Текст книги "Квантовая теология"

Духовная здравница

Согласно вере иудеев, Храм Соломона не просто очищал Израиль и народы посредством жертвоприношения. Одновременно (с помощью готовящегося в нем пепла рыжей телицы) он очищал и от «тумы», то есть ритуальной нечистоты, главным источником которой считается человеческий труп.

Полюсом, противоположным Всевышнему, противоположным святости, в иудаизме считается не сатана, не другой бог – бог Зла, а… человеческий труп. Нет ничего более удаленного от Бога, нежели останки существа, созданного по Его образу и подобию. И это понятно, ведь труп – это не просто мертвое тело. Камень – тоже мертвое тело, однако его мертвенность несопоставимо слабее. Более того, камень в определенной степени жив, камень хотя бы в минимальной степени причастен к жизни, причастен к бытию. Но труп животного, и прежде всего человеческий труп, – это бытие со знаком «минус». Это самая отдаленная от жизни и святости реальность.

При этом важно понимать, что труп – это не только некая переходная форма между человеком и прахом. Труп соответствует определенной духовной реальности, выражает ее. Неслучайно, по свидетельству того же Сведенборга, лица обитателей ада имеют трупный вид. И если неоязычество ведет к некрофилии, то есть к стремлению совокупиться с трупом, совокупиться со смертью (что находит предельное выражение в сатанинской магии Кроули), то противостоит этой тенденции Храм Соломона – центр монистской религии.

Нацисты недвусмысленно избрали своей эмблемой череп с костями, а Эрих Фромм находит, что их предводитель был клиническим некрофилом: «Даже если бы Гитлер умер в 1933 г., не совершив еще множества известных действий, повлекших огромные разрушения, его, по всей видимости, уже можно было диагностировать как некрофила – на основе детального изучения его личности и характера. Крещендо его деструктивных действий, начиная с нападения на Польшу и вплоть до приказа о разрушении большей части Германии и истребления ее населения (приказ не был выполнен. – А. Б), – все это послужило бы тогда лишь подтверждением характерологического диагноза, поставленного до этих событий» [32, с. 74].

Некрофилия Гитлера подтверждается и другими свидетельствами. Так, близкий друг фюрера Альберт Шпеер писал: «Если на столе появлялся мясной бульон, я мог быть уверен, что вегетарианец Гитлер заведет речь о „трупном чае“. По поводу раков он всегда за едой рассказывал об умершей старушке, тело которой родственники бросили в речку для приманки. Увидев угря, он объяснял, что они лучше всего ловятся на дохлых кошек» [32, с. 80].

Характерно, что новейший антисемитизм, положивший в свою основу идею всемирного еврейского заговора, приплел к нему именно масонов, то есть как раз тех представителей христианской культуры, которые исходно связывали свою традицию со строительством Соломонова Храма. Это еще один яркий компонент противопоставленности иудаизма и нацизма.

При этом небезынтересно, что сам иудаизм определенным образом связывает возникновение гностических дуалистических сект с разрушением Второго Храма. В Торе предписывается съесть пасхального агнца вместе с мацой и горькой зеленью: «Съедят мясо в ту же самую ночь, жаренным на огне; с мацой и горькой зеленью будут есть его» (Шмот, 12.8). В своей книге «Гвурат Ашем» (гл. 60)р. Иегуда-Лейб из Праги (Магараль) поясняет, что агнец символизирует Единство (вокруг него собирается вся семья, а сам он цельно запечен, а не разварен), а маца и горькая зелень, с которыми едят пасхального агнца, – это то добро и то зло, которые сопровождают человеческую жизнь. То же, что все они едятся вместе, показывает, что добро и зло в равной мере исходят от одного истока.

Так было – поясняет Магараль – во время существования Храма, когда приносили в жертву пасхального агнца. Однако после того, как Храм был разрушен, в пасхальной трапезе остались только маца и горькая зелень. Это значит, что после разрушения Храма не только исчезла Шехина, не только Всевышний сокрыл свой лик, но и утратилось первичное ощущение единства мира, и, главное, добро и зло перестали восприниматься как единая действительность, исходящая из общего истока. После разрушения Храма добро, зло и сокрывший Свой лик Всевышний как бы обособились.

Именно в этот момент и произошло озлокачествление дуализма, именно в этот момент на смену зороастризму пришел предтеча нацизма – маркионизм, объявивший корнем абсолютного зла Бога Ветхого Завета.

