Текст книги "Квантовая теология"

Камю говорит, что первый вопрос, который предшествует всем другим философским вопросам, – это вопрос о самоубийстве, уточняющий: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?

Если предположить, что реинкарнация возможна (то есть возможна для человека, нашедшего смысл), то наряду с весьма вероятным ответом, что в этом случае жизнь не стоит того, чтобы ее прожить, у человека еще отнимается и возможность покончить с собой, ибо это решение обрекает его на последующие мучительные воплощения. Стоит отметить, что в этом случае экзистенциалисту, пожалуй, не остается ничего другого, как стать буддистом, то есть человеком, знающим, как можно «грамотно» покончить с собой. Это, кстати, является «доказательством от противного» того обстоятельства, что традиционный буддизм (в отличие от «нью-эйджа») экзистенциален.

В последние десятилетия, особенно в США, чрезвычайно широко стала использоваться практика «воспоминаний прошлых воплощений».

В книге Раймонда Моуди Coming back («Возвращение назад») описываются разные опыты такого рода «воспоминаний», извлекаемых с помощью гипноза. Но, на мой взгляд, эти опыты не столько доказывают возможность реинкарнации, сколько намечают определенное решение главной «философской задачи». Ведь в этих опытах в первую очередь поразительно именно то, что человек отождествляет себя с другими лицами самых разнообразных эпох и культур безо всяких ограничений. В этих опытах вы можете оказаться в жизни первобытного человека, средневекового врача, конторского служащего XIX века, эскимоса, никогда не видевшего белых людей, и т. д., и т. п.

Моуди (сам имевший такой опыт) признает, что данные сеансы не подтверждают существования феномена реинкарнации. Еще бы! Ведь гипнотическая формула в явном виде навязывает такую концепцию. Иначе эти картины и воспринять невозможно. Диспозицию однозначно задает гипнотизер, слова которого Моуди в своей книге простосердечно приводит: «Я попрошу представить, почувствовать, что вы поднимаетесь из вашего тела в этот прекрасный день. Вы подниметесь над собой на несколько сотен футов. Из этой точки вы будете постепенно опускаться, пока снова не ступите на землю. Но на этот раз, когда ваша нога ступит на землю, вы обнаружите себя в прежней жизни. В опыте это будет ощущаться как жизнь, которую вы вели когда-то в прошлом. До вашего рождения» [31, с. 229].

Естественно, что при таком внушении человек будет воспринимать увиденное как «предыдущее воплощение», подобно тому, как он будет воспринимать себя Фишером, если ему внушить, что он Фишер.

Из того, что приводится в самой книге, сказать можно только то, что отождествление происходит по принципу близости проблем. Моуди пишет: «Образы и истории, с которыми человек возвращается из регрессий, с годами могут измениться. Пациент всегда способен воспроизвести любую из прошлых жизней, но, изменившись сам, может оказаться в регрессии в новой, ранее не испытанной „прошлой жизни“» [31, с. 170].

Моуди делает вывод, что человеку идут на пользу «воспоминания о прежних опытах». Но человеку идут на пользу знакомства с любым опытом, в том числе и с чужим. Почему нужно делать вывод, что это именно мой прежний опыт?

Против того, что речь идет о перевоплощении, говорит, кстати, еще и то обстоятельство, что нередко «прежние жизни» воспринимаются в третьем лице.

В том-то и дело, что опыты «редукций» можно воспринять не только как опыты реинкарнации, но и прямо противоположным образом, а именно – как опыт единения с человечеством, как провозвестие решения той центральной «философской задачи», о которой говорил Шестов в связи со словами Белинского: «Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови».

И тут следует сказать главное: в свете «сущности философской задачи» идея реинкарнации является совершенно избыточной! Ведь в рамках идеи персонального единства человеческой семьи каждый человек и без того уже тождественен со всеми прочими людьми. Таким образом, вера в реинкарнацию ложна в своей основе. Она ложна потому, что идет против основной «философской задачи», профанирует и обесценивает ее.

