Текст книги "Квантовая теология"

Психоаналитическая теология

Итак, еврейская традиция понимает взаимоотношения иудаизма, христианства и ислама как коллизию между коренными персонажами священной истории. Но тем самым они продолжают и составляют эту историю. Если развить это общее положение, то неизбежно получится, что в настоящий момент священная история – это прежде всего история взаимоотношения трех религий, а собственно теология – это психоаналитическое исследование взаимоотношения библейских персонажей.

Произведем небольшой экскурс в эту область. Начнем с одной из центральных историй из жизни Авраама, упомянутой в начале этой книги, а именно – с истории о жертвоприношении Ицхака: «И было, после этих событий Бог испытал Авраама и сказал ему: „Авраам!“ И сказал: „Вот я!“ И Он сказал: „Прошу, возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Ицхака; и пойди в землю Мориа, и принеси его там во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе“» (22.1–2).

Иудейский Мидраш представляет этот текст как диалог Авраама со Всевышним: «Возьми сына твоего». Ответил Ему Авраам: «Двое сыновей у меня». Ответил Бог: «Единственного твоего». Ответил Авраам: «Этот единственный для своей матери, а этот единственный для своей». Сказал Бог: «Которого ты любишь». Ответил Авраам: «Обоих люблю». Сказал Бог: «Ицхака».

Ислам предложил прямо противоположную интерпретацию этих слов, а точнее, попросту фальсифицировал приведенную историю. Действительно, подобно Мидрашу, Коран по-своему излагает и детализирует описанное событие, но без указания имени сына, которого Авраам вознамерился принести в жертву: «Мы обрадовали его кротким юношей. А когда он дошел до труда вместе с ним, он сказал: „Сынок мой, вижу я во сне, что закалываю тебя в жертву, и посмотри, что ты думаешь“. Он сказал: „Отец мой, делай, что тебе приказано. Ты найдешь меня, если пожелает Аллах, терпеливым“. И когда они оба предались Аллаху и тот поверг его на лоб, и воззвали Мы к Нему: „О Ибрагим! Ты оправдал видение“. Так мы вознаграждаем добродеющих» (Сура 37, 99–109).

Что же касается дальнейшей традиции ислама, то она объявляет, что не названный в Коране сын – это Ишмаэль, а отнюдь не Ицхак, как «ошибочно» указано в тексте Торы.

Но с точки зрения «психоаналитической теологии», причем в ее первозданном, фрейдистском, варианте, такое развитие событий как раз подтверждает истинность повествования Торы! Если в Торе записана правда, то она вполне объясняет, каким образом в Коран вкралась недомолвка!

Фрейд предложил рассматривать возникновение религий как своеобразные общественные неврозы. Согласно Фрейду, по структуре мифа и поведению его адептов можно докопаться до того, что произошло тысячелетия назад «на самом деле»: «Ранняя травма – защита – латенция – вспышка невротической болезни – частичное возвращение вытесненного: так выглядела схема развития невроза, установленная нами. Теперь попросим читателя допустить предположение, что в жизни рода человеческого случилось нечто, подобное происходившему в жизни индивида» [43, с. 91].

В отношении ислама эта идея Фрейда работает предельно убедительно, ведь последующая история выглядит прямым (психологическим) следствием описанных в Торе событий (невольно подтверждающим их подлинность). В самом деле, согласно Торе, Ишмаэль появился на свет по инициативе неплодной Сары, которая решила завести себе приемного сына, зачатого ее мужем от рабыни.

Даже при всех тех конфликтах, которые довольно скоро возникли между Сарой и Агарью, можно не сомневаться в том, что Ишмаэль наставлялся в свете упований своего отца. Можно не сомневаться, что в качестве первенца Авраама Ишмаэль воспитывался как преемник его дела и родоначальник великого народа. Более того, в тринадцатилетнем возрасте Ишмаэль вместе со своим отцом вступил в завет, предложенный Всевышним («В тот же самый день обрезаны были Авраам и Ишмаэль, сын его» (Быт., 17.27).

