Текст книги "Дорога в снегопад"

Как-то на уроке он прямо спросил учителя, неужели все революции имеют целью только единственно перераспределение благ, то есть отъем богатств у богатых в пользу бедных, а именно под таким углом зрения заставляли смотреть на побудительные причины революций новые школьные веяния. Неужели, недоумевал Гоша, никто из революционеров не думал об улучшении, совершенствовании самого человека?

Учитель попался без фантазии. Он неплохо знал свой предмет с его фактической стороны, но считал ненужным вносить в историю моральные начала и, главным образом, считал так потому, что сам их не имел. К тому же взгляды, к которым тяготел Гоша, в этой школе не поощрялись. Учитель вызвал в школу Митю, но пришла туда, конечно, Кира. Кира долго не могла взять в толк, от чего именно желает предостеречь ее бдительный и сервильный педагог, поняла только одно: сын читает в Интернете всякую опасную литературу. Но когда училась она, эта литература не просто не считалась опасной, а считалась самой душеспасительной и полезной. К тому же еще с советских времен было хорошо известно: написано может быть все что угодно, написанное – одно, а жизнь – совсем другое. Можно сказать, что с этого момента она и упустила сына. Отныне на все свои вопросы он искал ответы на соответствующих форумах и «ВКонтакте», где очень скоро отыскал таких же страждущих по человечеству.

Несколько раз они встречались в реале. Все – и парни, и девочки – были довольно обычные ребята «без заморочек»: ни эмо, ни готы, ни панки. Большей частью все они были студентами, и Гоша среди них был едва ли не самым младшим. Как могли, они искали ответы на те же самые вопросы, которые занимали Гошу. Хотя Мюррей Букчин и видел в разного рода отношениях иерархии главное зло человеческого общества, его последователи не избежали этого вседовлеющего закона мироустройства, вскрытого их учителем. Авторитетом среди них пользовался некто Андрей Силантьев, студент-первокурсник исторического факультета педагогического университета. Происходил он из железнодорожной семьи – его отец был начальником ремонтно-ревизионного участка Московской дистанции электроснабжения, то есть в каком-то смысле это была железнодорожная интеллигенция.

Андрей, пожалуй, был самым последовательным сторонником взглядов Мюррея.

Многим людям в наше время кажется, вполне справедливо говорил он, что рыночное общество, основанное на торговле и соревновании, существовало всегда, но вполне очевидно, что история знает и вовсе дорыночные общества, основанные на безвозмездном сотрудничестве, и что государство только одна из форм, которую принимало общество в процессе своего существования. Если раньше в обществе культивировалась вера в добродетельность сотрудничества и заботы о ближнем, то в современном обществе добродетелью является соревнование и эгоизм, и потому-то и не поощряются ассоциации любого рода, кроме созданных ради наживы и безумного потребления. Раз возникнув, миф об опасности подчинения человека природе вызвал угнетение человека человеком. Здесь лежат собственно причины иерархии. Они становятся вполне понятны, если отыскивать их корни в каждодневной жизни: в семье, в воспитании молодежи, в делении общества на возрастные группы, в ожиданиях, возлагаемых на индивидуальность, – другими словами, в повседневности гражданского или домашнего миров и в большинстве личных аспектов культуры и общинных церемоний. И иерархия не исчезнет, пока люди радикально не изменят эти основы повседневной жизни, а не только экономически уничтожат классовое общество.

Были времена, называемые «золотым веком», когда у каждого было право на средства поддержания жизни вне зависимости от его материального вклада. Право на жизнь было неоспоримым, и понятия типа неравенства не имели смысла, так как все неравенства, наступившие вследствие болезни или старости, компенсировались людским коллективом. Через этот биологический факт кровного родства природа проникала в основные институты раннего общества. Но постепенно родственные связи были истончены под влиянием небиологических институтов, таких, как государство и диктуемое им экономическое устройство. Истории известны и другие попытки устроить рациональное общежитие, которые были явно жизнеспособными, но привилегированные и жадные до власти люди их сокрушили.