Чем действительно ценны опыты «редукции», так это именно тем, что в них человек может отождествиться с человеком любой культуры и эпохи. То есть в этом опыте он действительно ощущает себя братом всех людей, действительно как бы сдирает с себя свою культурную оболочку, выявляя пласт той последней глубинной культуры, которая раскрывает «сущность философской задачи».

В этом отношении опыты «редукции» очень ценны и интересны. Возможно, они предвосхищают тот момент Страшного суда, когда все обменяются судьбами всех и вернутся обогащенными к самим себе. И это уже будет истинным «возвращением назад».

Действительно, даже пережив опыт отождествления со всеми прочими людьми, мы остаемся самими собой. Как сказал Франкл: «Быть – значит отличаться. Можно сформулировать это так: существование человека как личности означает абсолютную непохожесть его на других. Ибо своеобразие каждого означает, что он отличается от всех остальных людей» [20, с. 200].

Неповторимость каждой человеческой личности подразумевает, что каждый человек, даже побывав в «шкуре» каждого другого, в конце концов возвращается к себе.

Иными словами, безличное божество ньюэйджеров, осуждающее их на многочисленные перевоплощения и с помощью кармической дрессировки выводящее высшую расу человекобогов, – это злобное, сатанинское божество.

Там, где (среди людей европейской культуры) последовательно исповедуется вера в реинкарнацию, причем как в некий позитивный фактор «духовной эволюции», там экзистенциальные ценности отвергнуты в самой своей основе.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что сатанизм оказался полноправным и даже почетным членом оккультистского сообщества. В ньюэйджевских кругах Люцифер считается респектабельной астральной силой. Так, адепт этой неоязыческой религии Давид Спенглер пишет: «Люцифер подготавливает человека для отождествления себя с Христом. Люцифер – ангел внутренней эволюции человека – работает внутри каждого из нас, чтобы привести нас к целостности, благодаря чему мы сможем войти в Новую Эру. Каждый из нас в тот или иной момент своей жизни приходит к такому переживанию, которое я называю „Люциферовская инициация…“ Принятие Люцифера – это включение в Новую Эру» [16].

Два пути в ад

Однако, чтобы читатель не подумал, что подобное отношение к сатане можно отнести к разряду позитивно-служебных, следует отметить, что именно на нем базируется современный сатанизм, принявший в последние десятилетия неожиданный размах и получивший широкое распространение практически во всех странах Запада.

Алистер Кроули (1875–1947), предтеча современного сатанизма (кстати, считавший себя последующими инкарнациями Калиостро и папы Александра VI Борджиа), говорил, что «сатана – не враг человека, а Жизнь, Свет и Любовь». При этом он был не только теоретиком. В своих магических опытах он обращался к наркотикам и практиковал извращенные сексуально-магические обряды, некрофильский характер которых не подлежит сомнению (например, заклание животного во время скотоложеского акта). К его ученикам относятся Энтони Ла-Вей, основавший «церковь сатаны», а также основоположник сайентологии Рон Хаббард.

Впрочем, общий стиль последовательной нравственной выхолощенности характерен также и для большинства ньюэйджеров. Здесь ищется оправдание полной сексуальной вседозволенности, здесь приветствуется мистическая деперсонификация, здесь возрождается и практикуется шаманизм (Кастанеда). При этом характерно, что некоторые ньюэйджеры и некоторые связанные с ньюэйджерами секты стремятся к упразднению демократии и к установлению «нового порядка», поддерживаемого «посвященными».

Однако как раз в этой области, то есть в области политической, сатанизм себя уже весьма громко проявил, проявил в тоталитарных режимах, видящих своей целью подавление и разрушение человеческой личности.

Между тем, если это явление сузить и связать сатанизм лишь с определенным видом тоталитаризма, а именно – с немецким фашизмом, то мы опять вернемся к тому же оккультизму, из которого произрастает New Age.