Но тогда же Всевышний объявил, что Его планы связаны вовсе не с Ишмаэлем, а с другим сыном, которого предстояло родить Саре. «Бог же сказал: именно Сара, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя Ицхак, и установлю союз Мой с ним союзом вечным для потомства его после него. И об Ишмаэле Я услышал тебя… Я сделаю его великим народом» (Быт., 17.19).

После рождения Ицхака ситуация для Ишмаэля резко изменилась. Он обнаружил, что его уже больше не считают исключительным продолжателем великого дела, что все вертятся вокруг «чудесного ребенка», проча именно ему ту роль, которую раньше предрекали Ишмаэлю. Вот как рассказывается об этом в Торе: «И вспомнил Господь о Саре, как сказал; и сделал Господь Саре, как говорил. И Сара забеременела и родила Аврааму сына в старости его, к сроку, о котором говорил ему Бог. И нарек Авраам имя сыну своему, родившемуся у него, которого родила ему Сара, Ицхак. И обрезал Авраам Ицхака, сына своего, на восьмой день, как заповедал ему Бог… И выросло дитя, и было отнято от груди, и Авраам сделал большой пир в день отнятия Ицхака от груди. И увидела Сара, что сын Агари-египтянки, которого она родила Аврааму, насмехается. И сказала она Аврааму: выгони эту рабыню и сына ее, ибо не будет наследовать сын рабыни этой с сыном моим, с Ицхаком. И показалось это Аврааму весьма прискорбным из-за сына его. И сказал Бог Аврааму: не огорчайся ради отрока и рабыни твоей, все, что скажет тебе Сара, слушайся голоса ее, ибо в Ицхаке наречется тебе род. Но и сын рабыни – народ произведу Я от него, потому что он потомок твой. И встал Авраам рано утром, и взял хлеба и мех воды и дал Агари, положив ей на плечи, и ребенка, и отослал ее» (Быт., 21.1–15).

Эта сцена изгнания Ишмаэля предшествует сцене жертвоприношения Ицхака. Таким образом, Тора подчеркивает, что, вместо того чтобы быть посвященным Всевышнему, Ишмаэль оказался изгнан в пустыню.

Ишмаэль не чувствовал за собой никакой вины и продолжал испытывать любовь отца, который, согласно преданию иудаизма, после смерти Сары стал жить с матерью Ишмаэля Агарью (Ктурой) и прижил от нее новых детей.

Некоторые иудейские комментаторы утверждают, что Ишмаэль раскаялся, что он смирился с избранием Ицхака. Но история показывает другое. Как и было обещано Всевышним, от Ишмаэля произошел великий народ, которому передалась травма, пережитая его отцом.

«Латентный период», как назвал его Фрейд, длился долго – более двух тысяч лет, но тяжелейшая травма первенца Авраама, вступившего в обет обрезания в один с ним день, дала о себе знать сразу же после торжества христианства.

Распространение христианства не может не поражать. Мы хорошо знаем, как твердо держатся люди того, что усвоили с малолетства, как они консервативны в своих базисных представлениях. Но вот в считаные века сотни племен, десятки народов искренне отреклись от тех верований, которых держались их пращуры, и приняли чужую и чуждую веру! Миллионы людей насмеялись над делом предков, повторяя слова пророка: «Только ложь наследовали наши отцы, пустоту и то, в чем никакой пользы» (Иерем., 16.19).

Огнепоклонничество, которому предавались в ту пору сыны Ишмаэля, стало их смущать. Но почему Магомет, столько времени проведший в обществе и евреев, и христиан, не прельстился их верой? Почему по меньшей мере он не построил свое оригинальное учение на основе не подлежащего сомнению Священного текста? Каким образом Магомет дерзнул пойти на этот беспрецедентный шаг – подменить подлинные священные слова другим текстом, объявив оригиналом его?