После капитализма больше не было «поворотных» пунктов истории. Вера в то, что технологии и наука улучшат условия человеческого существования, была подорвана распространением ядерного оружия, массовым голодом в странах третьего мира и бедностью на Западе. Пылкая вера в триумф свободы над тиранией, можно сказать, уничтожена увеличивающейся централизацией государств и увеличением власти бюрократии, полиции и изощренных средств слежки за людьми.

Человечество отныне живет в постоянной опасности непоправимого уничтожения живого мира системой, помешавшейся на росте, он заменяет органическое неорганическим, почву – бетоном, лес – пустыней, разнообразие живых форм – упрощенной экосистемой: короче говоря, пытается повернуть экологическое время вспять, к более неорганическому минерализированному миру, который не может обеспечить существование сложных форм жизни, в том числе и человека. В наше время все больше и больше теряется вера во все человеческие способности – способность жить в мире, способность заботиться о других людях и остальных формах жизни. Этот пессимизм ежедневно подпитывается социобиологами, которые говорят, что наши недостатки заложены в нас генетически: антигуманистами, оплакивающими нашу «антиприродную» сущность; биоцентристами, принижающими наши уникальные свойства идеями, по которым мы в мире «первородного греха» ничем не отличаемся от муравьев. А ведь кроме генетически запрограммированных насекомых мы не имеем ни одного эквивалента подобных иерархий вне человеческого мира. Поведение муравьиных солдат генетически запрограммировано, и иерархия пчел – это не социально организованный институт, который можно радикально изменить с помощью восстания. Таким образом, идет широкое наступление на веру в способность разума, науки и технологий улучшить мир и для самого человека и для жизни в целом.

Словом, так или примерно так говорил «Заратустра».

Главным его оппонентом выступал некто Кирилл Поздняков, тоже студент-историк, только из Московского университета. Вполне справедливо Кирилл ставил на вид Андрею Силантьеву, что способность быть разумными и свободными еще не означает, что она непременно будет реализована. Надежда, что люди создадут единый мир, сообщество различных народов, которые будут заботиться о своих ресурсах и улучшать жизнь повсюду, разбилась о рост национализма, расизма и бесчувственного местничества, которые порождает равнодушие к судьбам миллионов; что в истории существует неизбежное и необходимое и просто вероятное; что с этой точки зрения нет никаких серьезных доказательств в пользу того, что национальные государства были всего лишь вероятностью; что кроме абстрактного человечества существуют еще и народы, а народы, как и отдельные личности, имеют право на самоопределение, и тот факт, что народы эти в виде формы своего исторического бытования избрали именно государства, говорит скорее об обратном. К тому же, напоминал Кирилл, уничтожение национальных государств есть не только цель анархизма, но и мечта глобального капитала.

Андрей Силантьев, в свою очередь, обвинял Позднякова в перепевке старых социалистических догм и напоминал, что традиционной радикальной теории больше не существует; значительная часть из того, что еще недавно считалось социалистическим и коммунистическим, сейчас успешно работает на рыночную экономику. Почти благоговейное отношение Маркса к технологическому прогрессу в XXI веке стало помогать наиболее вредным целям технократической идеологии и бюрократии. Больше нет больших движений под красным флагом – остались только призрачные бунтовщики, гибнущие в бесполезных бунтах, и их лидеры, ведущие их стройными рядами в политический архив. Экономика, основанная на принципе «рост или смерть», обязательно противопоставляет себя природному миру и оставляет за собой экологическую пустыню. Самое же главное и прямо-таки трагическое в истории, что ориентированная на рост бюрократизированная и иерархичная социалистическая система не смогла стать альтернативой либерализму в том первозданном смысле, какой придает этому слову значение протоиндоевропейского прилагательного.