А для того чтобы ограничить сатанизм (в мировоззренческо-политической области) одним лишь немецким фашизмом, у нас имеются все основания. Во всяком случае, если мы попытаемся отыскать в политической сфере носителей последовательного инфернального, антиэкзистенциального сознания, то бóльших сатанистов, нежели нацисты, не найдем.

Многими, правда, принято отождествлять с фашизмом коммунизм. Трудно поспорить со словами Буковского, сказанными им в связи с арестом Пиночета осенью 1998 года: «Воздать по заслугам участникам нацистских зверств – дело святое, обязанность всех и каждого. Но упаси вас Боже указать пальцем на коммуниста – это не годится, это „охота на ведьм“… Мы продолжаем выслеживать в джунглях Латинской Америки 80-летних стариков – за злодеяния, совершенные ими полвека назад. Они убийцы, и нет им прощения. Мы гордо заявляем: это не должно повториться!.. Но когда дело доходит до того, чтобы посадить на скамью подсудимых Эриха Хонеккера, по приказу которого убивали людей всего несколько лет назад, тут же раздаются вопли: „Это негуманно! Он стар и болен!“. И мы выпускаем его – в джунгли Латинской Америки…»

Действительно, если смотреть на число жертв, то найти различие между фашистами и коммунистами становится непросто. Более того, иногда кажется, что обе эти формы тоталитаризма логически и онтологически сопряжены. Но тем не менее внутри этого единства они все же и явно различны: как по степени своей злокачественности, так и по своему общему отношению к «сущности философской задачи».

Две дороги ведут в ад: одна вымощена злыми намерениями, вторая – благими. В первую очередь важен, разумеется, результат, однако имеются сферы, в которых намерения иногда также оказываются существенными. Прежде всего это касается вопроса воспитания. Советские пионеры и комсомольцы не ведали того фронтального разрушения совести, которому подвергались их сверстники из «Гитлерюгенд». Если советские дети воспитывались на идеалах общечеловеческой солидарности (пусть и понятной на классовом уровне), то их германские сверстники проникались откровенно инфернальными идеями расовой разобщенности человеческой семьи.

Коммунистическая идеология, в конечном счете апеллирующая к рационализму и гуманизму, даже в самых своих худших проявлениях была вынуждена оставаться на границе сатанизма. Она не имела идеологических средств углубиться в него.

Даже соглашаясь с осмысленностью суда над коммунизмом, необходимо отметить, что имеются пункты, в которых эту идеологию все же нельзя ставить на одну доску с нацистской. Законно и закономерно, что в то время, как неонацизм запрещен, коммунистическая идеология осталась вполне легальной и представительной формой мировоззрения в любом либеральном обществе. Совсем не случаен и тот факт, что свободный мир сражался с нацизмом в союзе с коммунизмом, а не наоборот.

Как сказал Черчилль 22 июня 1941 года: «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. И я не возьму обратно ни одного своего слова. Но все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями исчезает… Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги».

Среди представителей свободного мира было немало тех, кто желал победы немцам, а не русским. Но в этом отношении характерным является следующее признание, сделанное экзистенциальным философом Николаем Бердяевым, зарекомендовавшим себя ярым антикоммунистом: «Я чувствовал себя слитым с успехами Красной Армии. Я делил людей на желающих победы России и желающих победы Германии. Со второй категорией людей я не соглашался встречаться, я считал их изменниками. В русской среде, в Париже, были элементы германофильские, которые ждали от Гитлера освобождения России от большевиков. Это вызывало во мне глубокое чувство отвращения» [8, с. 379–380].

Буковский прав: лицемерие – разыскивать нацистских преступников и при этом не тревожить старость тех сотрудников НКВД, которые ответственны за массовые расстрелы. Но, зная человеческую природу, скорее удивляешься другому: удивляешься не тому, что не судят преступников-коммунистов, а тому, что нацистских злодеев так долго продолжают держать за порогом человеческой семьи.

