Текст книги "Рожденная в гетто"

Валленберг

Андрей из Москвы уезжал очень тихо, почти никого не предупредил. Провожал его только мой муж Роман. Они приехали на вокзал заблаговременно, положили вещи в купе, покурили, пошутили, что-то вспомнили из недавнего прошлого. Андрей был очень напряжен и неспокоен. За несколько минут до отправки в купе вошли двое мужчин в фетровых шляпах, довольно плотного сложения с каменными лицами. Андрей на минуту побледнел, почти потерял сознание и пробормотал:

– Все, за мной пришли.

Мужчины неторопливо разложили свой багаж, и выяснилось, что они просто дипломаты, возвращающиеся из отпуска. Поезд тронулся. Из Финляндии потом писали, что приезжал Андрей, побушевал, погулял, повеселился и отправился дальше в Швецию, а потом к маме.

Получили от него письмо, что в Швеции тоже было очень хорошо, его чудно принимали и даже подарили золотые часы. Все было возможно с Андреем. Мало ли у него могло набраться знакомых… за эти годы.

Он был человеком совершенно непредсказуемым и поехал не прямым поездом Москва – Париж, а через Финляндию и Швецию. Объяснить он этого толково никому не мог, но все знали, что он Конспиранс[20]20
  Лагерная кличка Конспиратор.


[Закрыть], и уже не особенно допытывались. Правда, знали, что у него в Финляндии друзья и с кем-то он сидел из Швеции.

1982 год. Раннее утро. Звонит Андрей.

– Дорогуш, мне из Стокгольма звонили, просят приехать.

– Ладно, Андрей. А что, это так срочно, что меня надо будить? Кто же тебя там приглашает?

– Вся королевская семья.

– Ты что, бредишь?

У него иногда бывают какие-то мании. Он боится преследований, арестов, говорит, что его не реабилитировали. Сущий бред. Ну, думаю: началось! Теперь будет несколько дней скрываться. Он же непредсказуемый. Неделю может не отвечать на звонки. Начинаю волноваться. Возможно, где-то напился или попал в аварию. У него вечно проблемы с машиной. В результате эту «красавицу», слава тебе господи, украли. Потом, правда, нашли, но уже в плачевном состоянии.

Я однажды так испугалась, что вызвала подругу Нелю. Мы примчались к его дому, звоним и звоним. Никого. Только собака лает. А вдруг она который день одна? Залезла мне подруга Неля на плечи и перемахнула через почти трехметровый забор. Вдруг спускается Андрей, который за всем этим следил в окно. Выяснилось – испугался покупателей дома и засел в засаде…

Оказалось, в этот раз ничего подобного. Говорит, что уже третий день его бомбардируют звонками и письмами. Выслали билет первого класса. Зовут на Всемирный конгресс Валленберга. Ему действительно и раньше приходили письма с королевской печатью из Швеции. Я вспомнила. Он нам как-то рассказывал, что на Лубянке в 1947 году, куда его привозили на пересмотр дела, в соседней камере сидел какой-то швед. Он совершенно не знал русского, и они с Андреем перестукивались и как-то общались на французском. Это был Валленберг. Он был шведским дипломатом в Венгрии во время Второй мировой войны. Был тесно связан с королевской семьей. Герой-антифашист; спас 4000 венгерских евреев от вывоза в лагеря смерти, от газовых печей. Все это благодаря только его личному умению, обаянию, смелости. Советские войска вывезли его, не разобравшись, в СССР. Валленберг понимал, что может не выбраться из советской тюрьмы, и КГБ постарается скрыть свою позорную оплошность и факт этого ареста. Он попросил Андрея, если тому удастся спастись, рассказать все его семье в Швеции. Больше Андрей никогда его не видел, но просьбу, как только смог, выполнил, поэтому и заехал в Стокгольм. Его кормили, поили, принимали во дворце, подарили замечательные часы, которые он где-то спьяну потерял или продал. Сестра Валленберга вела с ним многолетнюю дружескую переписку.