Ответ может быть только один: он вспомнил (в терминах Фрейда, «частично восстановил вытесненное»), что он потомок первенца Ибрагима, и «подсознательно» ощутил, что он призван являться носителем подлинной религии «Ибрагима-ханифа» – религии, которая предшествовала появлению Ицхака, возникновению и иудаизма, и христианства.

Ислам – это и «восстановление справедливости» по отношению к Ишмаэлю, и восстановление «подлинного» альтернативного видения конфликтной ситуации в семье Авраама. Соответственно, Коран – это «выправленная» Тора, а потому и единственно подлинная Тора (традиционно ислам более последовательно и более решительно настаивает на предвечности Корана, нежели иудаизм – на предвечности Торы).

Следует отметить, что иудаизм находит законным существование «общины Ибрагима-ханифа», основывающейся на словах: «Обрезан должен быть рожденный в доме твоем и купленный за серебро твое, и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным… И взял Авраам Ишмаэля, сына своего, и всех рожденных в доме его, и всех купленных за серебро его, весь мужской пол из людей дома Авраама, и обрезал край плоти их» (Быт., 17.13).

Статус этого завета особенный. При всем том, что обрезание именуется в иудаизме «заветом Авраама», исполняют его евреи не на основании приведенных слов Всевышнего, а на основании тех Его слов, которые были заповеданы Моше: «В день восьмой пусть обрежут крайнюю плоть его» (Левит, 12.3).

Таким образом, Тора фактически предписывает Ишмаэлю исповедовать особенную религию, не сводящуюся ни к завету Радуги, ни к Синайскому завету. Об обязанности арабов совершать обрезание упоминается в ряде иудейских источников, в частности в «Сильной руке» (Сильная рука. Законы царей, 10:8).

Магомет мог бы провозгласить, что арабская нация находится с Богом в том самом завете, в котором находился с Ним «ханиф Ибрагим», опираясь на Тору и ссылаясь на ее повеление: «Обрезан должен быть рожденный в доме твоем и купленный за серебро твое». Магомет мог бы преподнести Коран в качестве последующего откровения, не отрицающего Тору, а основывающегося на ней. Но уязвленность Ишмаэля была столь глубока, что он не пожелал считаться с оригинальным древним источником.

Сам Коран, замещающий Тору, еще не совершает разрыва. Об Ишмаэле говорится немного, история его изгнания в пустыню не упоминается, как и имя его матери. Как мы уже выяснили, не называется также и имя подверженного закланию сына.

Одновременно в «хадисах» подробно рассказывается и о жертвоприношении Ишмаэля, и об изгнании Хаджар (Агари) вместе с ее сыном Ишмаэлем в пустыню из-за зависти Сары. Но главное – в мусульманском предании Коран признается единственной истинной Торой, а известный миру масаретский текст выставляется человеческим искажением. Обвинение Торы в фальсификации («тахриф») подкрепляется несколькими изречениями Корана (2:75; 4:46; 5:13, 41).

По счастью, сами эти изречения неоднозначны и позволяют себя интерпретировать по-разному, однако в настоящий момент трудно представить, чтобы ислам решился отказаться от столь важного элемента своего предания и тем самым примириться с иудео-христианской цивилизацией. Причем секуляризация, поразившая эту цивилизацию, значительно осложнила обстановку.

До XVIII века, до получения «аттестата зрелости», ислам благодушествовал, внутренне не сомневаясь в своем превосходстве. Но в условиях плюрализма, сталкивающего религиозные истины и заставляющего традиционные учения на каждом шагу отчитываться перед разумом и совестью, исламу становится неуютно.

Корану трудно идти на ту очную ставку с Библией, на которую его вызывает дух времени, и сам этот вызов болезненно переживается мусульманским миром.

