Текст книги "Дорога в снегопад"

Они сидели напротив друг друга, он смотрел на ее руки, на кожу вокруг глаз и представлял, как это могло бы быть. Резко, отчетливо в пустом помещении раздался сигнал ее мобильного телефона. Звонил Митя узнать, где она так поздно. «С Аней Кедис, скоро буду», – успокоила она недрогнувшим голосом, и Алексей поразился этому чисто женскому природному хладнокровию.

– А вот с Митей ты не дрался, – вдруг сказала она, отложив телефон.

Тоска изобразилась на лице Алексея. Он зачем-то взял блестящую ложечку и стал побалтывать ею в чашке, возмущая благородную коричневую поверхность кофе.

– Ты отдал меня ему, – опять сказала Кира с деланой обидой, но именно так, чтоб эта искусственность была видна.

– Ты не вещь, чтобы тебя можно было кому-то отдать. Ты сделала такой выбор. Вот и все. Я уступил.

На подоконнике лежала забытая кем-то газета, которую не успели убрать официанты. Один из заголовков сообщал, что российские рафтеры пропали в Синьцзяне, в Северо-Западном Китае. На полосе имелась и схема этого района и были отмечены города с какими-то сказочными, неслыханными названиями. Он задержал глаза на схеме, и Кира тоже стала смотреть туда. Читать было не очень удобно, так как газета лежала косо и на самом краю, но ни он, ни она не сделали даже попытки придать ей более приемлемое положение, точно это было частью какой-то игры, в которую играли по умолчанию и правила которой нужно было угадывать.

– Карашар, Ка-ра-шар, – повторила она несколько раз. – Кашгар. Знаешь, где это?

Он кивнул.

– Я уже где-то слышала эти названия.

– Где?

– А, – она легкомысленно взмахнула рукой, – не знаю. В новостях, что ли. Прицепилось. Каш-гар. Такла-Макан, Та-кла-Ма-кан. – Она прислушалась к этим словам. – Уехать бы…

– Там еще есть город, – заметил он, – с красивым названием Хотан.

– Вот куда-нибудь туда. Чтоб никакой Европы. Сидеть под горой и смотреть на ее сахарную вершину. Есть виноград. Бродить по узким улочкам, вздымая розовую пыль. Встретить там Ходжу Насреддина… Боже, как тяжело.

Он подумал, что так сказать – «Боже, как тяжело» – могла только она сегодняшняя, а та девушка, которую он знал когда-то, не сказала бы так ни за что. Однако время идет, и вместе с ним к нам приходят слова наших матерей, оно приносит слова наших отцов. Время, приносящее чужие слова, которые предназначены для того, чтобы стать нашими. Время, которое идет. Которое возвращает то, что принадлежит нам, даже если его об этом не просишь.

Но он задавил в себе это мстительное чувство.

– А что, – повернул он к себе газету со статьей о пропавших рафтерах, – поедем, посмотрим, как люди живут?

Кира подняла на него глаза, и непонятно было значение ее взгляда. Так смотрят и на детей, и на умалишенных, и просто так, думая о чем-то своем. Но еще и тогда, когда мысль собеседника внезапно захватывает своей неожиданностью и ровно, красиво распускается в сознании слушающего.

– С Митей не надо было драться, – сказал Алексей, когда они вышли из кафе и встали с разных сторон машины. – Не знаю, понятно ли тебе, но его надо было убить, а не драться с ним.

– Да нет, я понимаю, – сказала Кира, садясь за руль и устремляя прямо перед собой свои янтарные глаза, волшебство которых скрадывал недостаток освещения в салоне. – У меня рюкзака нет, – сказала еще она. – Одни чемоданы.

* * *

Дознаватель приглашал в среду к одиннадцати ноль-ноль. Несмотря на то что рана на ноге еще давала о себе знать, Алексей вызвал такси и прибыл на встречу в УВД «Ломоносовский» точно в назначенное время. В кабинете, обычным украшением которого служили два портрета – президента Путина и министра внутренних дел, Алексея ожидал худенький, совсем молоденький, но самоуверенный человек. Самоуверенность эта выражалась прежде всего в той неторопливости, с которой он проживал на глазах посетителя каждую отмеренную ему секунду, ни на мгновение при этом не сомневаясь, что это не ему кто-то отмеряет их, а это он сам достает их по своему разумению и по собственной нужде из стального сейфа с винтовой ручкой, покрашенного серой краской казенных разлук.