Как бы то ни было, немецкий фашизм оказался, по существу, единственным культурным феноменом, который отторгается всеядной демократией, единственным мировоззрением, которое признается мировым сообществом не как «убеждения», а как «понятая ложь». Не знаю, надолго ли, но в этом вопросе у человечества до сих пор действительно сохранен полный консенсус. Почему? В чем особенность нацистской идеологии?

Напомним слова Сведенборга: «Кто Божественные истины искажал, прилагая их к страстям своим, тот любит места, упитанные животной мочой, потому что она отвечает утехам такой любви. Скряги живут в погребах или подвалах, среди свиного помета и зловоний от дурного пищеварения. Жившие в одних плотских наслаждениях, в роскоши и неге, обжоры и сластоедцы, угождавшие желудку своему, полагая в этом высшее наслаждение, любят в той жизни помет и кал, равно места накопления его. Это обращается в усладу их потому, что такое наслаждение есть духовная нечистота: такие духи избегают места опрятные, не загаженные нечистотами, потому что они им неприятны» [25, с. 488].

Даже не разделяя всех нюансов критического подхода Канта, можно усомниться в том, что после смерти кто-то начинает ненавидеть аромат цветов и наслаждаться смрадом, исходящим от испражнений и гнили. Однако это сомнение имело бы силу только в том случае, если бы в нашем, посюстороннем, мире такая патология никогда не встречалась. Но она как раз встречается. Психиатрии, во всяком случае, хорошо известно явление пристрастия к запаху кала и гнили, обычно сопровождающее такое извращение, как некрофилия – похоть по отношению к трупам.

Г. Гентиг, автор фундаментального исследования по некрофилии, утверждает, что это явление гораздо более распространено, нежели этого можно было бы ожидать, хотя и по ряду причин нечасто обнаруживается. При этом Гентиг относит к этой патологии не только желание совокупляться с трупами, но и вдыхать зловоние от их гниения.

Эрих Фромм рассматривает эту патологию в более широком контексте, увязывает ее с определенным характером, с определенными мировоззренческими и нравственными установками, которые он обнаруживает у всех некрофилов. Фромм дает этой патологии следующее определение: «Некрофилия в характерологическом смысле может быть описана как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушать во имя одного лишь разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры» [32, с. 10].

Таким образом, согласно Фромму, сама клиническая некрофилия является последним проявлением некоего характера, некоторой фундаментальной духовной установки. Но тогда можно предположить, что это заболевание – просто прижизненное опережение того адского состояния души, которое, как правило, достигается грешником только в посмертии.

Однако, отыскивая (реконструируя) то некрофильское мировоззрение, которое по сути своей оказывается столь же инфернальным, как сама клиническая некрофилия, надо учитывать, что сами носители этого мировоззрения могут иметь вполне человеческий облик.

Во всяком случае, согласно Сведенборгу, всецело предаваясь обуревающей их ненависти и наслаждаясь запахом гнили и кала, обитатели ада вместе с тем стремятся сохранять внешнюю благообразность: «Вообще их лица ужасны и, подобно трупам, лишены жизни: у некоторых они черны, у других – огненны, подобно факелам; у других безобразны от прыщей, нарывов и язв; у весьма многих лица не видать, а вместо него – что-то волосатое и костлявое, у других торчат только одни зубы. Тела их точно так же уродливы, и речь их звучит как бы гневом, ненавистью или мщением… Следует, однако ж, знать, что адские духи кажутся такими только при небесном свете, но что между собой они кажутся людьми. Божественным милосердием Господа допущено, чтобы они между собой не казались столь противными, как перед ангелами» [25, с. 553].