Можно возразить, что и Библия не готова на таких условиях уравнивать себя с Кораном. На уровне признания того, что она является фальсификацией, – разумеется, не может. Однако на уровне истолкования, на уровне общего отношения такая готовность, несомненно, наличествует. Иудео-христианскому миру не составляет труда с уважением принять Коран как законную и психологически оправданную попытку реставрации того единобожия, которое исповедовалось в шатре Авраама до рождения Ицхака. Заявленная в Коране правда Ишмаэля сама по себе важна и интересна, она заслуживает внимания и соответствующей коррекции на уровне истолкования.

Итак, Тора не боится очных ставок с другими культурами и допускает любые последующие откровения, но Коран знает, что, признав Тору за полноценный источник, он именно превратится в одно из «последующих откровений», что Коран лишится того ореола исключительности, на который веками претендовал. В результате многие мусульмане отрицают в иудаизме какую-либо истину, а порой даже и очевидные исторические факты, в том числе – что в Иерусалиме когда-либо стоял иудейский Храм.

Не менее характерно проявились в последующей истории также отношения Иакова и Эсава, отразившиеся во взаимоотношениях иудеев и христиан. Для их осмысления вновь уместно вернуться к жертвоприношению Ицхака.

Ицхак был дитя обетованное, дитя, «противное природе», однако это его свойство было навеки впечатано в него и в его потомков именно благодаря отмененному в последний миг жертвоприношению. Согласие принести долгожданного сына в жертву трансформировало кровнородственные отношения между отцом и сыном в духовные.

В Ицхаке, связанном и пожертвованном Создателю, заключались все последующие поколения евреев, все их мудрецы и герои, в Ицхаке находился и Мессия. Весь «избранный народ» был принесен тогда в жертву, весь он отдан был тогда Всесвятому. Именно это явилось условием его возникновения. Родиться от Ицхака – значит родиться из жертвы, значит принадлежать по самому факту своего рождения Всесвятому. Итак, именно в жертвоприношении Ицхака сам Всевышний вошел в человеческую семью.

Принадлежать к той семье, которая вышла из предназначенного для заклания Ицхака, – значит принадлежать к духовной семье. Тот, кто возводит свою родословную к Ицхаку, ощущает это как призыв к духовному служению. Это духовно значимое рождение. Именно совершенное Авраамом жертвоприношение превратило его в противоестественную расу, которая в основе своей дорожит своим происхождением не благодаря расизму, а вопреки ему.

Но именно поэтому так важен статус перворожденного от Ицхака, именно поэтому так напряжен конфликт между братьями, претендующими на первородство. Сама их борьба начинается еще в утробе матери, которой сказал Господь: «Два народа во чреве твоем, и два народа из утробы твоей разойдутся, и народ от народа крепнуть будет. И больший будет служить младшему» (Быт., 25.23).

Тору, согласно ее собственному свидетельству, унаследовал тот народ, который возводит свое происхождение к родившемуся вторым и приобретшему первородство всеми правдами и неправдами. Это обстоятельство породило множество толкований. Приведу одно из наиболее принятых, принадлежащее Магаралю: «Как начало всего отличается от последующего, так и первенец отделен от последующих детей. И так Израиль, названный первенцем, отделен от всех прочих народов и свят своим первородством. И если хочешь постичь продажу Эсавом своего первородства Иакову, не говори, что это незначительный предмет. Ибо в этом намек на суть Иакова. Потому что когда поймешь и узнаешь, что Иаков первенец и предназначен был быть первым, то постигнешь, почему в природном мире первым появился Эсав. Ведь то, что приближено к вышнему миру, поначалу удалено от мира природного. А то, что далеко от вышнего мира, то к миру природному приближено. И поэтому Эсав должен был явиться в природный мир первым. Но поистине Иаков первенец, который предустановлен изначально. Когда построилось здание, обнаружилось, что начало его в Иакове. И когда они подросли, Иаков возвеличился, а Эсав умалился, и продал Эсав свое первородство Иакову и передал его ему» (Магараль. Гвурат Ашем, 29).

