только разве стало больше автомобилей, и созерцание этой священной территории, над которой время как бы не имело власти, умиротворяло. Сами собою в памяти вставали годы аспирантуры, которые пришлись на конец 90-х, и Алексей осторожно, чтобы не поскользнуться, наступая на кленовые листы, думал, что неправду говорят, что запоминается только хорошее. Может быть, в большинстве случаев то было и так в сознании людей, но в его сознании в данном случае все было иначе. Он ежился, когда вспоминал ту жизнь, этот дикий, не сдерживаемый даже здравым смыслом развал, копеечную пенсию матери, свою грошовую аспирантскую стипендию, как иногда приходилось собирать пустые пивные бутылки и тем жить, а еще надо было вести работу, учить специальный английский, чтобы самому, а не через переводчиков писать в научные журналы. Судьба его сокурсников сложилась так же банально, как сложилась тогда судьба многих других сокурсников: самые способные вырвались за рубеж и работали в западных университетах и исследовательских центрах, значительная часть просто разбрелась, пробуя себя во всякого рода предпринимательстве, некоторые даже ступили на криминальную стезю, и только единицам самые разные обстоятельства позволили остаться самими собой и работать на родине. В этой последней категории держался из последних сил и Алексей, но, когда ушла Кира и замужество ее стало фактом, все сложилось и за его отъезд.