Алексей, опираясь на костыль, приблизился к столу, вручил дознавателю повестку, после чего получил приглашение присесть на железный стул, обитый бордовым дерматином.

– Ну что ж, – сказал дознаватель, – вот вам ручка, вот бумага, и просьба описать все как было. От первого лица, конечно, и, по возможности, точнее.

Описание происшествия заняло у Алексея не более десяти минут. Все это время дознаватель листал бумаги, подшитые в какую-то папку, и этот звук мешал Алексею и раздражал его.

– Работаете, значит, господин Фроянов в Эдинбургском университете? – спросил дознаватель, поворачивая к себе лист, исписанный Алексеем.

– Именно так. – Алексей не счел нужным уточнять название организации, в которой он трудился.

– Почему набросились на гражданина Умарова?

Алексей даже опешил от такого вопроса, но быстро овладел собой.

– Там же я все написал, – удивился он, кивнув на объяснительную.

– Это хорошо, что написали, – мягко сказал дознаватель, откладывая бумаги. – А я вопрос задал.

Алексей пожевал губами. Он уже корил себя за столь точное исполнение закона.

– Гражданин Умаров приблизился ко мне на расстояние, угрожающее моим чести и достоинству. На предупредительные замечания не реагировал, поэтому и получилось как в том анекдоте: упал на мой нож, и так семь-восемь раз. Точнее, наткнулся на мой кулак.

– Шутите? – покривился дознаватель. – А у гражданина Умарова, между прочим, папа в правительстве Республики Ингушетия не последний человек.

– Хм, а у меня дырка в ляжке двенадцать миллиметров.

– Двенадцать, не девять? – удивился дознаватель, но тоном, оставляющим все же сомнения в намеренной издевке. – В общем, Умаров утверждает, что вы набросились на него без причины.

– Слушайте, – сказал Алексей раздраженно, он начал уже уставать, – к чему эти разговоры? Умаров, или как его там, прицепился к девушке, она звала на помощь.

– Вот и надо было вызвать сотрудников милиции.

– Когда их было вызывать? Да, кстати, а вы сами как поступили бы? Тоже стали бы ждать сотрудников? Хотя, простите, вы же и есть сотрудник.

– Да и Ванникова – это их знакомая. Так она показала. Вы бы хоть разобрались сначала.

– Некогда было разбираться. Да и кто тут у вас разберет, кто чья знакомая. Девушка звала на помощь, не хотела с ними вступать в контакт.

– Кто может это подтвердить? – лениво поинтересовался дознаватель.

– Как кто? – удивился Алексей. – Да там народу было полное кафе. Девушки у стойки…

– Девушки у стойки, – спокойно парировал дознаватель, – ничего не видели.

– Как это не видели?

– А может и видели, но ничего не скажут. Боятся они. Им там работать. А эти там учатся.

– Боятся! – фыркнул Алексей. – А вы-то на что?

– А мы-то – на то, – пояснил дознаватель голосом, дающим понять, что Алексей забрался в священную область оперативных тайн.

Алексей не верил своим ушам.

– Ну вы даете, – только и вымолвил он.

– А почему же на родине не работалось? – вдруг спросил дознаватель с улыбкой, нехорошей своей вкрадчивостью.

– Это мы сейчас будем выяснять, кто родину больше любит? – усмехнулся Алексей.

– Ну, зачем же? – опять тонко улыбнулся дознаватель. – Это мы и так знаем. У нас сейчас политика такая: у папы гражданина Умарова, и у твоего папы, и у папы Ванниковой – одна родина на всех.