Как бы то ни было, оба они сходились на том, что капитализм, видимо, представляет собой момент «негативного абсолюта» для общества и природного мира. Никто не может исправить этот строй, изменить его или воссоздать с экологической приставкой, вроде «экокапитализма». Единственное, что можно сделать, это уничтожить его, так как он воплощает в себе все социальные болезни, начиная классовой эксплуатацией и заканчивая алчностью, милитаризацией и, наконец, ростом ради роста, которые опорочили цивилизацию и запятнали все ее великие достижения. Так называемые реформы, проводящиеся якобы во имя справедливости, запускаются лишь для того, чтобы управлять глубоким и растущим кризисом, а не для того, чтобы его устранить. Современная демократия лишается своих низовых институтов, которые составляли сущность демократии древней. Образованные, знающие граждане стали превращаться в заурядных налогоплательщиков, обменивающих деньги на услуги, и образование отказывается от своей гражданской направленности в пользу тренировки у молодежи финансово вознаграждаемых навыков. И скоро будет видно, как это ужасное направление разовьется в мире, где верх берут механические роботы и компьютеры, которые так легко использовать для надзора, и генетические инженеры, обделенные моральной чувствительностью.

«Нет возврата к наивному равноправию доисторического мира или к классическому полису классической античности. Да этого и не нужно. Нельзя ничего достичь при помощи мистических фантазий, которые регрессивны психологически и атавистичны исторически», – говорил Андрей Силантьев, и Кирилл Поздняков тоже был здесь с ним согласен, но что нужно делать и с чего конкретно начинать, опять оставалось неизвестным.

Гоша участвовал в этих спорах скорее в качестве заинтересованного, но совершенно безмолвного наблюдателя, так как сказать ему было особенно нечего. Просто он остро чувствовал несправедливость мира, доступного его созерцанию и размышлению, и с этими ребятами было ему интересно и легко. Хотя все они и представляли поколение всеобщей компьютеризации, общаться в реале оказалось куда интересней. Итак, Силантьев стоял за некое абстрактное безгосударственное человечество, Кирилл Поздняков стоял за государство, но устроенное на основах, близких к неосоциалистическим, а Нина Берестова вообще ни за что не стояла, ей просто было прикольно проводить время со своими. В общем, вся эта компания полностью оправдывала старую истину, известную еще с ХIХ века: где четверо русских, там пять политических партий. Все были согласны с тем, что если немедленно не создать рациональное, экологически ориентированное общество, существующий мир привилегий, грабежа, эгоизма и конкуренции полностью разрушит экосистемы, которые общество, ориентированное на прибыль, уже фактически подвело к границе жизни и смерти.

Итак, группа «Противодействие» и сама толком не знала, кому, когда и зачем надо противодействовать, но энергии и фантазии хватало, и акции начались как-то сами собой.

Несколько раз Гоша приходил домой окровавленный после стычек с националистами – такими же молодыми парнями, чей социальный протест изливался в другое русло. Обеспокоенная, теперь уже сама Кира отправилась в школу, но дело было, конечно, ни в какой не в школе, а в сложившемся коллективе единомышленников, которых в Москве, да и в других городах только прибавлялось.

И чем больше Гоша жил жизнью группы «Противодействие», чем ближе узнавал настоящие проблемы своих товарищей, тем сильнее разгоралось в нем чувство отвращения к отцу и к роду его деятельности. Ведь получалось, что его отец – и причина, и даже жертва такого положения вещей, с которым была призвана бороться группа «Противодействие». Родственная к нему любовь, сыновнее чувство еще не вполне покинуло его душу, да и далеко все-таки было до столь решительного рубежа, но презрение к нему копилось так же надежно, как Митины счета. Кстати, он презирал отца и за них, и за то, что тот не служил в армии, хотя его анархистские убеждения это как раз приветствовали, – но если взять во внимание, какая каша была намешана в этой полудетской голове, то все эти взаимоисключающие претензии вполне имели право на мирное сосуществование. Вопреки мечтам своего деда Льва Борисовича, заранее записавшего внука в юристы, Гоша решил стать историком, обществоведом, как Кирилл Поздняков и Андрей Силантьев. Он верил, что общественные тайны откроются ему, и он сможет предложить человечеству путь, который выведет его наконец к свету и радости.

