Текст книги "Рожденная в гетто"

Воспоминания об Ариеле

Кама Гинкас
Я тоже родился в гетто

Каждый раз, открывая книгу, особенно биографическую, ты входишь в чью-то судьбу.

Ты не можешь ничего изменить в этой судьбе, не можешь крикнуть: «Осторожно: там за поворотом!» – ты не можешь повлиять на нее, не оставишь в этой судьбе никаких отпечатков. Но эта судьба оставит отпечатки на тебе и возможно, хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть изменит твое представление о мире.

Человек, книгу которого вы прочитали, уникален самим своим рождением, тем, когда появился на свет и, главное, где. Таких в мире, может быть, насчитается с десяток или, может, сотня, я не знаю…

Ариела родилась в гетто. Она родилась в каунасском гетто. Все было против того, чтобы она появилась на свет, а особенно против того, чтобы она выжила на этом свете. Мы знакомы с детства. Вышли из одного гетто. Я ходил к ней на дни рождения, и меня шести-семилетнего раздражало, что она хорошо воспитана, что хрупкая, что носит большой бант, что таращит большие глаза и что даже может что-то сказать по-французски. Я предпочитал дворовые компании и уличные потасовки. Но мои родители дружили с родителями Ариелы, и я, напялив костюмчик, присланный из Америки, плелся к ним в гости. Не нравился мне почему-то и ее отец. Возможно, тоже из-за его непривычной изысканности, элегантности, беспечности. Мне всегда он помнится в щегольской бабочке. Представьте, это сразу после войны, после оккупации, гетто!

Я знать не знал тогда, что этот мужчина в бабочке, играющий по субботам с моим папой в карты, занимается поисками оставшихся в живых и работающих у литовских крестьян пастухами еврейских детей. А это было очень непростое и очень опасное занятие. Крестьяне не отдавали «еврейчиков», очень им нужных в хозяйстве. Нередко убивали тех, кто разыскивал этих детей. Каким потрясающим человеком вырисовывается в книге отец Ариелы доктор Абрамович – «Ухо-горло-нос» (я это слово в детстве воспринимал как вторую и очень противную его фамилию). Светлый, легкий, беззаботный на вид, он одновременно как бы походя, как-то удивительно естественно, без нажима и пафоса, совершал невероятно рискованные и благородные поступки. Ариела была просто влюблена в своего отца, и я ее понимаю. Я не знал, что семья Абрамовичей удочерила тогда только что родившуюся в тюрьме дочь своих родственников, обвиненных в измене Родине и сосланных в мордовские лагеря. Ведь я всегда считал, что Аня – сестра-близнец сына Абрамовичей Мони.

Спустя несколько лет наша семья переехала в Вильнюс. Я слышал, что, окончив школу, Арелка (мы не знали, что она – Ариела) уехала в Москву учиться. Из нашего провинциального далека она казалась очень удачливой девушкой. Доносились слухи о ее замужестве и отъезде во Францию, чуть ли не в Париж. Завистливые вильнюсские тетки судачили: «Ох, ловка, подцепила иностранца!» Ее более чем непростая жизнь в Москве и тем более во Франции нам была неизвестна. Вроде развелась, кажется, опять вернулась. Потом опять уехала во Францию…

Что-то происходило в жизни этой хрупкой женщины, что мотало ее из стороны в сторону.

Наше с ней общение возобновилось в ее последние годы, и тогда я понял, как давно, тяжело и мучительно она больна и как мужественно, фантастически мужественно проходит через эту болезнь. Она мечтала ходить в театр смотреть спектакли, но периодически звонила и говорила: «Я не могу сегодня прийти, мне хуже», – а чаще говорила: «Я еду». И тогда мы открывали служебный вход, потому что она не могла бы подняться по лестнице театра, чтобы войти в зал. Но смотрела она как все зрители.

Впрочем, не как все. Ее широкий кругозор, знание театра разных стран, ее многолетняя дружба с Аллой Демидовой и, таким образом, близость к театру на Таганке в период его расцвета, ее знакомство с большим количеством интереснейших и талантливейших людей в разных странах и городах, наконец, ее собственная богатая и разнообразная биография позволяли ей воспринимать спектакли индивидуально и глубоко.