– Я все равно не поеду. Я же сказал, что не могу, что мой Мо-Мот не может оставаться один. Они мне говорят, чтобы я привез и собаку. Но у Мо-Мот болят уши. Он лететь не может.

Тут я проснулась.

– Андрей, я Мотьку возьму. Поезжай.

– Нет, я уже стар, никуда ехать не хочу.

На следующий день опять звонок.

– Они за мной пришлют лимузин. Я, оказывается, единственный живой свидетель, который его видел в 1947 году. А Мо-Мот возьмут няню или оплатят пансион.

– Андрей, ты должен ехать. Мотьку никуда отдавать не надо, я возьму.

Ясно, что Мотьку надо брать мне, тем более что я его и привезла из Москвы, где моя свекровь с ним не справлялась. Он был больным псом, боялся любого неожиданного движения и от страха всех кусал. Его хотели усыпить, но я его притащила в Париж. Когда на машине разбился мой папа и надо было срочно вылететь в Израиль, Мотьку отдали Андрею. После смерти отца я перетащила в Париж еще и нашу старую собаку Китти. Мотя так и остался у Андрея, скрасив ему около пятнадцати лет жизни. На Мотьку я давала алименты, которые помогали жить и Андрею.

Андрей стал собираться. Его уговорили. Он летел специальным самолетом со всеми журналистами из Франции. Я его умоляла не напиваться, не опозориться. Не говорить глупостей. Каждый вечер звонила узнать, как дела. Не напился ли наш Андрей. А он мне:

– Какое напился? Мне поесть некогда. Хорошо еще, что в Швеции все мелко режут. А то с микрофоном лезут прямо в рот.

– Кто к тебе лезет?

– Журналисты. Я для них здесь самый интересный.

Оказывается, на первом торжественном заседании в присутствии судей, адвокатов и всей королевской семьи свидетели как на суде давали клятву на Библии говорить правду, и только правду.

Как выяснилось, живых свидетелей, видевших лично Валленберга после 1945 года, был только Андрей. Все остальные говорили, что их папа, мама, дядя, знакомый знакомого и т. д. видели Валленберга в 1947 году, как и Андрей.

Советская сторона утверждала сначала, что ничего о нем не знает, а затем, что он умер от сердечного приступа в 1945 году. Только в перестройку открылись факты, что Валленберг был жив в советской тюрьме и был убит или сам умер от болезни в 1947-м.

В Швеции Андрею надо было представиться. Сообщить дату, место рождения, профессию, национальность. Выяснилось, что Андрей никакой не советский гражданин, а настоящий французский подданный, родившийся в Париже и просидевший двадцать семь лет в советском лагере, где на своем пути и встретил Валленберга.

Валленберга уже давно не было, а Андрей стоял перед комиссией: не советский свидетель, а маленький француз, говоривший на безупречном французском языке. Он стал главным «аттракционом» процесса.

Звонок.

– Андрей! Ты же хотел пойти в музей, погулять. Сходил? Тебе же там когда-то очень понравилось?

– Сходил, но мне дали машину. Я им говорю, что люблю ходить пешком. Они меня пустили; я пошел пешком, а за мной на машине два охранника. Куда я – туда и они. Даже в туалет спокойно не пойдешь.

Его действительно охраняли. Он разрушил всю версию обвиняемой стороны. Андрюша возвращался как главный герой. Все совали ему свои карточки, члены американского конгресса приглашали к себе, журналисты назначали свидания. Большая часть прессы была посвящена полностью ему, его семье, его жизни. Он всем давал мой телефон. Это была «горячая линия». Я едва успевала только записывать время интервью, обедов и ужинов, главное – не перепутать и не сдублировать встречи. Сыпались предложения написать книгу: надиктовать. Лучшие издательства предлагали лестные условия.