– Слушай, друг, если уж мы на «ты», что я расскажу тебе про своего папу, – резким голосом перебил его Алексей. – Мой папа самых честных правил, как тот дядя, слышал, наверное, в школе проходили? Он очень любил свою родину, хотя работал простым инженером. По холодильным установкам. Однажды он приехал на дачу, выпил с горя водки и у него не выдержало сердце. Папе-то было уже все равно, а мне в два с половиной года весьма чувствительно. А знаешь, почему с ним такое случилось? Потому что всей Россией сверху донизу правят такие, как ты. А подробностей тебе знать не надо. Тебя тогда еще и на свете не было.

Дознаватель отпрянул к спинке своего кресла, словно на него внезапно плеснули какой-то жидкостью. Он не ожидал столько неожиданной злобы, причем злобы действенной, чья воля, он чувствовал это, в эту минуту была сильнее не только его собственной, но и даже той силы, которую он по долгу службы мог призвать на противоборство за нанесенное ему оскорбление. Он несколько повернулся в кресле и даже скосил глаза на портрет президента, то ли испрашивая инструкции, то ли просто призывая в свидетели своей полной неспособности поступить решительно в этом внезапном нештатном всплеске, в общем-то, чисто деловой беседы, который сам отчасти и спровоцировал. Может быть, только в этот миг до него дошло, что он и впрямь почти в два раза младше Фроянова и совершенно ничего о нем не знает, кроме того, что тот сам написал по сути дела на выданных ему листах. Да он и плохо понял, что, собственно, хотел сказать ему Алексей, почувствовал только неприязнь, исходящую от него.

– В непростое время живем, – согласился он. – А разжигать межнациональную рознь все равно не надо.

– А я разжигал? – усмехнулся Алексей.

– Да вот, – дознаватель изобразил на своем лице самое неподдельное сожаление и извлек из ящика стола лист бумаги, исписанный неуклюжим крупным почерком, – свидетели показали, что вы называли граждан Умарова, Исмаилова и Гайсанова кавказскими зверями.

– Кавказскими?

– Да.

– Зверями?

На этот раз дознаватель рта не разомкнул и только согласно покивал.

– А еще, как бы это сказать поприличней, – добавил он, – в нецензурных выражениях предлагали им покинуть Москву. Тоже показания имеются.

– Красиво работаете, – сказал Алексей. – А еще кто это показал, кроме самих, так сказать, зверей?

– Статья такая есть в уголовном кодексе, двести восемьдесят вторая, часть первая, разжигание межнациональной розни, – вместо ответа сказал дознаватель. – Не слыхали?

– Да нет, не приходилось.

– Напишем-ка мы отказной материал, – задушевным голосом предложил дознаватель. – Чего тут мудрить?

Они посидели в молчании.

– Так я вас так понял, – сказал дознаватель, аккуратно постучав двумя сложенными листами объяснительной о столешницу, – что будем писать отказной материал?

Алексей хотел было заупрямиться, но мысль о Кире, о Кашгаре остудила его возмущение.

– Правильно поняли, – подтвердил он. – Будем писать отказной материал, потому что есть на свете одна девушка… одна молодая женщина. Женщины, знаете, смягчают наши души. Суровых бойцов. Так что благодарности от гражданина Умарова ей, этой незнакомке – не стану имя называть, – пояснил Алексей, – не требуется. Потому что у меня сложилось впечатление, что гражданин Умаров не силен в этикете.

И все-таки надо признать, что доктор биологии Алексей Фроянов и дознаватель УВД «Ломоносовский» Артем Калайдо расстались довольно миролюбиво.

* * *

Мечта побывать в Кашгаре появилась у Алексея очень давно, еще в детстве, когда она прочел Марко Поло. Точнее сказать, предметом его грез был необязательно Кашгар – смутное томление по какому-то собирательному восточному городу не давало ему покоя. Иногда ему даже казалось, что это далекий, поколениями разбавленный зов ген напоминал о себе и тревожил его воображение. Когда нужно каким-то одним словом родить в воображении образ Востока, то называют обычно или Дамаск, родину Гаруна ар-Рашида, или Багдад, или, на худой конец, благородную Бухару, совершенно упуская из виду великолепный Кашгар. Это и неудивительно, ведь Кашгария – эта прихожая Тибета – была охвачена европейским географическим знанием уже тогда, когда виртуальный поезд братьев Люмьер уже прибывал на станцию назначения. Великие географические открытия закончились именно здесь, и если бы в Гражданской войне победили белые, русские бойскауты играли бы в Корнилова, Маннергейма и, конечно, в Рериха, ибо Рерих непременно проявил бы себя при любой власти.