В последние годы мы общались с ней главным образом по телефону. Однажды ей пришло в голову издать воспоминания детей, спасшихся из каунасского гетто. Она предложила и мне написать все, что я знаю об этом. Книгу предполагали издать в Англии на английском языке. Я написал. Отправил ей. Мы обменялись впечатлениями. Я был уверен, что нас, детей, спасшихся из гетто, всего семеро. И вдруг от нее узнаю, что около ста человек бывших детей каунасского гетто до сих пор живут в разных странах и готовы написать свои воспоминания. Не знаю, как она их собрала, как нашла…

Но книга, которую вы прочитали, это книга собственных воспоминаний Ариелы, где гетто – только маленькая часть ее, казалось, нескончаемой жизненной Одиссеи.

С легким юмором описывает Ариела свое явление в Париж, свою непростую жизнь во Франции, очень тонко, точно и не без иронии отмечает, из чего состоит жизнь обычных французов, их интересы, разговоры за едой, саму еду. Без перехода, буквально в одной фразе, она сообщает, что ее муж ушел к другой, что в квартире был пожар и так же без нажима и уж совсем без драматизации, на фоне посещения знаменитых и незнаменитых парижских кафе, знакомств с мировыми знаменитостями и просто интересными и малоинтересными людьми, – пересказывает вскользь (явно очень много пропуская) некоторые свои злоключения во Франции и потом опять в России. Муж-француз, насладившись свободой с другой, кажется, вернулся к Ариеле. Кажется, они пожили некоторое время опять вместе. Этот момент никак не комментируется и почти не фиксируется. Вроде не это главное, не это, не это… Она работает в кабаре, потом дает частные уроки. Все не то, не то! Разводится с французским мужем. Какие-то встречи, возможно, какие-то связи. Такое ощущение, что автор не придает значения событиям. Важно что-то другое. Что она возвращается в Москву. Спустя многие годы пытается опять поступить в институт. Не то! Не это главное. А что? А что главное? Само течение жизни. И встречи. Мимолетные, длинные, долгие. Важные и бессмысленные. Увлекательные и утомительные. Сама жизнь. И эта жизнь, несмотря на все ее головокружительные зигзаги, огромное количество трагических несуразностей, груду несправедливостей и жестокостей – эта жизнь в изложении Ариелы почему-то чертовски занятна, хоть и печальна.

В декабре 2008 года мне позвонили из Парижа: Ариелы не стало. Вот и кончилась ее Одиссея. Осталась книга.

Соломон Абрамович
Моя сестра – Ариела

Мне было восемь лет, когда моя старшая сестра Ариела принесла домой две рапиры из школы, где она записалась в фехтовальный спортивный кружок. На следующую тренировку она не пошла, потому что чувствовала себя неважно. Но тем не менее она продемонстрировала нам грациозные выпады с рапирой. Через несколько минут она уставала и синела, но мы все равно иногда поигрывали с этими рапирами.

Большинство ее интересных и красивых идей, подразумевавших и физическое напряжение, она пересказывала нам, своим младшим братьям. Например, меня она убедила заняться легкой атлетикой – бегать и прыгать, а мой брат Бен стал звездой баскетбола. Позже она настояла, чтобы мои две дочери Наташа и Катя серьезно занялись балетом, советовалась по этому поводу с нашей приятельницей Майей Плисецкой и указывала девочкам, как изящно держать шейку, спинку, руки, ноги. Ариела любила красоту.

С детства Ариеле физически было нелегко. Впервые я это понял как-то летом в Паланге. После короткого купания в семнадцатиградусном Балтийском море в новом купальнике она вышла из воды, сказала, что ей нехорошо, и потеряла сознание. Мама со слезами звала ее по имени, но Ариела не отвечала. Наш друг – преподаватель французского языка и мамин коллега по кафедре доцент Соблис и я побежали за доктором в медпункт, но доктора не было, так как его вызвали в другое место, и мы оставили сообщение для «скорой помощи». Друзья на пляже подняли Ариелу и отнесли ее в тень напротив санатория «Чайка» («Жуведра») около парка графа Тышкевича. Медики приехавшей «скорой помощи» привели ее в сознание. Для меня это был первый драматический эпизод и ее победа.

Санаторий «Жуведра» нам навсегда запомнился и впоследствии стал памятным местом длинного пляжа Паланги. Последний раз мы побывали там с Ариелой летом 2008 года и опять вспоминали тот первый эпизод, так нас напугавший.

