Текст книги "Рожденная в гетто"

Сергей Николаевич
«Подарок от Ариелы»

В ее облике было что-то от птицы. Экзотической, странной птицы, невесть как залетевшей в наши края. Помню ее прилежной посетительницей всех театральных премьер и вернисажей. Одетой всегда подчеркнуто стильно, не по московской, а по парижской моде. Так что было с ходу не разобрать, иностранка перед тобой или соотечественница. И по тому, как она чересчур любезно улыбалась и растерянно извинялась, когда у нее просили лишний билет на подступах к консерватории. И как близоруко озиралась по сторонам, стоя в какой-нибудь бесконечной очереди в буфет или в кассу, или еще куда-нибудь, где полагалось иметь особую сноровку и растопыренные упорные локти, которых у нее отроду не было, – по всему этому она была не наша, не местная. Чужестранка, почему-то живущая в Москве, в Лаврушинском переулке, в писательском доме напротив Третьяковской галереи. И имя у нее было иностранное – Ариела, рифмующееся и с гриновской Ассолью, и с булгаковским Азазеллой.

Впрочем, были и другие адреса, о которых можно было только догадываться, когда она в разговоре вдруг упоминала то Париж, то Лондон, то Вильнюс. И всюду у нее были дома, друзья, родня… И последняя премьера Мориса Бежара, на которую она специально летала в Лозанну, и платья из последней коллекции Sonia Rykiel, которые она купила в бутике на Сен-Жермен, – все это были приметы другой жизни. Тогда, в конце 70-х, когда я с ней познакомился, об этой жизни можно было только фантазировать и мечтать, прорываясь на закрытые просмотры в Госкино или пролистывая спецхрановские журналы. При этом Ариела никак своими возможностями не похвалялась. И происхождение их было немного туманно. И уж точно первой готова была над ними пошутить. Рассказывала уморительные истории, например, как в Большом театре капельдинерша брала за рукав ее супермодного свитера со швами наружу и участливо шептала: «Что ж вы, девушка, его наизнанку-то надели! Такая красивая вещь». А эти швы были последним парижским шиком, о котором в Москве знала только она одна, ну и, может быть, еще Майя Плисецкая.

О, эти красавицы 60-х! Их мини-юбки и вязаные кардиганы в пол, их разговоры про спектакли Эфроса и Любимова, их любовь к Ахмадулиной и Вознесенскому, их африканские ожерелья и ароматы Rive Gauche… Ариела из этой стаи. Чьи-то жены, невесты, дочери. Талантливые дилетантки, музы, модницы, умеющие и то, и это, а главное – владеющие редким даром блистать, вдохновлять, украшать. И как-то получалось у них все красиво и легко. Без видимых усилий. За эту красоту и легкость их любили, искали с ними знакомства, гордились их дружбой. Это была особая порода женщин, которые не были опалены поздними страстями эмансипации и предпочитали в любом случае оставаться замужем, но при этом сохранять свою духовную и личную экстерриториальность. Наличие детей или их отсутствие никак не стесняло их свободу, а также способность радоваться и наслаждаться каждым днем. Это было последнее поколение настоящих гедонисток, веселых и стильных интеллектуалок. Дальше наступит эра работящих «железных леди», неистовых служительниц изнурительного культа аэробики и диет по гемакоду, рядом с которыми красавицы 60-х будут выглядеть вечными школьницами-двоечницами, не успевшими вырасти из своих коротких юбочек, полудетских радостей и несерьезных печалей.

Впрочем, Ариеле Сеф никогда не надо было ни работать, ни специально худеть, ни что-то доказывать. Она от природы была хрупкой, изящно-невесомой, как циркачка или балерина. И то, что ей не приходилось ходить на службу к 9 утра, – это тоже в ней чувствовалось с первого жеста, слова, улыбки. Какой-то другой темпоритм, выдающий человека, привыкшего распоряжаться собой и своим временем по собственному усмотрению и не желающего никуда специально спешить. Но какой же она становилась настойчивой и деятельной, если кому-то надо было помочь, подключить влиятельных знакомых, собрать денег, достать нужные лекарства, найти врачей. Она так страстно хотела быть полезной. Так самоотверженно старалась помогать всем, кто к ней обращался с просьбой. Откуда только в ней брался этот боевой задор, эти пунктуальность и честность! С чего вдруг в элегантной парижанке с Левого Берега просыпалась вдруг женщина цели и дела? Именно так она занималась знаменитым театральным проектом Центра им. К. С. Станиславского «Вишневый сад» в постановке Эймунтаса Някрошюса с русскими актерами, щедро обеспечив всех пятизвездочным комфортом в знаменитом отеле Villon под Вильнюсом и создав идеальные условия для репетиционного процесса.