Алексей хорошо запомнил тот заголовок из газеты в ночном кафе, где они были с Кирой после поминок Толи Сверстникова, но и мудрено было об этом забыть: телевизионные и радиорепортажи о пропавших рафтерах превратились в целую эпопею. Их искали китайские военные, местные альпинисты и горнознатцы, и в результате в Синьцзян вылетели даже два самолета МЧС. «Бродить по узким улочкам, – то и дело вспоминал он слова Киры, – увидеть Ходжу Насреддина». И даже не вспоминал, а просто носил их с собой в сознании, как в кармане, и они, эти слова, были столь причудливой формы, что карман оттопыривали и этим неудобством как бы не давали о себе забыть.

Приготовления к путешествию носили стремительный характер. В Интернете были найдены четыре листа армейских пятикилометровок, и Антон распечатал их на своей студии. Вечерами Алексей погружался в их таинственные дебри, считывая умопомрачительные названия. Ему мерещились высеченные в скалах города, гигантские джинны и охраняемые ими сокровища – яхонты и лалы, насыпанные в чаши из яшмы. Все эти названия – Яркенд, Хотан, Янги-Гиссар – ласкали слух, как пение райских гурий. Он засыпал с мыслью о Кашгаре, с нею и открывал глаза. Во время изучения карт план у него составился следующий: они доберутся до Кашгара, откуда совершат небольшой горный поход. От озера Кара-Коль они уйдут на север, пройдут перевалом Янбулак между Конгуром и Музтаг-атой – величайшими семитысячниками Памира – и спустятся в район небольшого городка Ташкурган, откуда вернутся в Кашгар уже на автомобиле. Сознание того, что столь необычное путешествие разделит с ним Кира, внушало ему предчувствие какого-то подлинного счастья, которое он боялся спугнуть неосторожным движением мысли. Ведь Москва оставалась Москвой, даже когда оба они находились в ней; кроме них тут были и Митя, и Юля, и множество самых разных знакомых и незнакомых, нужных и совсем ненужных людей. Там же они должны были остаться по-настоящему наедине в той полной неизвестности, которая их ожидала и которую ожидали они.

Рана у него на ноге еще далеко не зажила, но он совсем не брал ее в расчет. Он был как в лихорадке, и это глушило и боль, и здравый смысл. Кира никогда не была ни в каких горах, она не была так уж абсолютно уверена в своих силах, хотя и занималась фитнесом, до и вообще была спортивна, но то, что происходило с ней в последнее время, подсказывало, что надо не бояться пробовать жизнь. Она пребывала в таком же лихорадочном состоянии, и ей было совершенно уже неважно, куда ехать, куда лететь, важно было с кем и когда.

Им обоим вдруг показалось, что они взнуздали время, и оно, караковое, лоснящееся, гнедое, не мчится теперь вперед, и они просто ведут его в поводу.

Мите Кира сказала, что с Аней Кедис едет в Вену. Аню Кедис Митя не любил и лишний раз говорить бы с ней не стал. Впрочем, подробностями Митя и не интересовался. Чтобы не будировать Митю, оба рюкзака Алексей собирал у себя, и Татьяна Владимировна много расспрашивала про Киру и старалась говорить о ней только хорошее, только получалось это как-то неуклюже и невпопад.