Она была больным ребенком с рождения (Ариела родилась с неизлечимым пороком сердца. Большинство таких больных не доживают до отрочества и с колыбели прикованы к постели), Ариела с годами выработала «иммунитет борьбы за жизнь» – необыкновенную силу воли, собранность, смелость и решительность. Все кардиологи удивлялись и любили ее. Но мне и моему брату скоро стало ясно, что наша сестра не может бегать, играть в волейбол, кататься на лыжах, а на катке может провести только короткое время. После школы она приходила слишком усталой, чтобы пойти еще в музыкальную, и знакомый отца учитель сольфеджио приходил к нам домой, и Ариела, лежа на диване, отгадывала терции, кварты, септаккорды и доминантсептаккорды.

Будучи очень активной и от природы одаренной, она старалась не чувствовать физического ограничения и жила нормальной, насыщенной жизнью. Но иногда нам звонили из магазина «Детский мир» или из молочного центра «Пенно Центрас» на Лайсвес аллее, по которой она возвращалась домой из школы, а впоследствии из медицинского института, где она проучилась год, и говорили, что Ариеле было плохо, но она уже пришла в себя, и просили прийти и забрать ее. Особенно трудно ей приходилось в анатомическом театре, когда она училась в медицинском, где пары формалина обостряли ее кислородную недостаточность.

Когда мы подросли, за помощью Ариела всегда обращалась к нам, своим братьям, которых она с любовью называла «два больших здоровых коня». А мы научились за ней присматривать, выгуливать ее собак и помогать в ее делах и поездках с чемоданами, сумками, бесконечными покупками, и наша привязанность к ней росла, как к нашему ребенку.

Мы жили в Лондоне, а Ариела в Париже, который она очень любила. Там она нам покупала рубашки, галстуки, костюмы, красивые вещи, украшала нас и наш быт. Вкус у нее был замечательный, и мы покорялись ее эстетическим идеям. Нам было интересно в ее компании, и каждое ее пребывание в Лондоне или наше в Париже всегда означало посещение выставок, аукционов картин, театров, оперы.

Мой брат и я всегда сопровождали ее, когда были холостыми, иногда к нам присоединялись друзья, а впоследствии походы на выставки совершались всем нашим разросшимся семейством. Правда, иногда все срывалось в последнюю минуту: ей надо было принять лекарства и прилечь. Наши культурные походы и обучение не прекратились, даже когда у Ариелы наступил период ухудшения. Тогда мы брали с собой инвалидное кресло и баллоны с кислородом. Наши сыновья Александр и Яков находили даже забавным ходить на выставки в Тейт Модерн, Национальную галерею или Королевскую академию и толкать инвалидные кресла: в одном сидела Ариела, а в другом – ее муж Роман, у которого болели суставы колен и ступней. Она действительно воспитала в нас любовь к искусству, красоте и добру. Я вспоминаю, как мы однажды летом отдыхали в Портофино и мой тогда еще маленький сын Александр сказал, что не знает, понравится ли в этой гостинице Ариеле, потому что в ней нет картин и красивых ковров.

В Париже мы с Ариелой ходили в один из ее любимых музеев – Музей современного искусства на авеню Президента Вильсона. Там выставлялись художники движения Школы Парижа и особенно те, которые работали в Париже до Второй мировой войны, выходцы из Восточной Европы, Белоруссии, Литвы в ту же эпоху, когда отец учился в Париже на медицинском факультете. Ариела с досадой всегда упоминала, что многие эти молодые талантливые художники погибли в Холокосте.

В последние годы Ариела особенно полюбила оперу Ковент Гарден в Лондоне. Ренэ Флеминг была одна из ее певиц-идолов. Атмосфера в зале Ковент Гарден и антракты в фойе с шампанским всегда были возвышенны и праздничны, и это ей придавало сил, особенно после долгой болезни, когда тесты показывали, что она в состоянии пройти меньше ста метров.