Иными словами, одержимость адской идеологией на практике вовсе не обязательно должна сочетаться с частным моральным уродством. Очень точно сформулировал эту мысль Эрих Фромм. В своем исследовании, посвященном некрофилии Адольфа Гитлера, он пишет: «Мы почему-то считаем, что порочный и склонный к разрушению человек должен быть самим дьяволом и выглядеть как дьявол… Такие дьявольские натуры существуют, однако они чрезвычайно редки. Как мы уже имели возможность убедиться, деструктивная личность демонстрирует миру добродетель: вежливость, предупредительность, любовь к семье, любовь к детям, любовь к животным. Но дело даже не в этом. Вряд ли найдется человек, вообще лишенный добродетелей или хотя бы благих порывов» [32, с. 111].

Оценивая нацистов как проэкстраполированных в этот мир обитателей ада, мы не должны искать у них признаки вопиющего морального уродства. И, соответственно, Гитлера, при всем его вегетарианстве и почтительном отношении к своим секретаршам, с полным основанием можно назвать Князем Ада.

Такая оценка основывается уже на его делах, являющихся следствием его мировоззрения, кстати говоря, лишь в весьма отдаленном смысле имеющего отношение к «немецкому национализму».

Но что же отличает это мировоззрение (не в содержательном, а в практическом аспекте) от любой другой тоталитарной идеологии? Почему все же оно оказалось целиком и полностью отвергнуто человечеством?

По-видимому, из-за его откровенной деструктивности, чрезвычайной и, главное, совершенно бескорыстной жестокости. В лице нацизма человечество столкнулось с беспрецедентным преступлением – не просто с массовым, но и с индустриализированным убийством. В лице нацизма человечество столкнулось с единственной в своем роде культурой ненависти.

При всем том, что Гитлер был прилежным учеником Сталина, лагеря уничтожения, то есть специальные фабрики, на которых за день уничтожалось до двадцати тысяч человек, он изобрел сам. В лице нацизма человечество столкнулось с убийством, ставшим самоцелью, а не просто являвшимся средством политической борьбы. Во всяком случае, самое «громкое» преступление Гитлера – Холокост, геноцид еврейского народа, несомненно, выделяется в ряду всех прочих когда-либо совершенных преступлений.

Первое, что поражает, когда слышишь об этих ужасах, так это какая-то их неправдоподобная бессмысленность. Если отбросить ритуальные убийства, то любые другие преступления, с какой бы жестокостью они ни осуществлялись, так или иначе преследовали вполне зримую конечную цель. Иначе говоря, в той или иной мере убийство всегда было до сих пор чем-то функциональным. И даже если признать, что всегда находилось достаточно пламенных изуверов, действовавших со вкусом и с цинизмом, то все же их злодеяния творились на фоне и в контексте вполне понятных конечных целей.

Так, например, Холокост часто сопоставляют с геноцидом армян, предпринятым турками в 1915 году. Но в действительности армянское восстание самым решительным образом угрожало существованию Турецкого государства (благодаря этому восстанию русские войска могли рассечь территорию Турции). Нисколько не оправдывая той жестокости, с которой были уничтожены армяне, необходимо заметить, что эта жестокость имела вполне прагматический контекст. Турки спасали свое государство. Содеянное турками по отношению к армянам было, что называется, военным преступлением. Гитлер же уничтожал мирных жителей без всякой связи с войной, направляя их на фабрики смерти, расположенные в глубоком тылу. Он уничтожал своих же лояльных граждан безо всякой рациональной причины, даже с явным вредом для Германии. Иными словами, в случае с нацистскими преступлениями прежде всего поражает их «бескорыстность», удивительный идеализм, то есть явное отсутствие какой-то прямой рациональной мотивации.

Некоторые утверждают, что Сталин убил больше людей, чем Гитлер. Не уверен, но допустим. Однако число в данном случае вовсе не главная характеристика. В этой связи про Сталина достаточно упомянуть, что он не расстреливал детей, не достигших двенадцатилетнего возраста. Нацизм же осудил на смерть миллионы малолетних детей, включая младенцев.