Именно так она, уже совсем больная, взялась за организацию выставки памяти знаменитого стилиста и визажиста Льва Новикова в Галерее «Дом Нащокина». Всем сама позвонила, попросила, убедила, деньги достала. При этом ею никогда не двигали честолюбивые намерения или корысть – ее имя зачастую даже забывали упоминать в списках спонсоров и доброхотов. Да ей это было и не нужно. Ее просили – и она делала все, что могла. И даже больше! Ее просили, но ее хрупкие руки были уже протянуты для мгновенного движения навстречу, для этого жеста – отдать, одарить, помочь. В нем вся Ариела. Ее щедрость, ее доброта, ее мгновенный отзыв на чужую боль и страдание.

Может быть, это шло из детства, где было столько страшной тьмы, смертельной опасности, потерь. Незадолго до кончины она взялась за воспоминания о каунасском гетто, в котором во время войны жила вся ее семья, где она выжила случайным, чудесным образом, но выжила. Почему? Она вспоминает свою жизнь, в которой было много всего. И эти страшные страницы, написанные легким насмешливым почерком, почему-то совсем не вяжутся с ее благополучным видом. Впрочем, яркое оперение – это прежде всего камуфляж и защита. Никто не должен ничего знать, никому не должно быть дела до того, что скрывается за всегда любезной улыбкой и растерянным близоруким взглядом сквозь дымчатые очки в модной оправе.

Последний раз мы виделись с нею прошлой осенью на вернисаже Sotheby’s в Москве. В полутемных залах особняка на Гоголевском бульваре ее силуэт выглядел на фоне белых стен едва различимой тенью. Все те же распущенные волосы по плечам, та же прозрачная хрупкость, которую только подчеркивали слишком яркие румяна, наложенные густым слоем. Я знал, что она больна, что неважно чувствует себя ее муж, за которым она самоотверженно ухаживала. Теперь она редко появлялась на публике. Тем более что и состав этой публики за прошедшие годы сильно изменился. И теперь уже трудно было кого-то удивить разговорами про Париж и нарядами от Sonya Rykiel. Мы ходили мимо миллионных импрессионистов и дорогущих передвижников. Кто-то активно приценивался, кто-то выяснял эстимейт в каталоге, кто-то обсуждал цены прошедшего аукциона в Кремле. Все это была другая жизнь, которая к Ариеле уже почти не имела никакого отношения. Она чувствовала себя здесь кем-то вроде прохожего из второго акта «Вишневого сада»: какие-то люди, которых она не знала, какие-то картины, которые ей были совсем не нужны. И эта ноябрьская темень за окном, куда она должна была вот-вот уйти. Напоследок она снова страстно приглашала меня с женой в Villon в Вильнюс. «Приезжайте. Приезжайте просто так. Там хорошо. И повара мы сменили. И теперь там новое СПА. Вам понравится. Если соберетесь, дайте знать. Может быть, я тогда тоже выберусь на week-end».

Не собрались. И она не выбралась. А я сейчас вспоминаю встречу Нового 1996 года в том же ресторане Villon. И как вдруг обрушился за окнами золотым дождем праздничный фейерверк. И как мы с женой танцевали под аббовский новогодний шлягер «Happy New Year», и так хотелось думать, что все это будет длиться долго-долго. И таких новогодних подарков будет еще много. Но, в сущности, он был только один. И тот от Ариелы.

Ольга Яковлева
Наша далекая юность

Мы познакомились с Ариелой благодаря актрисе театра Ленком Люсе Пономаревой. Это было где-то в начале семидесятых. Было лето. После репетиции Люся предложила заехать вместе с ней к ее приятельнице – француженке, а после вместе поехать на спектакль. Мы тогда были заняты в спектакле – то ли в «Чайке», то ли в «Снимается кино» в тот вечер. Дверь нам открыла худенькая бледная девушка с длинными волосами. Она как будто пряталась от яркого света, как Гедда Габлер в доме Тесмана. На ее плечах было наброшено что-то легкое и струящееся, как и должно быть, по моему тогдашнему понятию, на француженке. Много позже я узнала от Ариелы, что никакая она не француженка, а родилась она в Литве в г. Каунасе, вышла замуж за француза Кавало, потом разошлась, уехала в Россию, и вот теперь в Москве. А еще позже я узнала, что родилась она в гетто. Рассказывала она об этом скудно, как бы нехотя, как, видимо, и положено говорить о трагических событиях, которые уже давно прошли, но остались в душе. Я часто в разговорах возвращалась к этой теме, но Ариела была все так же скупа на ответы, кроме прибавления кое-каких мелких деталей.