В этом отношении несомненно, что наивысшим выражением победы над некрофилией, победы над историческим нацизмом явилось бы восстановление Иерусалимского Храма.

Для достижения этой цели существует множество технических и политических препятствий, однако первое и главное препятствие – это неготовность многих современных людей (как религиозных, так и светских) возрождать жестокий и чуждый им кровавый культ. Как и многие другие вполне предметные цели, Третий Храм должен быть возведен прежде всего в человеческой голове.

Дом Божий может быть восстановлен, но все же не раньше, чем люди – и евреи, и народы – осознают его осмысленность и необходимость.

На протяжении веков еврейская община жила верой в построение Третьего Храма. Существует немало молитв и благословений, которые взывают к этому: «Из-за грехов наших мы были изгнаны из страны своей, и не можем мы предстать и пасть ниц пред Тобою, и исполнить обязанности наши в Доме, Тобою избранном. Да будет воля Твоя, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, Царь милосердный, чтобы вновь смилостивился Ты над нами и над Святыней Твоей и отстроил ее вскоре, и возвеличил славу ее. Отец наш, Царь наш! Приблизь наших братьев, рассеянных между народами, и приведи нас в Сион, в Иерусалим, Твой священный Дом, с вечной радостью. И там мы совершим пред Тобою наши предписанные жертвоприношения».

Не секрет, что некоторые из тех, кто фразы эти исправно произносит, им внутренне противятся. Религиозное чувство современного человека привыкло видеть жертву в бескровной молитве, а не в кровавом умерщвлении своих меньших братьев. Возрождение культового «мясокомбината» в центре израильской столицы шокирует воображение не только многих безбожников, но также и немалого числа верующих. Что стоит за этим протестом против «варварского обряда»?

Создается впечатление, что сопротивление возрождению храмового культа в первую очередь связано с общей тенденцией современного человека изгонять из поля своего зрения травмирующие образы. Французский историк Филипп Арьес еще в 1977 году (в статье «Человек перед лицом смерти») отмечал, что тема смерти в обществе потребления полностью табуирована. Если она где и всплывает, то исключительно в своем фиктивном, развлекательном обличье.

Неудивительно, что скотобойни уже давно размещаются подальше от людских глаз, а животные (за исключением домашних любимцев) подпускаются к нам лишь в виде завершенных кулинарных изделий.

Эстетическое требование «мухи – отдельно, котлеты – отдельно» по-человечески понятно. Но в ряде случаев оставаться в рамках эстетического поля не только технически невозможно, но и неосуществимо по самой своей сути.

Храм – это лечебница, это здравница духа. Если признать эту аллегорию приемлемой, то требования к Храму должны быть такими же, как и к лечебнице тела – госпиталю. Больницы должны быть эстетичны, просторны, чисты и пр. Без этого даже и лечение в них стопорится. Но дико было бы ожидать, чтобы в них не производилось эстетически неприглядных процедур.

Неприятны на вид не только рассеченные тела жертвенных животных. Не менее отталкивающими выглядят также и вскрытые брюшные полости клиентов хирургических клиник; неприглядны распахнутые рты пациентов стоматологических кабинетов и т. д. Но разве все это повод для отказа от лечения?

Языческие жертвы имели в виду «умилостивление богов», имели в виду замещение – перенос собственного страдания на другого субъекта. Культ Иерусалимского Храма идею замещения использует, но ею отнюдь не ограничивается. Главное его предназначение состоит в том, чтобы засвидетельствовать наличие жизни в самой смерти (что особенно просматривается в парадоксе красной телицы). Тьма предшествует свету, бытие является из небытия – таков парадоксальный порядок творения.

Это до такой степени верно, что, согласно Магаралю (Нецах Исраэль, 26), Храму от века предназначено быть воздвигнутым на собственных руинах. Иными словами, даже самому жертвеннику еврейской религии было суждено разделить судьбу жертвы!