Андрей от всего отказывался. Говорил:

– Нет. Есть еще люди, живые, а вдруг им это навредит. Я потом сам напишу.

Журналисты пытались воздействовать через меня. Он ничего и не написал. И они, убедившись в его несговорчивости, перешли к другим темам. Правда, он согласился, чтобы канадцы и австралийцы сняли о нем фильм. Австралийцам почти удалось его облапошить, не заплатить, хотя обещали. Я им в свою очередь пригрозила, что на таможне у них пленку конфискуют и они никуда не выедут. Я им это твердо обещала. Откуда у меня нашлось столько наглости? А они, идиоты, поверили.

После этого события у Андрея появилось социальное страхование, лечение, появилась пенсия с надбавкой для узников концлагерей. Андрей приобрел социальный статус и льготы. До этого у семидесятилетнего старика ничего не было. Он же почти не работал во Франции и так был запуган жизнью, что боялся даже обратиться в пенсионные органы. Боялся, что его осудят за то, что не сообщил о своем давнем разводе, а платил налоги как женатый кормилец семьи.

Андрюше старались помочь все. Он прожил еще пятнадцать лет в статусе почетного пенсионера.

В очередной раз, когда я не могла найти Андрея, пришлось поднять почти всех знакомых. Сама лежала с сердечным приступом в Лондоне. У Андрея тем временем был диабетический криз, его после комы отвезли в больницу, и с тех пор он уже не был в своем уме. Длилось это всего два месяца.

Последние месяцы уже совсем больной и безумный Андрей провел в русском доме в Сен-Женевьев-де-буа. Оттуда мы его и похоронили.

Покупатели

Андрюша жил в доме Ле Корбюзье на птичьих правах. Липшиц его недолюбливал, опасался, не понимал, как можно ни за что просидеть двадцать семь лет, и денег ему не оставил. Сразу после его смерти добрые наследники – мадам Липшиц № 2 и ее взрослые дети – решили ненужный им дом продать, а для Андрея этот дом был тем, ради чего он жил: все воспоминания его счастливого детства, мама, возвращение – все самое хорошее было в этом доме. Сюда он долгие годы мечтал вернуться из Сибири. И выселить его оказалось не так уж и просто. А кстати, совесть мадам Липшиц № 2 совсем не тревожила, хотя мать Андрюши в доме прожила сорок пять лет. Эта вторая семья портила ему нервы и жизнь. Сначала предлагали что-то убогое взамен, а потом просто, ссылаясь на то, что он не может правильно содержать их имущество, ничего не посылали на содержание дома, и даже те, назначенные Жаком сто долларов в месяц. Жаловались на материальные трудности, хотя Липшиц уже был всемирно известным скульптором, а они – богатыми людьми. Тем не менее они выманили у Андрюши, якобы для выставки, портрет его мамы и больше не вернули в счет придуманного ими долга.

Жили они в Нью-Йорке, в полном достатке, и очередной дом в Европе им был ни к чему. Они стали присылать покупателей. Андрей пытался от них скрыться; часто это получалось, но иногда его застигали врасплох. И без того у нервного Андрея появилась мания. Покупателей такой жилец, естественно, отпугивал. Иногда, когда люди ему нравились, Андрей честно рассказывал историю дома и просил дом не покупать, отказаться.

Почти все так и делали. Когда же покупатели не вызывали доверия, Андрюша справлялся иначе. Он обливал потолок и стены водой и показывал состояние дома. Это тоже имело воздействие. Однажды приходим – с потолка капает, стены сочатся.

– Андрей, что случилось? Труба лопнула где-то?

– Дорогуш, не волнуйся, это для покупателей. Тут один слишком заинтересовался, а я ему товар лицом.