С Брониславой Исааковной – матерью Ариелы – я познакомилась в Лондоне в 1978 году. Наш театр на Малой Бронной принимал участие в Эдинбургском фестивале спектаклями «Месяц в деревне» и «Женитьба» Гоголя, и после благополучного завершения фестиваля нас завезли в Лондон для концерта в посольстве. И, поскольку я не была занята в программе концерта, мне удалось улизнуть от этого мероприятия, и недалеко от посольства и Гайд-парка мы и встретились. Это была, в отличие от Ариелы, крупная, очень благодушная дама в шляпке, и (если мне не изменяет память) она была в трауре после смерти мужа, да и сама к тому времени оказалась тяжело больной, и Ариела перед моим отъездом из Москвы попросила с ней встретиться и ее поддержать. Но поддерживать ее совсем не нужно было. Так же, как и Ариела, мама ее ни словом не обмолвилась ни о своих потерях, ни о трагических ударах судьбы, а только сказала: «Какой прекрасный солнечный день сегодня в Лондоне! И сколько сегодня влюбленных, лежащих на газонах Гайд-парка!»

Это была далекая молодость начала семидесятых. А еще я помню, как-то 8 мая, в один из этих же семидесятых годов, позвонила Ариела и спросила, чем я занята завтра. «Свободна», – отвечаю. «Хорошо, тогда не хочешь ли сходить со мной завтра в парк им. Горького?» – «Ты что, Ариела, я туда не хожу, да и была там единственный раз после поступления в театральный вуз, когда от радости с разбегу прыгала в центр клумбы…» Каким-то образом она меня уговорила, и ранним утром 9 Мая мы встретились с Ариелой у ворот парка. Весна тогда задалась жаркая, и уже в 10 часов нещадно пекло солнце. Она стояла у входа, щурясь от солнца, с большим букетом тюльпанов, нарциссов, гвоздик (других цветов в мае тогда в Москве не было). Я тоже купила цветы, продававшиеся тут же невдалеке от входа, и Ариела повела меня через ворота парка сразу направо на набережную Москвы-реки. А там на солнцепеке было столпотворение… Там ходили, стояли, сидели, играли на гармошках, баянах, на бубнах ветераны войны, одетые в свои старые военные формы, в которых они еще воевали, выцветшие и обветшалые, из которых за 25 лет, прошедших после войны, участники битв давно уже «выросли». И чего только мы там не видели… И играющих, и поющих, и веселящихся, и плачущих, и пляшущих, и горюющих, и выпивающих, и ищущих, и встретившихся, и не дождавшихся никого… ветеранов с фанерными табличками: «I батальон… Белорусского фронта», «Рота… Московского ополчения»… Я помню как сейчас, как тщедушного и хилого ветерана вместе с его дощечкой с надписью «дивизия (такого-то) фронта» почти тащила на себе женщина (видимо, жена), а он, еле передвигая ногами, ковылял и плакал у нее на плече: «Какой год стою с этой табличкой, и за все годы никто не пришел…» Мы были потрясены. Из целой дивизии не осталось никого в живых!!! Женщина же утешала своего солдата: «Ну что же, Коля, может в будущем году кто придет, или они в другом месте собираются…» Но Коля был безутешен и продолжал плакать: «Никого… Ни одного… Что же я, один, что ли, остался?!» Ариела ходила среди людей и наблюдала за этими похожими, выхваченными и запечатленными «сценками» документальных трагедий, раздавала участникам промелькнувших «кадров» – судеб цветы… И они принимали их кто с радостью, кто с благодарностью, а кто, в горе, без всякой реакции… Так мы дошли до конца парковой набережной и повернули назад. И чтобы пройти еще раз через это людское море эмоций, надо было собраться с духом. Мы передохнули и пошли. И, конечно, задерживались не у тех, кто веселился и радовался встрече, а у тех, кто не встретил своих боевых товарищей или горевал.

После мы, взявшись за руки, плакали где-нибудь в тени и шли дальше, утерев слезы. Бросалось в глаза то, что по виду ветеранов было понятно, кто и кем служил в армии, кто и как живет в мирной жизни. По их виду, по военной форме. И метаморфоз не было – военные начальники и в мирной жизни были более благополучными, а пехота оставалась служивым малооплачиваемым людом… Тяжело это было наблюдать. И стыдно.