* * *

Они улетали из Москвы в ночь Могущества и Предопределения, в которую, согласно мусульманскому преданию, пророк Джабраил спустил с небес Мухаммеду представление о правой вере. В Урумчи надо было сделать пересадку на другой самолет, который летел уже прямо в Кашгар. Бессонная ночь, бесконечный кофе, пряная обстановка незнакомой страны, отблеск чувств, источник которых остался дома, ввели их в странное состояние измененной реальности. Над Памиром занималась заря такого густого и в то же время чистого цвета, какого Алексею не приходилось еще видеть никогда и нигде. Голова Киры лежала у него на плече, глаза у него слипались, и он то и дело на несколько минут проваливался в сон, а потом опять смотрел в иллюминатор, за которым солнце обретало мощь, невиданную в полночных странах.

В Урумчи самолет приземлился рано утром, а рейс в Кашгар был только около шести вечера по местному времени. Они сдали свои тяжести в камеру хранения и отправились в бетонное скопление построек, буквально выраставшее из безжизненной пустыни. Это был город смешанный, уйгуро-китайский, где китайцы преобладали с разгромным счетом. Алексей с Кирой, ошалевшие от перелета, бесцельно бродили в иноязычной толпе, и только смешные рекламные вывески на забавно искореженном русском убеждали их, что они не на другой планете.

Так они провели половину дня, отделявшую их от остатка пути, и в аэропорт вернулись прямо к вылету. Перед тем как отдать свои документы китайскому служащему, Кира обернулась к Алексею и сказала с усмешкой, закусив губу:

– Мне казалось, Фроянов, я все-все про тебя знаю. А вот, оказывается, и не все.

Назвав Алексея по фамилии, она как бы длила лукавую амбивалентность их уже, в общем, состоявшихся отношений, как бы отдалялась от него, но и приближалась в то же самое время на самое опасное расстояние. В этом назывании была фамильярность и нефизическая близость какого-то родственного свойства, и близость физическая, которая отнюдь не противоречила первой, а как бы дополняла ее особенным образом.

Свою девичью фамилию – Чернецова – Кира, вступая в брак, к неудовольствию Мити и его родных оставила себе на память, и это было почти единственное, что она действительно тогда оставила в полном своем владении. Долгое время она неправильно считала, что фамилия ее происходит не от слова «чернец», а от слова «чернь». Она знала, что такое чернь – гравировка на золоте или серебре, штрихи которой заполнены черным металлическим сплавом, и представление об этой древней технике как нельзя лучше подчеркивало ее собственную, черневую красоту. И даже сейчас правильное знание никак не затмевало ее ощущение от этого слова и ощущения себя в нем. Раз за разом называя Алексея Фрояновым, она как будто безотчетно примеривала его фамилию к себе, а когда все-таки осознала это, вынуждена была признать, что сочетание Кира Фроянова ничуть не хуже отражало бы сущность ее личности, чем Кира Чернецова.

И когда она подумала обо всем этом, глядя на руки китайского служащего, совершавшего с ее билетом и паспортом положенные манипуляции, на какой-то краткий миг по ней, как мимолетный солнечный луч, ласково скользнуло обещание жизни, и, как в начале мая, когда она отдыхала на Крите, будущее забрезжило пленительным обещанием, и оттуда повеяло радостью.

* * *

Тараканы были повсюду. И это было бедствие, с которым ничего нельзя было поделать. Они прокладывали тропы на захватанных стенах, переползали по откровенно несвежему белью постели, корчились в предсмертных судорогах в ванной комнате. Но такова уж неистребимая сила традиции – все иностранцы, отправляющиеся в Кашгар, первым делом выучивают именно это словосочетание: «Семан-отель». После тяжелого перелета искать новое пристанище в погруженном во мрак незнакомом городе с тридцатикилограммовым рюкзаком Алексею казалось немыслимым. Да и то сказать: если такое творилось в гостинице, которая с незапамятных времен является базой всех попадающих в эти края европейцев, чего можно было ожидать на постоялых дворах с более ярким местным колоритом? В открытое окно заглядывал ветер, но запахи улицы тут же исчезали в густом настое китайской разновидности дихлофоса, стоявшем в отнюдь недешевом номере. Снизу из уйгурского ресторана «Шахерезада» долетали звуки позапозапрошлогоднего хита главной певицы всех россиян.

– Хороша Вена! – хмыкнула Кира. – Ты куда меня затащил?