Меня тоже ввергли в эту игру «Кошки-мышки». Андрей просит написать письмо мадам Липшиц. Я пишу о том, как я люблю творчество Жака, что я тоже из Литвы, что мой отец врач, знал Жака и дружил с ним в тридцатые годы, когда учился на медицинском факультете в Париже. Они часто встречались на Монпарнасе, и из этих сентиментальных соображений я хочу приобрести дом, чтобы была какая-то преемственность. Чтобы дом не попал в совершенно чужие руки. Очень прошу сообщить мне цену и еще раз подчеркиваю свое сентиментальное отношение.

Письмо очень хорошо сработало. Мадам Юла Липшиц прислала мне трогательное ответное письмо с ценой за дом в 1 000 000 франков, и что она готова подождать, пока я решусь. А я ей в ответ, что должна организовать деньги и продолжаю иметь серьезные намерения. Тем временем мы отстранили одного покупателя. Я ей казалась более серьезной кандидатурой, а уж моя кредитоспособность у нее сомнений не вызывала. Денег у меня не было даже на одну кладовку в этом доме, но ждала она меня больше года. Всех клиентов Андрею в течение почти двадцати лет удавалось отвадить, но, несмотря на старания адвокатов и давность проживания, Андрея все же в конце концов приговорили к выселению. Судебные исполнители не заставали его дома. Во Франции нельзя выселять человека в зимний период: после первого октября и до первого апреля. Исполнители тоже симпатизировали Андрею, а не этой американской буржуйке. Но город нашел ему однокомнатную квартирку, скромную, но с удобствами и отоплением, почти бесплатно, и Андрей решился. Собаки Мотьки уже не было в живых. Можно было переезжать. Мы думали, что он не переживет переезд. Он героически сопротивлялся почти двадцать лет. Андрей никого не допускал к упаковке своих вещей. Я удивилась алчности «друзей» и их безразличию. Их вдруг появилось неожиданно много. Как они изображали сострадателей, пока собирали книги, обрезали оригинальные светильники в мастерской, как старались во всем угодить и помочь, пока не вывезли ценнейший станок Липшица и другие не менее ценные предметы. Решив переехать, Андрей все раздал с необыкновенной легкостью. Я ничего не хотела брать, и только комод, он настоял, я забрала. Комод теперь стоит прямо напротив моей кровати. Отреставрировать и перевезти его было гораздо дороже, чем он стоил. Но теперь это ежедневная память. Я его очень люблю. Большой комод красного дерева, строгих прямых форм, без всяких украшательств, таким он стоял в семье всемирного известного скульптора Жака Липшица и моего друга Андрюши.

Мотя

Одно хорошее дело в жизни я сделала. Оставила Андрею собаку Мотю. Оставила на время, а получилось навсегда.

Всю свою нежность Андрей отдавал этому нервнобольному псу. Пес ненавидел пьяных, и как только Андрюшка выпьет, он его бешено грыз. Приходит Андрей с забинтованными пальцами.

– Опять тебя этот паразит покусал?

Он абсолютно прав. Я же был пьян. Мо-Мот это не любит.

Мотя понемногу изменил всю его жизнь. Мотю надо вовремя кормить, с Мотей надо гулять три раза в день, Моте нужны ветеринарные консультации. Они уходят летом почти на целый день в Булонский лес. Садятся на лавочку и молча сидят рядом.

– Мо-Мот, нельзя мешать. Он пишет стихи.

Мотька прожил у него до восемнадцати лет. Андрей бинтовал ему лапки, таскал на себе по винтовой лестнице на второй этаж, кормил только свежими продуктами, а когда к Андрею приходили гости, пес их тоже безжалостно кусал. Хозяин его всегда оправдывал. Во всяком случае, жизнь для Андрюши обрела смысл, и уже совсем больной в новой квартирке он как-то сказал:

– Хорошо, что Мо-Мот умер раньше. Теперь я спокоен.