Над сотнями тысяч людей нацисты произвели медицинские эксперименты. Нечто подобное делалось и в СССР, но, во-первых, масштабы советских экспериментов совершенно несопоставимы с масштабами нацистских, а во-вторых, коммунисты всегда испытывали оружие и препараты, а не свойства человеческого тела.

Газовые камеры так же непонятны со стороны, как непонятны со стороны ритуальные убийства. Не зная особенностей каннибальской мифологии, нельзя понять, что же, собственно, происходит.

Но самое главное – что если коммунистическое учение, пусть и на фантастической основе, но все же подразумевает солидарность всех людей (одно слово «Интернационал» чего стоит!), то нацистская идеология видела своей целью нечто, прямо противоположное «сущности философской задачи». Нацистская идеология выработала культуру предельной ненависти, культуру предельной разделенности человеческой семьи.

Уникальность нацизма заключается в создании поистине астрономической отдаленности одного человека от другого. Лагеря уничтожения находились недалеко от европейских столиц, но они были призваны выражать трансцендентную удаленность евреев из жизни.

Люди никогда не обольщались относительно преобладания зла над добром. «Мир во зле лежит», – сказано в Новом Завете (7, Иоанн, 5.19). А в трактате Талмуда Таанит (10. а)говорится: «Учили мудрецы: Египетская земля – четыреста верст на четыреста верст, и это одна шестидесятая от Куша, а Куш – одна шестидесятая от вселенной, а вселенная – одна шестидесятая от сада, а сад – одна шестидесятая от Эдена, а Эден – одна шестидесятая от Преисподней. Выходит, что весь мир – словно крышка от горшка для Преисподней».

Так было в старину. Но нацизм со своим «окончательным решением еврейского вопроса» безгранично расширил бездны ада, фактически придав им принципиально новые масштабы. Аллегория с пространством напрашивается здесь сама собой. Переживший нацистские лагеря писатель Жан Амери в таких словах характеризовал самоощущение еврея в лагере смерти: «Все арийские узники, хотя и оказались в одной пропасти с нами, евреями, стояли выше, более того, были отделены от нас расстоянием в несколько световых лет» [33].

Нацисты задали между собой и евреями такую безграничную дистанцию, которую еще никогда ни одно человеческое существо не создавало по отношению к другому человеческому существу. И лагеря уничтожения являлись зримым выражением этой действительности. Ни один каннибал никогда не был так отстранен от своей жертвы; ни один раб ни в Римской империи, ни в Египте никогда не был так далек от аристократа, как был удален еврей не то что от надзирателя-арийца, но даже просто от узника-славянина. Иными словами, нацисты задали такой предел этическому пространству, который до того был знаком лишь религии в отношении Всевышнего. До нацизма столь отдален, столь трансцендентен мог быть только Бог.

Йозеф Менгеле, прозванный ангелом смерти и прославившийся своими чудовищными вивисекционными опытами, очень любил самолично проводить в Освенциме селекции. При этом он пользовался специальным жезлом, имитировавшим «посох пастыря». Своими селекциями Менгеле совершенно сознательно пародировал образ, взятый из знаменитой молитвы на Йом Кипур: «Как пастырь, проверяющий стадо свое, проводит овец под посохом своим, так и Ты проводишь и исчисляешь, определяешь и учитываешь души всего живого, решаешь судьбу всякого создания и подписываешь приговор. В Рош ха-Шана приговор записывается, а в День поста искупления скрепляется печатью».

Учитывая уникальность преступления и исключительность момента, эта жуткая пародия обретает свой зловещий, буквальный смысл. «Сущность философской задачи» подсказывает нам, что через эту селекцию, как в своем роде конечный отбор, как последнее испытание, придется пройти всем, кто всерьез надеется встретиться с Живым Богом.

Оказаться на последнем Суде, на последней селекции, страшнее, чем на отбраковке в Освенциме. Но можно поручиться, что та последняя селекция имманентно включит в себя ужас той, которую изведали миллионы европейских евреев.

Так в чем же особенность нацистской мифологии? Какими идеями был одержим Гитлер?