Мы приезжали к главному входу Королевской оперы обычно втроем. Вынимали из машины инвалидное кресло, кислородные баллоны, термос с горячим сладким чаем, бутылку кока-колы, грелку, сумку с лекарствами и аппарат для измерения давления. С этим всем Бен или я шли в оперу, один из нас парковал машину. Обычно я оставался с Ариелой в опере, но иногда, особенно поначалу, она быстро уставала, и после первого акта мы уходили. К счастью, ей подобрали новые лекарства, и постепенно ее здоровье улучшилось, но все же иногда во время спектакля надо было включать кислород, который чуть-чуть шипел и по трубочке подавался к носу, атмосфера вокруг нас накалялась вдобавок к оперной драме. Наши частые появления в опере, конечно, были замечены, и когда администраторы видели нас с креслом и кислородными баллонами, они из доброго отношения к Ариеле и предосторожности проводили нас в королевскую ложу, если там были свободные места. Часто мы даже оказывались в ложе, приветствуя оттуда наших знакомых и друзей, сидящих в партере. Некоторые полагали, что это приглашение от моих благодарных пациентов певцов, которых я лечил.

После продолжительного курса новых лекарств тесты показывали, что Ариела теперь может пройти даже больше чем 100 метров. Коляску мы привозили, но Ариела шла пешком, вместо трех кислородных баллонов я нес через плечо только один, мы им во время спектакля не пользовались и никому не мешали. Все, кто нас встречал, были рады, в королевскую ложу нас не отправляли, и мы сидели со всеми в партере.

Последний спектакль в Ковент Гарден мы посетили 4 декабря 2008 года, отмечая с опозданием Ариелин день рождения. С нами были друзья.

У меня хранится письмо доктора Холмана, датированное 1960 годом, в котором, после зондирования сердца Ариелы в Лондоне, он прогнозировал очень короткий срок жизни. К счастью, он ошибся.

У нее было неудержимое стремление прожить еще день, месяц, год, и каждый день она не только боролась с недугом, побеждая смерть, но и умудрялась полноценно жить на протяжении 67 лет и направляла наше семейство по мудрому и доброму пути.

Алла Демидова
Я до сих пор жду ее телефонного звонка…

Ариела не успела закончить свои записки…

И хоть она была давно больна, но ушла из жизни неожиданно. За два дня до конца она звонила мне из Парижа и рассказывала, куда они собираются пойти обедать с Романом (ее мужем, который незадолго до этого приехал к ней в Париж) и на какую очередную выставку пойдут потом. Правда, она обронила фразу, что вот, мол, созвала друзей встречать Новый год, со всеми договорилась, а сама, наверное, опять будет плохо себя чувствовать и останется дома, как часто бывало в последнее время, когда она заранее покупала билеты в театр, а потом из-за самочувствия оставалась дома.

И все равно, конец для нас – близких – был неожиданным, потому что мы привыкли верить, что Ариела в очередной раз выкарабкается – такая жажда жизни была в ней и такое любопытство ко всему новому, будь то новая премьера, новый интересный проект или новая мода, следуя которой, нужно срочно купить новую тряпочку. Мы, ее друзья, иногда немного подсмеивались над этой ее жаждой покупок. Ариела тратила на наряды безумные деньги, но ее абсолютный вкус и повышенное чувство красоты заставляли ее всегда быть модной и очень хорошо одетой. «Чтоб Наташка сдохла», – приговаривала она, посмеиваясь, имея в виду известную присказку об абстрактной завистнице «Наташке»…

Может показаться странным, что я начала писать о ней именно с этих будничных, как бы необязательных воспоминаний. Но она для меня по-прежнему – живая. И я до сих пор каждый день жду ее телефонного звонка. Иногда и после двенадцати часов ночи – она спала мало и знала, что и я засыпаю поздно.

Она любила быть в курсе всех культурных событий и, часто подолгу живя в Париже, звонила мне почти каждый день и расспрашивала о новых московских премьерах, о жизни знакомых, да и вообще обо всем. Последние годы из-за болезни она не выносила русский холод и после своего дня рождения, 24 октября, уезжала домой в Париж.

Когда я все же понимаю, что ее нет на этом свете, когда меня пронизывает острое чувство оставленности и я начинаю думать о ней в прошедшем времени, у меня возникает странное ощущение отсутствия времени вообще. Ведь для меня так же реально, «сиюминутно» и наше знакомство в 1977 году, и последний мой визит к ней в московскую квартиру, когда Ариела читала мне отрывки своих воспоминаний о детских походах с родителями в ресторан. И, как будто это было вчера, я вспоминаю этот ресторан, когда мы с Ариелой лет двадцать тому назад поехали на машине из Вильнюса в ее родной Каунас. Она мне тогда показывала место, где находилось гетто во время войны. Тогда же мы пошли с ней в дом, где они жили, зашли к соседке, которая вспомнила Ариелу. Мы сидели у этой женщины и пили чай с купленным нами тортом, единственным, который был в магазине – таким громоздким сооружением из хрустящих коржиков, национальным литовским лакомством, которое почему-то называется «муравейник». Потом мы обедали именно в том ресторане, куда девочкой Ариела ходила со своими родителями после войны. В ресторане по-прежнему висели бордовые бархатные занавески, и столы были расположены в небольшом зальчике с маленькой эстрадой для музыкантов в точности так, как помнила и писала об этом потом Ариела.