Мир творился из ничего и таким же образом обновляется; последние смыслы ниоткуда, кроме как из пустоты отчаяния, не возникают. Смолкают позитивные доводы, наступает момент трагедии, в которой человек принимает на себя бремя бытия. Наиболее лаконично формулирует эту дилемму Тиллих в книге «Мужество быть»: «Бытие „объемлет“ и себя, и небытие. Бытие имеет небытие „внутри себя“, как нечто такое, что вечно присутствует и вечно преодолевается в процессе Божественной жизни». Человеческая «реакция – это мужество отчаяния, мужество принять на себя свое отчаяние и сопротивляться радикальной угрозе небытия, проявляя мужество быть собой. Любой исследователь экзистенциалистской философии, искусства и литературы обнаружит характерную для них двойственность: с одной стороны, отсутствие смысла, ведущее к отчаянию, страстная критика этой ситуации, а с другой – попытка принять тревогу отсутствия смысла в мужество быть собой» [4].

Кровавый культ Иерусалимского Храма предназначен, с одной стороны, научить человека осмысленности пронизывающих мир страданий, а с другой – свести эти страдания к минимуму. Последнее слово экзистенциальной философии – это восстановление Иерусалимского Храма.

Теология дополнительности
(Принципы и перспективы иудео-христианского диалога)

Два образа веры

Диалог между религиозными традициями имеет ценность в любой ситуации. Если даже в ходе диалога мы не раскрываем перед собой какую-то более широкую перспективу, то, по крайней мере, лучше проясняем свои собственные позиции.

Любую религию можно так сопоставить с какой-то другой – близкой и далекой по отношению к ней, – что это сопоставление окажется полезным и осмысленным для них обеих. Это справедливо как для религий, различающихся радикально, так и для тех, которые восходят к одному истоку и скорее представляют собой два разных течения внутри одной религии. Например, сопоставляя христианство с индуизмом, мы можем противопоставить идею «боговоплощения» идее «аватара», а сравнивая православие и католицизм, сможем лучше уяснить, в чем, например, состоит суть евхаристического единства. Между тем на этом общем фоне сопоставления всех со всеми сравнение иудаизма с христианством будет выделяться своей загадочной осмысленностью. Можно с полным правом сказать, что такого соотношения, которое имеет место между иудаизмом и христианством, не существует ни в каких других случаях – ни между близкими, ни между далекими друг от друга верами.

Полемическая литература ясно показывает, что в своем формировании иудеи и христиане отталкивались друг от друга, заостряя одни из своих положений и притупляя другие. Претендуя на духовное наследство одного субъекта – Древнего Израиля, Отцы Церкви и Мудрецы Талмуда мыслили и строили свои религии с установкой, чтобы не быть «как эти». Так, христиане больше всего на свете боялись походить на иудеев, боялись «закваски фарисейской» и фиксировались на противопоставлении веры и закона. Евреи, наоборот, как чумы сторонились «закваски христианской» и предупредительно старались веру с законом не сталкивать. В этом смысле не только иудаизм хранится в генах христиан, но и христианство обнаруживается по меньшей мере в части иудейских генов.

Однако в данном случае речь идет не только об альтернативном взаимоотталкивании, которое можно проследить и во многих других ситуациях (вспомним, например, реформацию и контрреформацию). В случае с иудаизмом и христианством существенно то, что водораздел между этими религиями задается не просто близостью и дальностью подходов, а определениями «подхода» как такового.

Мартин Бубер в своем сочинении «Два образа веры» писал: «Есть два – и только два – образа или типа веры… Оба они проявляются в нашей повседневной жизни. Одна форма веры выражается в том, что я доверяю кому-либо, пусть даже у меня нет „достаточного основания“ доверять этому человеку. Другая форма веры обнаруживается в том, что я, тоже без достаточного основания, признаю истинность чего-либо… Один из этих образов веры нашел законченное выражение у евреев, а другой – у христиан» [54, с. 234].

Иными словами, Бубер сравнивает коренной иудейский тип непосредственной дорефлексивной веры с эллинизированным теологическим типом. В частности, он пишет: «Если мы рассмотрим беседы Иисуса с учениками, изложенные у синоптиков и у Иоанна, как два этапа одного пути, то мы сразу заметим, что на этом пути было приобретено и что утрачено. Приобретена была самая величественная из всех теологий. За это приобретение пришлось заплатить простой, конкретной диалогикой изначального библейского человека, диалогикой, обретающей вечность не в надвременном духе, а в глубине настоящего момента. В этом смысле Иисус подлинной традиции – все еще библейский человек, но Иисус теологии – уже нет» [54, с. 251].

В своем исследовании Бубер, по существу, показывает, что в случае иудаизма и христианства мы имеем дело не с двумя верами, а именно с двумя образами одной и той же веры. И это очень важное и ценное наблюдение.