Званый ужин

У моей подруги званый ужин человек на двадцать. Главная гостья – мадам Галимар, жена крупного издателя. Женщина в летах, но очень красивая, ухоженная и пришла в облегающем, вполне сохранивши фигуру, платье. Мы все моложе ее, и мадам Галимар решила соответствовать молодой компании. Она привела к Ванечке, сыну моей подруги, своего внука. Все рассаживаются за стол с накрахмаленными салфетками и заранее обозначенными местами. Ведут светские беседы, обсуждают литературные новинки. Мы с Романом привели с собой Андрюшу. Человек он образованный, в разговоре участвует, читает Бодлера, рассказывает забавные истории о Ромэне Гари. Обстановка становится менее напряженной, более непринужденной. Все выпили и вина, и даже водочки. Жена художника Бруя Сильва приготовила чудесную еврейскую фаршированную рыбу, да и Неля отменный кулинар. Гости пересаживаются.

Андрюша, наш фантазер, сел рядом с мадам Галимар. Приглашает ее танцевать, потом в ресторан, хлопает по попе. Мадам Галимар к такому обращению не привыкла и вежливо старается выйти из положения, отказаться. Андрюша совсем спятил. Он тащит даму в свою машину, но она приехала на своей. По дороге домой едем гуськом. Наконец Андрей вырывается вперед, перегораживает путь ее машине и требует, чтобы она пересела и поехала с ним в русский ресторан. Мадам Галимар забилась в угол, а мы еле оттащили нашего ловеласа. Он, оказывается, ей уже назначил свидание.

Почти то же самое произошло в новогодний вечер у подруги Лены. У Лены муж кубинец, скульптор-сюрреалист Карденас. В доме полно людей: коллекционер барон Ульватор, художник Мансуров, Эдуард Лоб, Фредерик Миттеран и целая колония латиноамериканских художников. Играет бразильский оркестр. Шампанское льется рекой. Всем хорошо, свободно и весело. Андрюша приглашает танцевать хозяйку дома. Он развязен до предела. Хлопает ее по заду, прижимает. Муж Лены кубинец, огромный черный атлет, и таких шуток со своей женой не понимает, не понимают их и его друзья. Латиноамериканская кровь закипает в жилах. Лена быстро танец прекращает и просит нас срочно увезти Андрея. Муж и разгоряченные латиноамериканцы уже готовы его убить за оскорбление, а Андрюше все нравится. Он уходить не хочет. Мы вчетвером его вытолкали и увезли. Так закончился новогодний праздник.

Андрюша был великим фантазером и, выпив, входил в образ. Собрались они с моим мужем, Романом, покупать машину у старой вдовы, баронессы Эрера. Прямо из лифта слуга баронессы спускает их в гараж. Машина почти новая. Картинка. Покойный муж баронессы не успел на ней поездить, а для нее она только печальное воспоминание. Андрюша предыдущую машину потерял; а может быть, ее украли. На эту денег нет, а с дамой не поторгуешься. И выдал себя Андрей в очередной раз за князя. Баронесса таяла, горничная разливала из серебряного кофейника кофе по чашечкам севрского фарфора, сахар клали щипчиками. Жаловались друг другу на изменившуюся грубую жизнь, на грубость молодежи. Баронесса и князь. Просто пара в интерьере. Роман сошел за родственника из России, с которым удалось повидаться.

Баронесса машину была готова отдать почти даром, но мы ее в Москву везти не хотели, слишком хлопотно, а Андрюша решил больше сам за руль не садиться. И правильно. К баронессе князь не вернулся. Только вежливо позвонил, чтобы отказаться.

Клуб

У Романа был знакомый, влиятельный деловой человек-бизнесмен, в прошлом член правительства Де Голля, его сподвижник, герой войны, полковник, сражавшийся в Северной Африке господин Москович. Человек он был нагловатый, хвастливый, очень ловкий, умный; вел с Союзом какие-то дела на государственном уровне. Он очень любил Романа и его общество. Недолюбливал меня: при мне не нахвастаешься; я все помню. Он часто приглашал мужа поужинать, желательно одного. А тут у нас Андрюша. Роман без него не пошел бы. Пришлось приглашать и его, и меня.