Словом, первые два часа в ночном Кашгаре, казалось бы, убеждали со всей ясностью: это совсем не тот Восток, который живет в сознании после прочтения арабских сказок, и, возможно, даже не тот, который создала безжалостная кисть Василия Верещагина.

Около семи часов утра неправдоподобный, оранжевый рассвет избавил Алексея и Киру от того подобия сна, которым они мучились половину ночи. Из окна такси они с изумлением разглядывали город, распустившийся, как цветок. Дальняя перспектива центральной улицы замыкалась линией бежево-бурых гор, а в провале другой, словно белоснежные облака, парили величайшие семитысячники Памира. Издалека в салон хлынул рокот пробудившегося города. Оставив машину, они пробирались в толпе к древней мечети Хаит-кар, обнесенной столетними тополями. Динамики, укрепленные на ее минаретах, простирали над морем уйгурских шапок, тюбетеек, тюрбанов металлические звуки азана. По проезжей части, увязнув в человеческих массах, ползли бело-зеленые такси. Мимо модных китайских магазинов флегматичные ослики влекли тележки, наполненные виноградом и дынями. В воздухе висела взвесь красной пыли, запах горелого масла, чад сожженного угля, резкий аромат кебабов и сушеного перца.

– Это уже на что-то похоже, – робко сказал Алексей. Кира не согласилась, но и не опровергла.

Стояли последние дни рамадана, и перекусить было решительно негде, ибо то, что предлагали китайские харчевни, достойной пищей признать было сложно. Зато после захода солнца мусульманские яства выставлялись прямо на улице. Очертания домов расплывались в дыму мангалов, на которых, казалось, весь город готовил себе кебабы. Пока Алексей с Кирой ничего тут не понимали, даже себя. Еще одна ночь в тараканьем раю – это было все, что они решили себе позволить. Их ждали просторы природы, горные вершины и свежий ветер странствия. Утром было решено выходить на маршрут, а Кашгар и его восточные прелести отложить до его окончания.

* * *

Стареньким «Фольксвагеном», который был подан к подъезду «Семан-отеля», беспечно, немного угловато, но все-таки умело управлял маленький, полный и веселый человечек. Человечка звали Фатих, и по выражению его лица было видно, что все, встречавшееся ему на пути, было для него просто, ясно, приветливо и понятно. И через него и Кире, и Алексею без труда удалось разделить этот взгляд на мир.

По обе стороны дороги тянулись хлопковые поля, частоколы тополей, глиняные мазары. Через некоторое время оазис кончался, и снова в жарком мареве брезжила серая безжизненная пустыня Такла-Макан, а впереди все парили и парили, как облака, белые глыбы Конгура и Музтаг-аты. Нефритовые горы. Солнечные батареи на саклях. Мутные потоки, роющие себе проходы в скалах.

Во время коротких остановок Фатих брал у Алексея блокнот, и они начинали изъясняться пиктограммами. Пытаясь понять, в каких отношениях находятся Алексей с Кирой, он неуклюже рисовал два наложенных друг на друга сердца, потом сердце, пронзенное стрелой, но всякий раз видя отрицательный ответ, сокрушенно покачивал головой, признавая, что не в силах постичь те узы, которые их связывали. Алексею понравились обе картинки, предложенные Фатихом, потому-то обе он и отверг. Еще Фатих поинтересовался, мусульмане ли они. Вместо ответа Алексей показал ему крестообразно сложенные пальцы. Фатих глянул на него с изумленным сожалением, как смотрят на неразумных детей, не понимающих своего счастья.

На перевале довольно резвый бег «Фольксвагена» умерил контрольно-пропускной пункт. Документы проверял молоденький лейтенант китайской пограничной стражи. Российские паспорта он разглядывал с интересом и затаенной тоской, так что Алексей тут же вспомнил «Татарскую пустыню» Дино Буццати. Наверное, для лейтенанта, у которого под кителем был поддет толстый свитер, эти документы послужили напоминанием о некой благоустроенной цивилизованной жизни, возвращение в которую для него по каким-то причинам находилось под вопросом. Сам он имел вид человека, который охраняет что-то такое, что и для него самого является тайной. Здесь, на перевале, небо начиналось сразу над головой. Казалось, стоит вытащить из-под лейтенанта табуретку, забраться на нее – и можно трогать его рукой.