Но если конфликт между сводными братьями Ишмаэлем и Ицхаком спровоцирован маловерием Сары и податливостью Авраама, то в случае Иакова и Эсава вся ситуация исходно задается свыше: оба брата, произошедшие от вырванного из природного ряда Ицхака, рождаются в один день и потому в равной мере претендуют на первородство, тождественное в их случае религиозному избранию.

Эсава, укрепленного любовью отца, отличала уверенность в себе, уверенность в том, что его избранию, его первородству ничто не угрожает. Он был убежден, что приближен к Богу и безо всякой «учебы», безо всякого «просиживания в шатрах».

Когда Иаков обманом получил благословение отца, Эсав даже не пытался его отменить, он лишь сказал: «Неужели, отец мой, одно благословение у тебя? Благослови и меня, отец мой!» (27.39). В порыве гнева Эсав, правда, пожелал убить Иакова, но когда через много лет после бегства Иакова в Месопотамию братья вновь встретились, они оба плакали друг у друга на груди. Комментаторы признают, что чувства Эсава были в эту минуту вполне искренними. После встречи Эсав пригласил Иакова к себе в Сеир, тот вежливо согласился, но на деле предпочел уклониться (33:10–17).

Такого рода поведенческие стереотипы воспроизводились в отношениях между христианской и иудейской общинами на протяжении столетий.

Но почему христианство возникло более чем через полтора тысячелетия после описанной в Торе братской тяжбы?

Это произошло именно тогда, когда весть об Израиле и его религии стала распространяться по всей Экумене, когда Тора была переведена на греческий. Именно тогда латентный период закончился, то есть сработал механизм «невроза», и произошло «частичное восстановление вытесненного» – Эсав восстановил себя в своих правах: в мире прозвучала универсальная версия иудаизма, согласно которой Эсав был объявлен истинным Израилем, истинным продолжателем и хранителем завета Ицхака.

Однако в наше «психоаналитическое» время сам Эсав инициировал пересмотр традиционных отношений. Папа Римский назвал иудеев «старшими братьями», а христианские сионисты содействуют восстановлению еврейской государственности на земле Израиля. Братский диалог оказался возможен и в целом налаживается.

Однако в Торе имеется еще один персонаж, стоящий на откровенно дуалистической позиции, позиции чистого отрицания, и этот персонаж – внук Эсава, «первый из народов» Амалек, «война против которого у Господа из рода в род» (Исход, 17.16). И учения иудаизма об Амалеке вполне уместно сейчас коснуться.

Отраженный дуализм

Амалек выступил против сынов Израиля сразу после их исхода из Египта («Он встретил тебя на пути и перебил позади тебя всех ослабевших» – Втор., 25:17). Легко догадаться, что это нападение было вызвано чувством мести за лишение его деда Эсава первородства. Убежденность Амалека в самозванстве Израиля явилась озлокачествлением той ненависти, которую на первых порах испытал к своему брату Эсав. Амалек оказался поражен патологической мнительностью, он увидел в Иакове одержимого идеей мирового господства вора и лжеца и пожелал защитить человечество от его экспансии.

В наказание за это нападение в Торе предписывается «стереть память Амалека». Традиция рассматривает это как приказ убивать амалекитян. В настоящий момент эта заповедь, разумеется, считается чисто номинальной, так как амалекитяне полностью исчезли в качестве отдельного племени. Однако, согласно иудейскому преданию, даже рассеявшийся среди народов и не могущий быть выявленным по национальным признакам Амалек не исчез и обнаруживается в стремлении уничтожить евреев, то есть остается последовательным врагом Бога.

В Танахе описывается, что царь Шауль, которому было приказано Всевышним истребить Амалека, сохранил на несколько часов жизнь его царя Агага. Устная Тора утверждает, что этих часов оказалось достаточно для того, чтобы царь продолжил свой род, от которого, в частности, происходит и библейский Аман.