Пришли мы в закрытый клуб на Рю Пресбур. В одном зале играют в карты и рулетку, в другом – ужинают. Москович, видимо, уже наигрался, так что он мирно взял меню из рук лилового, огромного негра, одетого в яркий костюм африканских стрелков-зуавов времен Первой мировой войны.

Его что-то потянуло на африканские военные воспоминания. И тут вступил Андрей:

– Коллега, вы кем командовали? Отрядом десантников? А! Так вы мой настоящий коллега. Мы просто служили совсем рядом: я руководил наземными операциями. Совсем рядом с вами.

Я не помню, шла ли у них речь о высадке войск в 44-м году или о боях с Роммелем, но только Москович говорит:

– Странно, я вас совершенно не помню. Чем вы командовали?

Андрей, не смущаясь, ответил, а Москович:

– Странно, я знал совсем другого начальника этого контингента.

Андрюша в тот период сидел в советских лагерях и, вероятно, не знал даже, что происходит за колючей проволокой и уж совсем ничего о боях в Северной Африке, но никак не уступал. Наконец напился так, что Москович этот грешок ему простил, и мы, поджав от стыда хвосты, отвезли Андрюшу домой.

Когда он был мальчишкой, в мечтах он видел себя командиром боевых отрядов французских частей в колониях. В других районах французы боевых действий почти не вели. Мог пьяный войти в кафе в чужом районе и незнакомым людям рассказывать, как он сражался и командовал в жару, в песчаную бурю африканским контингентом. Он был любознательным и начитался книг по истории Второй мировой войны.

С возрастом в Андрее появилась умиротворенная мудрость. Он почти перестал пить. Видимо, знал, что болен вялотекущим раком. Никому об этом не говорил, просто ссылался на слабость. А было ему в конце жизни восемьдесят шесть лет. Человеком он был добрейшим. Помогал как мог и своей бывшей кратковременной жене, всегда приносил пусть маленький, но подарочек. Был джентльменом-хулиганом.

День рождения

Мы всегда отмечали Андрюшины юбилейные даты. На семидесятилетие у меня была большая вечеринка. Лимонов даже пришел в смокинге. Все были разодеты, но Андрей все критиковал. Принесли подарки от Пьера Кардена, я как раз стала на короткое время представителем этого дома в Москве. Приехал огромный старинный автомобиль, шофер внес все приношения.

Веселились так хорошо, что соседи вызвали полицию. Полицейские, увидев нас и юбиляра, виновника торжества, который им в трех словах рассказал о себе, его и всех нас тоже поздравляли. Даже подняли бокал за его здоровье.

Семидесятипятилетие мы с Андрюшей отпраздновали только вдвоем, в отеле Crillon на площади Concorde. И тут в одном из самых изысканных ресторанов les Ambassadeurs Андрюша все раскритиковал, заставил даже сомелье заменить вино. Давал кулинарные советы. Я чуть сквозь землю не провалилась.

Восемьдесят – отпраздновали в Lipp на Saint Germain des Pres в узком кругу друзей. Андрюша был уже слабым, хотя приходил меня «караулить» тоже больную в этот год, чтобы я не была одна.

Последний восемьдесят шестой год мы, к сожалению, уже отметили в Русском доме в Сен Женевьев. Это было двадцатого февраля. Андрей был в сознании. Мы купили торт и бенгальскую свечу. Зажгли ее у него на постели. И вдруг загудела сирена. Прибежал персонал. Это сработала противопожарная сигнализация. Нас выдворили с тортом и чуть не отвезли в полицию, но, видя нашу растерянность и добрые намерения, оставили в покое. Андрей скончался через несколько дней. Мы с Романом держали его руку…[21]21
  На этом обрываются воспоминания Ариелы Сеф (примеч. ред.).


[Закрыть]