Часам к пяти вечера «Фольксваген» и водитель его Фатих доставили Алексея и Киру к озеру Кара-Коль, на берегах которого кочевали сарыкольские киргизы и имелся гостевой дом. Отсюда на следующий день должно было начаться их путешествие к величайшим семитысячникам Памира, но вмешались некоторые непредвиденные обстоятельства.

* * *

У Алексея голова заболела еще в Кашгаре, по дороге боль неимоверно усилилась, но из машины деваться было некуда, зато уже в гест-хаусе боль и связанная с ней немощь буквально обрушили его на койку, заправленную серым армейским одеялом. Строго говоря, ничего удивительного в этом не было – за каких-то пять часов они вознеслись на высоту более трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Кира, тоже не придавшая тому значения и списавшая недомогание своего одноклассника на бессонную дихлофосную ночь и обычную усталость, ушедшая бродить с фотоаппаратом, вернулась в сумерках и тут же застонала рядом с Алексеем. Они лежали на соседних кроватях и стонали. Эти звуки были столь сильны, что проникали сквозь тонкие перегородки комнат гест-хауса; они были настолько вариативны, что Алексею по неискоренимой пионерской привычке мучительно хотелось оправдаться перед обслуживающим персоналом: «Товарищи! Это не то, что вы думаете! Мы не такие! Спросите у Фатиха!»

Любое усилие в этом состоянии требовало необычайного напряжения воли, и хватало ее только на то, чтобы не ходить под себя. И они жадно пили ее, густо заварив чаем, в надежде обрести себя. Кто-то, кто занимал комнату до них, оставил здесь недоеденный арбуз. Арбуз был еще свеж, и они не погнушались им. Холодной воды не было, а кипяток в огромных китайских термосах выдавали служащие. Туалетом служила выдолбленная в каменистой земле яма, с трех сторон огороженная картоном, и ходить туда приходилось то и дело. И проблема была не в яме и не в картоне, а в полном отсутствии физических сил. Но, несмотря на то что каждый шаг доставлял страдание и тело стремилось принять горизонтальное положение, Алексей все же задерживал взгляд на окрестностях. Давно спустилась ночь. Гладкая, будто покрытая льдом, поверхность огромного озера блистала черненым серебром. Черный купол неба был как будто забрызган звездами. Это была даже не кремнистая крошка, а какие-то пятна, медленно стекавшие по небосклону. Гест-хаус окружали мазары – глиняные мавзолеи причудливой туранской архитектуры. Но не было даже сил поинтересоваться, какие герои нашли здесь упокоение, чем запомнились в людской памяти, что завещали. Болезнь изнуряла. Конгур дышал студеным ветром. Алексей колол его ледорубом как кусковой сахар, а куски чудесным образом превращались в правильной формы таблетки бессильного цитрамона. А звезды капали сверху, и намокший сахар крошился в пальцах, Алексей брал строительную кисть, макал паклю в ведро с известковыми потеками и изо всех сил брызгал на небо, восполняя стекающие звезды. В общем, это был бред.

А потом все прошло: боль исчезла, солнце перестало резать глаза, мир улыбнулся, хотя и несколько хитро. Алексей созвал аборигенов, достал добытую из Интернета генштабовскую карту и показал маршрут, но столпившиеся вокруг киргизы только недоверчиво покачивали головами. Знаками Алексей дал понять, что намерен исполнить свой каприз непременно – с их помощью или без нее. В конце концов один парень выразил согласие послужить проводником. Сотрудник гест-хауса, уйгур, немного говорящий по-английски, сообщил, что проводник возьмет им в помощь лошадь и вьючного яка. Однако к моменту старта об этих спасительных животных как-то речи уже не было.