Действительно, при всей резкости взаимных нападок, которыми на протяжении веков обменивались иудеи и христиане, невозможно не отметить, что они не только опираются на один источник – Танах, то есть на одну и ту же Письменную Тору, но что и их «устные» выражения достаточно близки.

Как остроумно заметил христианский автор Ханс Уко: «Христианская церковь родилась в мире иудаизма и употребляет почти тот же язык. О церкви будут всегда говорить так, как однажды было сказано о Петре: „Точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя“ (Мф., 26:73). Однако, во многом подобно Петру, Церковь часто отрицала свое происхождение, свое иудейское наследие» [55].

Разумеется, главное отличие позиций иудеев и христиан коренится в отношении к личности назаретского Учителя. Для христианина основа его религии строится на доверии к этой личности, в то время как в глазах иудея Иисус в лучшем случае лишен всякого авторитета.

Вопрос о личности Иисуса и об отношении к нему иудеев я рассмотрю в завершение книги, ибо этот момент, в конце концов, действительно является ключевым. Однако если пока не касаться «персональных» вопросов и говорить исключительно о содержательной стороне вероучений (а обычно копья ломаются именно по этому поводу), то очень непросто показать, чем иудейская вера отличается от христианской.

Во всех тех моментах, которые обычно слывут как образцы раздора, в действительности точки соприкосновения всегда имеются.

Размытые границы

Так, традиционно считается, что христианство держится на всепрощении и милости, в то время как иудаизм всё строго взвешивает и рассчитывает. В Нагорной проповеди говорится: «Не судите, да не судимы будете» (Мф., 7.1)или «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас» (Мф., 5.44).А в одном из своих посланий апостол Павел пишет: «Благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте… Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Итак, если враг твой голоден, накорми его, если жаждет, напои его: ибо, делая это, ты соберешь ему на голову горящие уголья» (Рим, 12.14–20).

Но при этом характерно, что в этом поучении Павел опирается именно на два «ветхозаветных» высказывания: «У Меня отмщение и воздаяние» (Втор., 32.35)и «Если голоден враг твой, накорми его хлебом, и если он жаждет, напои его водой, ибо горящие угли собираешь ты на голову его, и Господь воздаст тебе» (Притчи, 25.21).

Однако иудеи также умеют делать соответствующие выводы из этих двух источников. Так, в трактате «Пиркей Авот» (4.24)сказано: «Когда враг твой падает – не радуйся; когда он спотыкается – да не ликует сердце твое: Господь увидит, найдет это дурным и гнев Свой обратит от него на тебя».

Более того, все иудейские харизматические движения хасидского толка выставляли «непротивление» на первый план. Так, в книге «Сефер Хасидим» Иегуды Га-Хасида, жившего в XII веке, сказано: «Сущность хасидута заключается в том, чтобы при всех обстоятельствах со снисхождением, а не со всей строгостью, подходить к исполнению предписаний, – иными словами, не настаивать в своих собственных интересах на букве Торы».

В книге «Тания» (гл. 12)в этой связи говорится: «Мозг направляет свое влияние и власть над духом в сердце его, чтобы заставить его совершить прямо противоположное и поступить с человеком, на которого обращены эти чувства, чрезвычайно мягко и дружественно, все снося от него терпеливо до последнего предела и не сердясь на него, сохрани Бог, а также не отвечая ему тем же, сохрани Бог, а, напротив, на зло отвечая добром, как написано в книге „Зогар“, что этому можно учиться на примере того, как поступил Йосеф со своими братьями».

Сравнивая иудаизм и христианство, невозможно не отметить их полярного отношения к браку. Для христианства семейная жизнь традиционно выглядит как сфера, враждебная религии, как сфера, которой правильнее пренебречь. Для иудаизма брак – это необходимая религиозная основа. Комплементарность подходов как будто бы налицо. Но вместе с тем невозможно отрицать, что даже в вопросе брака иудейское и христианское учения перекрываются. Как известно, протестантизм отвергает монашество, а апостольские церкви считают брак таинством. Иудаизм, со своей стороны, также способен оценить положительную сторону целибата. Во всяком случае, иудаизм не видит в длительном половом воздержании ничего греховного, если оно делается во имя изучения Торы. В Гемаре приводится несколько историй о мудрецах, которые годами жили в отдалении от своих жен.