Его антисемитская концепция приводится в книге Эстер (более развернуто в версии Септуагинты) в следующих словах: «Аман объяснил нам, что во всех племенах вселенной замешался один враждебный народ, по законам своим противный всякому народу, постоянно пренебрегающий царскими повелениями, дабы не благоустраивалось безукоризненно совершаемое нами соуправление. Итак, узнав, что один только этот народ всегда противится всякому человеку, ведет образ жизни, чуждый законам, и, противясь нашим действиям, совершает величайшие злодеяния, чтобы царство наше не достигло благосостояния, мы повелели указанных вам в грамотах Амана, поставленного над делами и второго отца нашего, всех с женами и детьми всецело истребить» (3.13).

Многие подвергают сомнению это свидетельство иудаизма. Во-первых, вопреки утверждению Свитка (10.2)о том, что «книги летописи царей Мадая и Параса» содержат соответствующие записи, не найдено никаких дополнительных свидетельств того, что при Ахашвероше евреям угрожало истребление. И, во-вторых, почему вообще вдруг возникла эта идея геноцида? С какой стати Аману пришла в голову мысль уничтожить целый народ из-за того, что один из сынов этого народа ему не поклонился? Откуда, из каких мировоззренческих источников мог он черпать такую ненависть к Израилю?

Сам иудаизм не отвечает на этот вопрос. Ни письменная, ни устная Тора нам ничего не сообщают о религиозных и философских пристрастиях Амана. Но, быть может, он находил основу для своего дуалистического антисемитизма в исторически первом источнике дуализма – зороастризме?

В самом деле: как раз в ту пору, когда Ахашверош правил своей империей, зороастризм являлся в ней наиболее распространенной религией, которой через несколько столетий предстояло превратиться в государственную. Таким образом, если даже Аман и не был зороастрийцем, он просто не мог не знать этого учения, не мог не испытывать его влияния.

Об отношении зороастризма к иудаизму известно немного, и это немногое не позволяет упрекнуть его в специфическом антисемитизме. Между тем есть все основания предполагать, что для знакомого с зороастризмом «невротического» антисемита его антисемитизм вполне мог бы приобрести злокачественно дуалистический характер.

Столетия спустя принявшие дуалистическую концепцию гностики столкнули как абсолютное добро и абсолютное зло Новый и Ветхий Заветы. Но это не значит, что прозорливый Аман не мог еще раньше выявить источник «абсолютного зла» в самой Торе. Он и его окружение явно имели какое-то представление о вере евреев (Эстер, 6.13); они вполне могли разглядеть в иудаизме источник абсолютного монизма и на одном этом основании противопоставить его своему дуализму!

Еврейская монистская концепция, возводящая добро и зло к единому корню («Благословен Ты… Царь Мира, создавший свет и сотворивший тьму»), вполне закономерно должна отождествляться дуалистом с величайшей ложью, и тем самым – с мировым злом.

Но разве еврейское учение об Амалеке не отрицает монистского характера самого иудаизма? Ведь «первый из народов» Амалек устного предания предстоит как антипод евреев, как неисправимый генетический враг истины. Тем самым иудаизм как будто бы признает полярность Израиля и Амалека. А разве выделение подобных враждебных полюсов не противоречит тому утверждению, что иудаизм – это последовательно монистское учение?

Не только не противоречит, но как раз подтверждает. Иудейское учение об Амалеке – это тот ослабленный дуалистический элемент, который лишь констатирует наличие в этом мире самого дуалиста. При этом само возникновение дуализма можно объяснить озлокачествлением комплекса «младшего брата». Ведь Амалек восходит к тому же святому источнику, что и евреи, он – внук Эсава. Причем если сам Эсав справляется со своей ненавистью к Израилю, то Амалек как раз углубляется в нее, возводя евреев к «другому корню человеческой расы».