Мы провели тогда в Каунасе целый день. Гуляли в разросшемся парке недалеко от их бывшего дома, заходили в магазины на главной улице. Были глубоко советские времена, в магазинах было пусто, но мы ухитрились накупить немыслимое количество бус, платков и брошек. «Для подарков», – говорила Ариела. Она любила дарить, ее щедрость и доброта были безграничны.

В 1977 году наш Театр на Таганке первый раз приехал на гастроли в Париж, я позвонила Ариеле (в Москве мне кто-то дал ее телефон), мы не были с ней знакомы, но она тут же пригласила к себе домой, на улицу Коньяк-Жей. Мы поехали втроем: Ваня Дыховичный, Боря Хмельницкий и я. Квартирка была маленькая, недавно купленная и отремонтированная, чистая, но без мебели. Мы сидели на полу за маленьким детским столиком. Ариела сбегала в ближайший магазин, накупила круассанов, сыра, яиц, зелени. Мы тогда быстро и хорошо позавтракали. Она мне тогда очень понравилась своей легкостью, доброжелательностью, открытостью и гостеприимством. Ариела взяла в Париже надо мной шефство. Познакомила со своими ближайшими подругами. Повела меня в модную парижскую парикмахерскую, заставила изменить прическу. Ариела и ее подруги надарили мне много своих «тряпочек», не оставляли меня ни на один день, но самым близким другом на все последующие тридцать лет для меня осталась Ариела.

В дружбе, как и в любви, отношения между людьми меняются, перетекая от одного этапа к другому. Видимо, в начале Ариеле в какой-то степени нужна была я – она прислушивалась к моим советам, я знакомила ее с моими московскими друзьями, доставала ей билеты в недоступные тогда театры, мы ходили по мастерским моих друзей-художников (так потом, кстати, у нее оказывались картины Слепышева и Хамдамова). Но когда я приезжала в Париж, тут она руководила мной, и мы вместе бегали на выставки, спектакли, концерты, в любимые ее магазины. Во всяком случае, к концу наших отношений я уже не могла обходиться без Ариелиных советов: как одеться, как развесить картины и расставить мебель, что и где купить. Она тащила меня то в Вильнюс – пожить в их роскошной гостинице, то летом в Канны, где она заранее, с зимы бронировала нам на лето номера в знаменитом отеле Карлтон, то в Opera Bastille на первый прогон какой-нибудь оперы.

Раньше, когда она чувствовала себя здоровой, она – из интереса к «познанию всякого рода мест» – ездила со мной на гастроли и кинофестивали в разные города. Помню, мы приехали в Ташкент, где у меня был концерт, поехали оттуда в Самарканд и Хиву, бродили среди уникальных храмов с голубой мозаикой – у Ариелы всегда было обостренное внимание к изобразительному искусству. Может быть, это шло от Эдуарда, друга ее отца, который в то время учился в Париже, – пожилого респектабельного галериста, с которым я успела познакомиться и видела, как тот учил и опекал Ариелу. А когда мы с ним ходили ужинать в ресторан «Липп», он обязательно заказывал на кухне и еду в судках – мы с Ариелой потом несколько дней ею питались. Его забота о ней была уникальна, и он относился к ней как к своей дочери, может быть, потому, что знал отца Ариелы. Думаю, что именно Эдуард научил Ариелу так тонко разбираться в живописи.

Ариела старалась не пропустить ни одну выставку картин, будь то в Москве, Париже или Лондоне. В течение всей нашей многолетней дружбы я наблюдала процесс ее самообразования и бесконечного ученичества – и в живописи, и в литературе, и в театре. Ее оценкам я доверяла безоговорочно.