В ближайших планах группы были акции легкого устрашения и пикетирования экологически вредных объектов, наподобие фенолформальдегидного цеха около Хоперского заповедника, где и застиг его в июле посланец Киры Алексей, а в дальних – особенно ответственный социальный эксперимент – построение свободной общины на Алтае, где получили бы воплощение идеи Мюррея Букчина о муниципальном либертаризме и Кропоткина – о взаимной помощи.

* * *

Не успел Алексей, так сказать, стряхнуть с себя пыль странствий, не успел поведать Антону об их с Кирой веселых злоключениях, как Татьяна Владимировна насела на него с требованием как можно быстрее связаться с каким-то неизвестным Алексею человеком, звонившим в его отсутствие.

– Несколько раз звонил. Очень вежливый. Очень просил позвонить, как только будет возможность. – И она протянула Алексею листок бумаги, на котором были записаны и мобильный, и несколько городских номеров.

Алексей было отмахнулся, собираясь позвонить как-нибудь на днях, но Татьяна Владимировна буквально не отставала от него, и пришлось все-таки брать трубку. Тому, с кем он говорил, он пояснил, что вот-вот вернулся из непростой поездки, но по настоянию собеседника встречу назначили уже назавтра.

Еще на кухонном столике он увидел почтовый конверт с украинскими марками. Писала Таисия Васильевна Зинченко, подруга бабушки, с которой они познакомились в эвакуации в Петропавловске-Казахстанском и которая после войны жила сначала в Запорожье, потом в Харькове. В письме Таисия Васильевна сообщала о смерти своего сына Володи, который служил военным врачом. Довольно часто, буквально ежегодно приезжал Володя в Москву в какое-то свое управление по делам службы и всегда останавливался у них в Кунцево, привозил абрикосы или огромные южные сливы, и бабушка относилась к нему как к сыну. Евдокия Ивановна вместе с маленьким Алексеем иногда летом выбиралась на юг, на дачу к своей Тасе, стоявшую на берегу Каховского водохранилища, и Володя, для Алексея, конечно, дядя Володя, когда был свободен от службы, учил его ловить раков, прятавшихся под скользкими от водорослей камнями. И вот теперь он умер в том самом госпитале, главным врачом которого прослужил несколько последних лет.

– Как же так, мам? – тупо спросил Алексей Татьяну Владимировну, словно она за что-то здесь отвечала.

Алексей, так рано лишившийся отца и совсем его не помнящий, необыкновенно радовался каждому приезду дяди Володи и, будучи еще мальчиком, лелеял втайне даже безумную, совершенно неосуществимую мечту, что дядя Володя и его мама станут мужем и женой. Гордо, как на парад, выходил он во двор в обществе дяди Володи Зинченко, одетого в свою форму военного врача, и с упоением ловил завистливые взгляды Сережи Ведерникова, тогда еще не Графа, чей отец хоть и был выпивающим мастером с завода «Вилис», но по крайней мере он был.

Дядя Володя обладал мягкой малороссийской речью и таким же мягким, легким, улыбчивым нравом; он умел множество восхитительных вещей: из жести пивных банок «Золотое кольцо», которыми пищевая промышленность удивила народ к Олимпиаде, дядя Володя вырезал доспехи и облачал в них пластилиновых солдат, а польским гусарам даже приделывал их знаменитые крылья, склеивая их из обыкновенных перьев, которыми обычно лезли подушки, бритвенным лезвием из куска пенопласта выстругивал изящный корпус яхты, – мачтой служила вязальная спица, парусом – лист наколотой на нее бумаги, а за киль шла свинцовая пластина, которая аккуратно, но прочно вставлялась в днище, и когда корабль был готов, они набирали ванну и любовались его посадкой в прозрачных, чуть хлорированных коммунальных водах.

– Надо ответ писать, – растерянно сказала Татьяна Владимировна, – а что тут напишешь?