Итак, монист, исходящий из того, что вся реальность – это плод творения благого Создателя, в любой ситуации ищет свою ответственность за происходящее. Дуалист, зародившийся из комплекса «младшего брата» и признающий существование двух начал, ищет виновного вовне, ищет носителей «сатанинского мировоззрения». Но по горькой иронии духовных законов тем самым он как раз и оказывается единственным последовательным носителем такого «сатанинского мировоззрения».

А уже это создает своеобразную отраженную волну в стане монистов, которые словно оказываются вынужденными признать, что в лице дуалистов зло действительно онтологизируется.

Речь, таким образом, идет о задаваемых пределах. Дуалист привносит в мир то самое зло, которое мрачно подозревает в окружающих, а тем самым как бы делает его в своем лице субстанциональным. И, соответственно, иудаизм, который включает в себя дуализм лишь в ослабленном, рецессивном виде, демонстрирует, что подлинный монизм должен существовать в таком «умудренном» варианте, в виде соотнесенности себя с дуализмом.

Но как быть с тем мнением иудаизма, что этот обрекший себя на носительство «сатанинского мировоззрения» субъект существует если не в качестве народа, то, во всяком случае, как-то генетически предопределен?

Это происходит именно по той самой причине, что иудаизм не отдаляет, не демонизирует злодея, а ищет его, прежде всего в себе самом. Иудаизм укореняет предельного злодея в том же высоком источнике, что и предельного праведника – в прошедшем через жертвоприношение Ицхаке.

Нет ничего странного и в том, что последовательный враг еврейства в своей основе идентифицируется по национальному признаку, то есть «расистски», ведь и сами евреи – община, избранная Всевышним по «расистскому» принципу. Антисемиты – это такая же «духовная раса», что и евреи.

Так в терминах психоаналитической теологии, в терминах озлокачествления комплекса «младшего брата» вырисовывается демоническая, некрофильская природа дуализма.

Однако присутствие дуалистического элемента отмечено в иудаизме еще одной интересной особенностью. Отраженный дуалистический элемент в монистском учении иудаизма – это не столько «реакция», сколько предвидение, предвосхищение, пророчество!

Слова «Сказали они: пойдем и истребим их, чтобы перестали быть народом… чтобы не упоминалось более имя Израиль» (Псал., 83.5) – цитата из никому не ведомого источника.

Во времена Давида любому народу, участвовавшему в войне, мог угрожать геноцид. Но эта угроза была не специфического, а общего характера. Иными словами, в ту пору, когда этот псалом создавался, у евреев не было противников, отличавшихся от тех, которых имел почти каждый народ. Однако со временем, когда нравы смягчились, выявилось, что недруги евреев заметно отличаются от «нормативных» врагов.

Исследователь антисемитизма Лев Поляков пишет: «Сколько бы мы ни изучали хроники, надписи и другие исторические и археологические источники, эпоха возникновения обширной еврейской диаспоры на Ближнем Востоке и в Северной Африке не знает никаких свидетельств какой-то особой вражды вплоть до довольно позднего времени» [43, с. 6].

Историкам хорошо известно, что собственно антисемитизм зародился только с появлением христианства. Но ведь и то правда, что даже и христианские народы таких пожеланий, которые приводит 83-й псалом, до Гитлера не высказывали. Христианская антисемитская проповедь, безусловно, подготовила почву. Так, католический исследователь христианского антисемитизма Малколм Хэй отмечает: «Совершенное немцами преступление – геноцид, уничтожение целого народа, логически коренится в средневековой теории, утверждающей, что евреи – изгои, осужденные Богом на вечное рабство, и сам геноцид подготовлен предшествующими периодами истории» [45, с. 26].