Она прожила очень трудную, но удивительно интересную жизнь. Ее энергия, желание, несмотря на свою болезнь, жить полноценно, не упуская ничего интересного вокруг, заставляли и меня жить в немного завышенном для меня ритме. Мы успевали за какой-нибудь один парижский день обежать все магазины на Фобурж Сент-Оноре, пообедать в каком-нибудь известном и вкусном ресторане, а вечером успеть в Комеди Франсез на «Гамлета», например. Ее энергия заражала многих. Я думаю, что когда они с братом Беном лет 25 назад начинали бизнес – инициатором и вдохновителем идей была Ариела. Несмотря на внешнюю хрупкость, внутренний стержень у нее был очень крепкий – она всегда добивалась, чего хотела. И не гнушалась никакой черной работой.

Она напоминала мне героиню из пьесы Шоу «Миллионерша», у которой из «ничего» возникали деньги. Как и у этой героини, у Ариелы был, конечно, талант бизнесмена. Единственное, чего ей не хватало – здоровья и сил. Когда они строили гостиницу под Вильнюсом, Ариела была центром. Она могла бесконечно летать то в Италию, то в Париж, чтобы выбрать именно ту ткань на занавески и покрывала, которую она считала нужной. Это ее вкусом обставлен каждый номер в «Villon’е», где номера не похожи один на другой. Это Ариела со знанием дела выбирала картины в номера и в фойе. Это она пригласила Рустама Хамдамова в Вильнюс, чтобы он рисовал там заказанные Ариелой для гостиницы картины. Это она, учитывая опыт парижских ресторанов, вычищала и вычищала меню, пока их ресторан не стал одним из самых лучших в Вильнюсе.

Конечно, без Бена у нее на все это не хватило бы ни сил, ни возможностей. Братья – и Моня, и Бен – ее очень любили. Моня, как заботливая мама, звонил Ариеле каждый день, где бы она ни была, и спрашивал о ее здоровье, а она с недовольной гримаской что-то ему мямлила в ответ. Бен стал крупным бизнесменом, но всегда прислушивался к ее советам. При этом не возникало чувства, что она старшая в семье – наоборот, они к ней относились как к любимой своенравной дочери.

У Ариелы была блестящая память. Она помнила все номера телефонов, все имена знакомых и малознакомых людей. Часто к ней за советом или помощью обращались известные специалисты своего дела. Так, например, я знаю, что в 1984 году Джон Эдвардс, директор SPEC Group, уговорил Ариелу помочь ему наладить бизнес в Москве, ибо, несмотря на свое известное всему миру имя выдающегося инженера, ему это раньше никак не удавалось. И Ариела помогла. Она полностью углубилась в дело и со временем с ее помощью компания вышла тогда в лидеры на рынке Советского Союза. И этот успех был, кстати, отмечен Маргарет Тэтчер, когда она приезжала в Россию. Сохранилась фотография, на которой Тэтчер благодарит Ариелу за работу. Я узнала об этом от других людей. Ариела сама никогда не говорила о своих успехах.

Когда у нее появилась другая парижская квартира в том же доме с роскошным фойе с зеркалами и фресками Чухонина, – я приезжала каждый год в Париж или на гастроли, или просто «прочистить мозги» и подолгу жила в ее первой маленькой квартирке. Тогда же у Ариелы появилась машина, и я с удовольствием исполняла роль шофера. Иногда я жила в Париже и без Ариелы, но все равно ее квартира и машина всегда были в моем распоряжении. Через несколько лет эта старая машина «Вольво» стала съедать бесконечное количество бензина, я ездила по ремонтным мастерским или в префектуру – вызволять свои права за непотребный вид старой машины или оплачивала бесконечные штрафы за неправильную парковку. Мы не знали, как от этой машины избавиться.

Однажды посреди проезжей части у машины протек радиатор и вся вода вылилась на асфальт. Мы встали посреди потока машин. Ариела побежала к ближайшему магазину покупать бутылку воды, мы влили ее куда надо, поехали, но опять встали уже у какого-то ресторана. Ариела опять пошла за водой, уже в ресторан, в это время подъехала полиция. Ариела заспешила, поскользнулась и упала на спину около машины. Когда мы все-таки добрались домой, вечером у нее с кашлем появилась кровь. Это было впервые. Мы очень испугались. Из Лондона немедленно прилетел брат Соломон – врач. Ариелу положили в больницу. Я ездила туда каждый день. Думаю, что с этих пор Ариелу уже не покидало затаенное чувство страха перед концом.