* * *

В полдень следующего дня у подъезда, заняв, казалось, добрую треть двора, стоял черный представительский «Мерседес». Водитель в темном костюме и строгом галстуке вышел из машины и церемонно открыл перед Алексеем заднюю дверцу. Через полчаса «Мерседес» остановился где-то в районе Спиридоновки перед парадным крыльцом старого дворянского особняка, примечательного, пожалуй, только своим почтенным возрастом. Охранники здесь были не какие-то обрюзгшие мужчины пенсионного возраста, а молодые люди подчеркнуто спортивного вида с абсолютно непроницаемыми лицами. Алексея поразило, что его попросили пройти сквозь ворота безопасности, и когда зазвенели ключи, его так же спокойно, так же отстраненно и холодно попросили ключи выложить и процедуру повторить. После этих формальностей по широкой лестнице навстречу Алексею спустился мужчина в хорошем деловом костюме и, любезно улыбаясь, по этой же лестнице взвел его на второй этаж и препроводил в просторную залу.

Предметами интерьера огромного кабинета, куда ввели Алексея, были только внушительных размеров стол да огромная плазма, занимавшая полстены, и самый этот минимализм свидетельствовал в пользу каких-то уж очень больших денег. Человеку, поднявшемуся из-за стола, на вид было лет шестьдесят, он также был одет в костюм очень изящного покроя и из ткани еще более утонченной, чем у того, первого, исполнявшего, видимо, обязанности секретаря. Кожа его лица была чрезвычайно выхолена, но все же по-старчески тонка, чтобы претендовать на то, на что она, по-видимому, претендовала. Хозяин кабинета и кожи назвался Андреем Николаевичем, поздоровался с Алексеем за руку и предложил садиться. Рука его оказалась удивительно мягкой, будто бескостной, но у Алексея осталось подозрение, что за этой мнимой податливостью скрывается все же некоторая сила, которую хозяин просто не желает демонстрировать.

Красный отблеск памирского солнца еще рдел на лице Алексея, и Андрей Николаевич бодро поинтересовался:

– Отдыхали где-нибудь?

– Был в горах.

Андрей Николаевич понимающе кивнул.

– О вас очень хорошо отзывался Анатолий Петрович Стукачев, – проговорил он как бы между прочим.

– Я его не знаю, – возразил Алексей.

– Это ничего страшного, – всплеснул руками Андрей Николаевич. – Зато он вас хорошо знает.

– Хорошо? – вскинул глаза Алексей.

– В том смысле, что он в курсе вашей работы и ваших достижений, – поспешно подправил себя Андрей Николаевич. – Существуют научные журналы, «Сell», например, вы помещаете там свои статьи, а мы их читаем. И находим их весьма и весьма любопытными, – несколько игриво присовокупил он. – Я не стану томить вас предисловиями. Вот что скажу: ваша работа имеет для той организации, которую я в некотором роде представляю, огромный интерес. – Он подчеркнул: – Огромный. Видите, все карты на столе. И что бы вы сказали, если бы мы предложили вам работу в одной из наших лабораторий и наш действительно огромный интерес принес бы вам действительно достойное вознаграждение.

Несколько мгновений Алексей довольно бессмысленно смотрел на Андрея Николаевича, потом, отметив еще раз несколько неестественную ухоженность своего собеседника, как будто сообразил.

– Это как-то связано с вечной молодостью? – задал он вопрос, и ответом ему послужил кивок благообразной головы его собеседника.

– Что ж, – сказал Алексей, – если все карты на столе, позвольте и мне полюбопытствовать. Это государственная организация?

– Не совсем, – ответил Андрей Николаевич и слегка поморщился.

– Кто же ее содержит?

– Одна крупная коммерческая структура. – И опять какая-то тень пробежала по лицу Андрея Николаевича.

– Почему вы предлагаете мне? – спросил Алексей и назвал имена нескольких отечественных и зарубежных ученых со сходными исследовательскими интересами.

– Потому что мы полагаем, что вы ближе всего к решению вопроса.

– Ну, – усомнился Алексей, хотя слова Андрея Николаевича и польстили его самолюбию. – Но вы же должны понимать, что любое открытие, сделанное хоть на краю света, сейчас же становится всеобщим достоянием.

– Не всегда, – быстро отреагировал Андрей Николаевич.

– Ну, не знаю, мой опыт говорит об обратном.

– Мы спешим, – пояснил Андрей Николаевич.