* * *

Проводника звали Йылдыз, в его узких глазах-щелях отроду словно бы не бывало никакого выражения, даже пресловутой восточной невозмутимости. Алексей с Кирой знали несколько тюркских слов, как-то «су», «сют», «кара», «йок» и «якши», он же не знал ни слова ни по-русски, ни по-английски, ни даже по-немецки, на что втайне и в простоте своей уповала Кира. Но, поставленные в одинаковые условия, все трое блестяще подтвердили известную теорию лингвиста Бенджамина Уорфа, то есть прекрасно понимали друг друга без каких бы то ни было слов.

От озера они сразу ушли в сыпучие, казавшиеся совсем невысокими, холмы. Но горячий песок умел забирать силы, и здесь началась тяжкая солдатская работа, которую, как ни тяжела она казалось когда-то, Алексей все-таки полюбил. Впрочем, Кире все эти радости мужских мышц радости не доставляли. На каждой остановке какая-нибудь полезная, но увесистая вещь перекочевывала из Кириного рюкзака к Алексею. Да и Алексей уже поглядывал на Йылдыза, зачем он не як. Лицо Киры, покрытое каплями пота, с прилипшими на лоб каштановыми прядями, изображало страдание.

– Да, Фроянов, – только и вымолвила она, едва отдышавшись. Он с пониманием покачал головой, и выражение его лица не оставляло никакой возможности угадать, чего здесь больше: иронии или искреннего сочувствия.

Йылдыз шагал легко, переступая с кочки на кочку, словно дачник на загородной прогулке под Абрамцево, когда надо – ждал, когда надо – шел. Лицо его совсем залило солнце, а те две узенькие амбразуры, которые оно еще оставило ему для общения с внешним миром, не пропускали наружу ничего интересного.

И вдруг на одном из поворотов тропы распахнулся такой простор, что они остолбенели в немом восторге, и даже Йылдыз, очевидно, был доволен произведенным эффектом – ведь по-своему он был причастен к этому величию. Долина, внезапно открывшаяся им, казалось, вмещает весь мир; мир был желтым, бурым, в обрамлении вечных льдов, кое-как нарубленных солнечными секирами.

Солнце смеялось над ними белыми лучами, и пучки саксаула сливались вдали в золотистый покров. По широкой желтой долине растекалась стеклянными струями Кенгшибер-су. Мохнатые яки часами стояли здесь в ледяной воде, обмакнув туда космы черной шерсти. Бурые неподвижные точки верблюдов пятнали возвышенности. Долина была столь обширна, что когда на горизонте, перегороженном Сарыкольским хребтом с его малахитовыми вставками, появлялся всадник, можно было держать его в поле зрения часами. До сахарной головы Музтага было подать рукой. Сто лет назад великий Свен Гедин четырежды ступал на его склон и четырежды вынужден был отступить.

– Вобще прям, – сказала Кира, и Алексей был с ней согласен.

Ночью температура упала до минус пяти. К этому времени палатки были давно поставлены на берегу говорливой Кенгшибер-су. Утром берега ее были схвачены голубым льдом, и куски сала плыли по реке до полудня. Йылдыз, покуда было можно, глухо спал в своей палатке. От салями он с презрением отказался, а вот «Аленку» скушал с удовольствием. Он вертел в руках обертку, долго вглядывался в черты девочки, укутанной в платочек, и впервые в жизни, проследив за его взглядом, Алексей подумал, что девочка-то грустна и напугана, словно только что раскулачили и сослали ее родителей.

Долина сужалась, они двигались, но горы-великаны, несмотря на их движение, все время оставались на одной параллели. Йылдыз знаками показал, что вот-вот должен выпасть снег, и возникал риск быть отрезанными от мира живущих, но сам он, верный принятым на себя обязательствам, просто счел своим долгом поставить об этом в известность своих подопечных. Впрочем, Алексею это было понятно и без напоминаний. Нога, пораненная в университетском интернет-кафе, от нагрузок стала болеть, и каждый шаг давался Алексею все более мучительно. Еще через день его посетили сомнения. А на пастбище Торбулун, до которого они буквально доползли, всем троим стало ясно, что перевала Янбулак им не взять.