Часто и иудеи, и христиане сходятся в том, что христиане верят в страдающего слабого Мессию, а евреи – в торжествующего. Но, во-первых, христиане верят во Второе пришествие, которое будет именно «торжествующим», а, во-вторых, иудаизму также знаком образ страдающего Мессии. Согласно Агаде (Сангедрин, 98. а), Мессия нищенствует у ворот Рима, а в трактате Сукка (52. а) утверждается, что Мессия будет убит.

Иногда можно услышать, что иудаизму чужда христианская идея искупительности страданий праведника в отношении постороннего для него грешника. Но и это неверно. Например, в Талмуде говорится: «Сказал рабби Ами: почему рассказ о смерти Мирьям смежен с заповедями о красной телице? Как красная телица дана для искупления, так и смерть праведника искупает. Сказал рабби Элиэзер: почему в рассказе о смерти Аарона упомянуты одеяния священства? Как одеяния священства служат для искупления, так и смерть праведников искупает» (Моэд Катан, 28. а).

«Тот, кто дурно обращался с людьми, не поднимается из геенома, пока его не вытащит праведник», – утверждает Виленский Гаон (Цельный камень, 10.20).

В книге Зогар (3.14. б) говорится: «Сказал рабби Йоси: В то время, когда дети земли оказались виновны перед Святым, благословен Он, ведет Он беседу с тем праведником, который находится во вселенной. Ради того, чтобы услышать молитву за обитателей вселенной и примириться с ними. Что делает Святой, благословен Он? Вступает с ними в беседу о грешниках земли. Говорит, что всех их погубит и лишь ему одному сделает добро. Как поступает тот праведник? Забывает о себе и несет всю вселенную, чтобы примирился Святой, благословен Он, с ними».

В этой связи теряет свою остроту даже то различие, которое кажется достаточно очевидным, – отношение к идее спасения. Если иудей выполняет возложенную на него миссию самостоятельно, то христианин видит свою задачу в том, чтобы приобщиться плодов чужой миссии. Но аналогичная идея находит свое выражение также и в иудаизме, а именно – в опыте хасидизма. Хасид в значительной мере полагается именно на заслуги своего Цадика, своего Праведника, а не просто на исполнение Торы.

Иудеи часто приписывают христианству излишний аскетизм, гордясь своей способностью находить смысл в простых радостях жизни. Но, с одной стороны, христиане подчеркивают, что видят задачу своей аскезы в том, чтобы «освятить плоть», а с другой стороны, иудеи тоже не чужды столкновению души с телом. В книге Зогар тело не раз именуется «змеиной кожей», а Магараль учит, что праведник должен есть немного и поспешно, чтобы не слишком наслаждаться вкусовыми качествами пищи. В Тании (32) сказано: «Презрение и отвращение к телу и радость, связанная только с душой, – путь прямой и легкий для того, чтобы прийти к исполнению заповеди „Люби ближнего своего, как самого себя“».

Наконец, как я уже отмечал, считается, что христиане противопоставляют веру делам, сталкивают их («Человек оправдывается верой, независимо от дел закона», Рим, 3.28), в то время как вера иудаизма проявляется прежде всего, если не исключительно, в «делах», в исполнении заповедей («Будь внимателен к легкой заповеди так же, как к суровой, ибо не тебе знать награду за них», Пиркей Авот, 2.1). Но в действительности вера выделяется и противопоставляется Закону не только в Новом Завете, но и в Талмуде. Например, «Шестьсот тринадцать заповедей даны Израилю, пришел Хавакук и свел их к одной, как написано: „А праведник верой своей будет жить“» (Макот, 24. а).

Разумеется, иудеи и христиане расходятся в своем отношении к необходимости соблюдения законов Торы. Евреи видят основу своей религии в скрупулезном исполнении заповедей, христиане видят в законе временную меру – «детоводителя ко Христу» (Гал., 3.24).

К этому вопросу я еще отдельно вернусь. Но пока отмечу, что в первом приближении сопоставление иудаизма и христианства в вопросе их отношения к Закону лишено смысла, так как Закон дан исключительно евреям. Иудеи в такой же мере, как и христиане, не видят смысла в том, чтобы последние обрезывались и накладывали тфилин.

«Ну а церковные догматы? – тут же будет задан вопрос. – Здесь-то ведь точно имеет место принципиальное отличие. Ведь учение о Троице и боговоплощении, на котором стоит христианство, радикально расходится с представлениями евреев». Однако в действительности и это расхождение далеко не столь однозначно.