Однако даже церковная антисемитская доктрина имела мало общего с той, что приводится в словах псалма. Христианский антисемитизм отличался определенной двойственностью: согласно церковной доктрине (основывающейся на словах 59-го псалма: «Не убивай их… заставь их скитаться»), евреев требовалось придерживать в зависимом, приниженном состоянии, но истребление евреев никогда не входило в церковные планы. Напротив, на протяжении веков церковь постоянно пыталась заступаться за евреев, когда им угрожало истребление. Вот, например, что писал по этому вопросу в 1233 году папа Григорий IX: «Хотя еврейская неверность должна быть осуждена, их отношения с христианами полезны и даже необходимы, ибо они носят образ нашего Спасителя и были созданы Творцом рода человеческого. Господу неугодно, чтобы они были уничтожены его созданиями, как бы ни было ужасно их нынешнее положение; их отцы были друзьями Бога, и их потомки будут спасены…» [45, с. 144].

В этом отношении Церковь – как, собственно, и понимается самой иудейской традицией – соответствует не Амалеку, а его деду Эсаву, брату Иакова. Здесь комплекс «младшего брата» (как папа Иоанн Павел II назвал христиан по отношению к евреям) сохраняет свою естественность и доброкачественность.

При этом секулярный антисемитизм, взросший на идеях просвещения, носил совершенно такую же природу. Евреи виделись просветителям таким же пережитком, как и церковным христианам.

Антисемитские настроения были распространены не только среди гуманистов (Эразм, Бруно) и просветителей (Кант, Вольтер), но и среди интеллектуалов XX века. Эти настроения можно отметить у Уэллса и даже у Честертона и Оруэлла.

Между тем эта слепота, это невнимание к еврейству сами являются тем фоновым рационалистическим антисемитизмом, который в такой же мере, как и христианский антисемитизм, послужил стартовой площадкой для антисемитизма Гитлера.

Итак, нацизм явился тем смертоносным антииудаизмом, который сам иудаизм предчувствовал на протяжении тысячелетий. Только Гитлер, подобно библейскому Аману, заговорил об окончательном решении еврейского вопроса, только Гитлер приступил к реализации загадочного призыва «пойдем и истребим их, чтобы перестали быть народом, чтобы не упоминалось более имя Израиль». Но тем самым немецкий нацизм оказался как бы отмечен печатью откровения. Дуализм Амана, Маркиона и Гитлера не просто дополняется аналогичным отраженным дуалистическим учением об Амалеке самого иудаизма. Этот нацистский дуализм учением об Амалеке предвосхищается!

Иудаизм вовсе не видит основного смысла истории в противостоянии своим маниакальным противникам, но тем не менее он говорил об их реальности еще за много веков до их возникновения («Война у Господа против Амалека из рода в род» – Исход, 17.16).

Как и Аман, Гитлер ставил евреев на противоположный себе полюс. Как и Аман, Гитлер опирался на магическую практику. Иудаизм приписывает Амалеку самые высокие магические дарования (в частности, приказ убить даже скот амалекитян объясняется иудаизмом их способностью к оборотничеству). Гитлер, как мы знаем, в своей политике делал ставку на магию и слыл ясновидящим.

Но, кроме того, их парадоксально сближает также и «расовый» подход. По общему смыслу учения об Амалеке ясно, что, восходя к тому же предку, что и евреи, сам он должен категорически это отрицать и, соответственно, строить теорию о двух корнях человеческой расы, придерживаться «полиантропизма».

В Новое время эту идею впервые провозгласил Гёте («Ее [природы] духу будет больше соответствовать допущение, что она одновременно произвела дюжины или даже сотни людей, чем теория, что она скупо породила их из одной-единственной пары»). Наложившись на гипотезу братьев Шлегелей, что европейские народы вышли с Гималаев, это предположение Гёте породило собственно расовые теории, вскружившие головы практически всем европейским народам XIX–XX веков. Убежденные расисты встречались и среди американцев (Дж. Лондон), и среди англичан (Р. Киплинг), но только на немецкой почве расизм приобрел собственно религиозный злокачественный характер. Только Гитлер дуалистически противопоставил отдельные расы, только Гитлер противопоставил арийцев и евреев как два противоположных человечества, неспособных ужиться на одной планете.