Соблазн показал себя во всей своей красе. Эта была не самодеятельность Угодникова в корпусе «А». Алексей не на шутку задумался и даже так забылся, что упокоил подбородок в ладони. Андрей Николаевич почувствовал этот момент колебания и здесь-то допустил промах.

– Живете с мамой-пенсионеркой, квартирка крохотная, даже, извините, девушку не пригласишь. О семье я и не говорю. Может быть, пришло время как-то поменять свою жизнь? Ведь вам уже сорок-то есть?

– Тридцать восемь, – уточнил Алексей. После этих слов про маму-пенсионерку он почувствовал себя маленьким и беспомощным существом.

– Знаете, – сказал он, – в моей жизни особенных секретов нет, но ваша осведомленность мне не по душе.

Андрей Николаевич развел руками, как бы желая намекнуть на некую неизбежность происходящего, и рассмеялся тихим бархатом. Казалось, что даже голос его умащен каким-то специальным косметическим снадобьем, вроде крема или духов.

Алексей старался угадать, кем был этот человек году эдак в 84-м, когда еще не уверовал в свою избранность. Инструктором обкома партии? Научным сотрудником? Дипломатом? Чекистом? На ум ему пришел Антон, и он позавидовал ему. Что ни говори, человеку в обоссанных штанах никто не делает подобных предложений. И ему, Алексею, захотелось немедленно переместиться отсюда домой, в свой район, и вместо этой тягостной беседы идти в магазин за пивом.

Он задумчиво помолчал под выжидающим взглядом собеседника, потом спросил:

– Вы настолько боитесь смерти?

Андрей Николаевич сделал движение телом, выражавшее облегчение оттого, что разговор переходит в неформальное русло.

– Все люди, мне кажется, ее боятся. Вы, разве, нет?

– Я тоже боюсь, – согласился Алексей, – но, мне кажется, совсем по другим причинам.

– По каким же таким другим, позвольте полюбопытствовать? – спросил Андрей Николаевич, облокачиваясь двумя руками о поверхность своего необъятного стола.

– Извольте, – улыбнулся Алексей, – только предвижу, что мой ответ насмешит вас. Или заденет.

Он сделал предупредительную паузу.

– Говорите без обиняков, – ободрил его Андрей Николаевич, и по выражению его лица было видно, что он действительно готов услышать что угодно и сохранить при этом спокойствие.

– Видите ли, – сказал тогда Алексей, – вы проделали немалый путь до этого кабинета. Годы, в которые это происходило, все мы хорошо знаем – сами живали. И мне кажется, что столь необыкновенное благосостояние возможно было приобрести исключительно за счет других людей. Я вашей жизни не знаю, не хочу сказать, что вы лично кого-то там ограбили на большой дороге. Но выходит-то так. Наши предки кровью платили, чтобы жизнь стала справедливей, а мы на них наплевали.

Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея – во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.

– Вы поклонник советской власти? – поинтересовался он.

– Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.

– Ах, вот что… Христианское общество… – с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.

– Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.

Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.

– Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.

Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.

– Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, – сказал Алексей, – но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.

– Может быть, все-таки кофе? – повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. – С корицей?

– Простите, я пойду, – сказал Алексей.

– Ну, что же, – сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, – желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.

– Спасибо, – ответил Алексей, поднимаясь, – если говорите искренне.

– Почему нет? – Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз показывая неподдельное недоумение. – Просто, разрешите и вам заметить, вы неправильно все понимаете.

– Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, – холодно сказал Алексей и пошел к двери.

* * *

Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.

– Водки, – сказал он официанту, даже не глянув на него. – Какая есть?

– «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… – начал перечислять тот.

– Вот этой, – перебил его Алексей. – Грамм двести, пожалуйста.

Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…

И вот в этих почти неизменных декорациях развернулась какая-то совсем новая, очередная жизнь. Одно время ему действительно показалось, что позор заключительного десятилетия XX века худо-бедно преодолен, что страна, как утопленник, коснувшись ногами дна, начала медленно всплывать к свету из мрачных глубин. Он даже удивлялся, что поворот к лучшему случился так скоро. Но сейчас, после встречи с Андреем Николаевичем, он не то чтобы понял, – понимать-то он понимал, – а прямо-таки ощутил, что ничего не изменилось, а только видоизменилось. Зло приоделось, научилось болтать. Анархия, под которой в 90-е понимали демократию, обрела суверенитет и вицмундир. Придумали себе генеалогию. Пенсионерам раздали по грошику, а отняли по два. Алексей искренне чувствовал себя наивным простофилей.

Сообразив, что уже достаточно пьян, он расплатился, дошел до «Арбатской» и сел в поезд. На «Киевской» напротив него села девушка. Некрасивая, стеснительная, небогато одетая. Все ее бесхитростные желания, вложенные в нее природой, были написаны на лице ее столь ясно и беспомощно, что Алексей содрогнулся от сочувствия. «Милая, – подумал он с грустью. – Наплевать тебе на политическую систему и парламентскую демократию. Хочешь ты замуж, да ребенка родить, сыночка или доченьку. И чтоб не пил, не курил… Не пил. Достаточно, – ограничил себя Алексей. – Вот какая жизнь у тебя будет? Будешь работать, надеяться. Будешь обзванивать клиентов, предлагать скидки на междугородную связь. А тебя будут через раз на хер посылать. Обидно это, а? Будешь ловить взгляды в метро. А годы-то – фф-и-ить. Летят. Будешь плакать в подушку. Так и пройдет жизнь. А упыри тебе эти – пенсию четыре тысячи… Прости меня, что я ничего этого не могу тебе дать. Даже пенсии».

После «Филей» в окне мелькнул золотой купол церкви Покрова и поплыли старые казармы, в которых, сколько Алексей себя помнил, располагалось Суворовское училище. По субботам на станции «Фили» голубые вагоны в зависимости от времени года наполнялись черными кителями или шинелями суворовцев, ехавших в увольнительные, и почему-то от их присутствия было удивительно уютно. В 90-е годы суворовцев сослали куда-то в Кузьминки, а здания училища перешли к таможне, и одной живой краской в жизни Филевской линии метро стало меньше. Красные кирпичные корпуса были теперь оштукатурены и выкрашены в канареечный цвет, а на месте спортивного городка с брусьями, горками и турниками стояли недешевые автомобили. «Поганые торгаши, мироеды, – пьяно грозился Алексей. – Вы ответите за суворовцев!»

Девушка вышла на «Кунцевской», и Алексей почувствовал облегчение. Поезд нырнул в тоннель, Алексей поднялся и подошел к дверям, глядя на свое отражение в их верхней стеклянной части. Чуть меняя положение головы, можно было видеть себя то с неестественно огромным лбом, то, наоборот, с какими-то неандертальскими челюстями.

Около входа в метро пожилые женщины продавали цветы. Цветы стояли в жестяных ведрах, и над ними висел густой аромат дачной жизни. Он купил матери букет белых хризантем. «Не пей вина, Гертруда», – весело подумал он, заходя в магазин с названием «Удачный», а потом, обремененный бутылками, медленно бредя к дому по золотистой листве, напевал со злобной радостью песенку из какого-то в незапамятные времена виденного фильма: «А парень им на это очень просто отвечал: я с Дальнего Востока, я с города Сучан».

* * *

– Кто нас ест, Алексей? – скорбно, строго спросил его Антон, открывая входную дверь.

– В смысле? – не понял Алексей.

– В том смысле, что кто нами питается? – уточнил Антон, принимая из рук своего друга набитый пивными бутылками пакет.

– Не понимаю.

– Ну, сейчас объясню. Мир состоит из бесконечных пищевых цепочек. Коровы едят траву, мы едим коров. А нас кто ест?

– Черви нас едят земляные, – усмехнулся Алексей.

– Нет, черви плоть нашу мертвую едят, это не то. Кто-то, кто стоит над нами в иерархии мира, питается нашим духом. Нас разводят, как кроликов. Кого-то пораньше забирают, кого-то еще оставляют – дозревать. Вот как яблоки – есть же сорта ранние, а есть зимние. Консервы там из нас делают. Варенье варят.