Потом уже появились сиделки, кислородные баллоны, инвалидная коляска. Но все равно это не мешало нам по-прежнему ехать на край Парижа смотреть новый спектакль или покупать у Sonia Rykiel очередную тряпочку. За последние три года ее такого состояния мы успели к этому как-то буднично привыкнуть. И даже иногда «с выгодой» пользовались ее болезнью: например, в Grand Opera нас с инвалидной коляской пускали со служебного входа. Специальный человек из театральной обслуги вез Ариелу по закулисным коридорам, и мы успевали заглядывать в бутафорские и реквизиторские цеха и вслух обсуждать увиденное, благо по-русски там никто не понимал. Или мы могли оставлять машину рядом с дверью ресторана, где обедали, – у Ариелы для этого была специальная бумага. Я даже иногда могла подшутить над ее бесконечными измерениями давления, над ее внезапным отказом поехать в заранее оговоренное место…

Мои заметки отрывочны. Я не умею передать словами ее образ, хотя в душе он у меня сохранился очень ярко. Как это объяснить? Например, я вижу дерево перед моим окном, и это дерево остается у меня в сознании – оба дерева тождественны. Дерево перед моим окном срубили, но в моем сознании оно продолжает существовать. Но чтобы читатель его увидел таким же, каким его вижу я, – это под силу хорошему писателю. А я, к сожалению, таковым не являюсь.

Мы часто называли Ариелу «партизаном». Ей можно было доверить любую тайну – она не выдаст. Да и про себя она мало рассказывала. Я могла только догадываться о ее прошлой жизни по каким-то незначительным ее реакциям или словам. Когда она была здорова и была в Москве, она всегда 9 Мая, в День Победы, ходила или к Большому театру, где собирались бывшие фронтовики, или в Парк культуры. Всегда ходила одна. Я ее спрашивала иногда: «Зачем?» – она только своим особенным движением пожимала плечами и отвечала что-нибудь незначительное. У нее было особое отношение к войне и к победе.

Охотно рассказывала она про своего отца. Думаю, что ее доброта – от него. Она любила своих родителей – и в рассказах о них была открыта, если ее о чем-нибудь спрашиваешь. Но никогда не вспоминала о своем муже-французе или о работе в кабаре, кроме каких-то незначительных мелочей. Работа в кабаре и трудная одинокая жизнь в первые годы в Париже надолго оставили след в ее лице. С годами, когда жизнь налаживалась и материальная сторона выправлялась, изменялось и лицо: становилось более определенно очерченным, с красивыми глазами, крупным породистым носом, очень хорошей светлой улыбкой. От болезни и от рефлекса выживания с годами появилась у нее новая черта: иногда в разговоре она вдруг уходила в себя – «глаза зрачками в душу», и я понимала, что пора мерить давление или принимать лекарство. Но когда ей было что-нибудь по-настоящему интересно (в разговоре, на спектакле, в магазине или на выставке), она забывала про свою болезнь, и только по синеющим пальцам мы понимали, что опять надо вытаскивать таблетки. Но так было в последние годы, а раньше, даже когда руки и губы синели, мы с ней не очень пугались.

Я помню, как много лет назад в Вильнюсе мы опаздывали на автобус. Бежать она, конечно, не могла, но я ее все равно торопила: «Ну, давай, Ариела, еще немного!» И когда ее руки стали почти черными, мы поняли, что надо все-таки остановиться и подождать. Тогда эти приступы проходили быстро…

21 декабря 2008 года в воскресенье позвонила из Парижа вечером Ариела. Спросила, что нового, я ей рассказала, что днем в Доме кино я сама себе вручала приз Роллана Быкова, т. е. должна была вручать режиссеру, но он не пришел, пришлось приз взять себе, чтобы потом передать. Мы посмеялись. Она сказала, что с кашлем у нее, как тогда, появилась кровь. Я ее утешала, что, мол, как и раньше – пройдет, тем более что последний год она стала чувствовать себя лучше, правда, стала почему-то болеть спина.

А на следующее утро Ариела позвонила мне уже из больницы и сказала, что, похоже, на этот раз ей не выбраться. С ней неотлучно был Моня. Днем Ариела впала в кому. И вечером 23 декабря 2008 года перестала дышать…

Когда я на следующий день позвонила братьям Ариелы в Париж, подошел Бен. И большой, сильный Бен плакал как ребенок…

Тут я обрываю свои воспоминания, потому что они бесконечны.