А Ариша тащила меня дальше, повыше от набережной, на зеленый газон, где за деревьями стояла группа военных в темно-синих костюмах вокруг одной седой женщины. Это был «Сталинградский фронт». Я уже не помню сейчас, к какому роду войск принадлежала эта форма, не авиации точно, то ли инженерным войскам, то ли связистам… Не помню, мы остановились невдалеке от этой группы и прислушались к беседе. Это были бывшие раненые солдаты из-под Сталинграда, которые благодарили эту женщину, военного хирурга, оперировавшую их после боев. Мы подошли поближе и смешались с ними. Они приняли нас в свой круг и продолжали свой неспешный разговор. Ариела каждому подарила цветок, а они представили своего хирурга и рассказали, как она их спасала. Когда один из них показал, какой толщины был свинец, покрывавший все поле сражения, нетрудно было представить этот ад и ту страшную цену, которой досталась победа под Сталинградом. У одного из ветеранов все лицо было в оспинах – это разорвалась шрапнель, но военврач спасла ему глаза, а другой не мог сдержать слез, когда рассказывал, что почти всех раненых вытаскивали с поля боя не санитарки (им было живым не подобраться), а специально обученные «собачки». «Собачки нас вытаскивали и погибали сами», а его самого вытащил ординарец, так как увидел, что из воронки торчат офицерские сапоги, и если бы сапоги были солдатские, то вряд ли он бы остался жив. И таких рассказов было множество.

После каждого эмоционального потрясения, успокоившись, мы продвигались вслед за ветеранами к выходу из парка. А когда подошли на стоянку такси напротив входа в парк, застыли в ужасе, увидев, как молодые жлобы-вырожденцы отталкивали инвалидов войны на деревянных протезах от машин такси с пожеланиями ветеранам «скорее сдохнуть» и усаживались вне очереди в отъезжающие машины. Я видела слезы этих стариков…

А потом, когда еще не было санатория «Актер» в Сочи, мы с Ариелой решили поехать на Черное море. Там, в летнем театре г. Сочи, как раз концертировал симфонический оркестр под управлением Евгения Светланова, а директором оркестра был Леонид Михайлович Салай – бывший заместитель директора театра Ленком. Я позвонила Салаю и попросила забронировать нам номер в гостинице «Сочи». Номер был большой, с балконом на Курортный проспект. Погода хорошая. Лето. Море. А пляжа своего у гостиницы не было. Надо было ходить на пляж «Интуриста», но это было далеко и проходить на него надо было через общий городской пляж или обходить городской пляж по высокой глинистой горе, а потом спускаться уже на «интуристовский» пляж. В общем, ни то ни другое нас не устраивало, и еще присовокуплялась одна особенность Ариелы. Но вначале я отвлекусь на более важную вещь. У Ариелы от природы был отменный, я бы даже сказала исключительный, вкус, и к тому же она недавно приехала из Парижа, и все, что там давно из моды выходило, у нас только начинало входить с большим опозданием. Так что у нас она была первооткрывательницей парижской моды. А к тому времени, когда мы были в Сочи, мода была такая – короткие шорты и прозрачная блузка, завязанная под грудью на узел. Для обывателя наряд этот был довольно рискованным и зло комментируемым. Да плюс еще независимый и вызывающий вид Ариелы. И все это вместе, конечно, вызывало массу реплик в наш адрес. И пока мы доходили до пляжа «Интуриста», где были вне зоны досягаемости обсуждения массами, мы усаживались на песок красные, потные, разъяренные, уставшие и злые. Я еще умудрялась замечать Ариеле, что в таком костюме не вызывающе надо ходить, а хотя бы почесываться в разных местах или ковырять в носу. Она смеялась, но оставалась верной себе. Но зато вечером, когда мы ходили на концерты Светланова, Ариеле не было равных. На ней были роскошные вечерние платья из известных домов моды, и глаз от нее было не оторвать. В перерывах музыканты высыпали на улицу у служебного входа подышать свежим воздухом и, глядя на эту неземную Диву, протягивали записочки с номерами телефонов, просили познакомить. Но тут защитниками нашими выступали и Светланов, и Салай. Мало сказать, что у Ариелы был фантастический вкус, но она еще обладала безукоризненным слухом и идеальным ощущением пропорции и цветовой гаммы. Мы опять тогда были на каникулах, делать, особенно по вечерам, было нечего, кроме хождения на симфонические концерты, и мы долгие часы проводили в беседах. Ариела меня просвещала. Тогда я узнала, что есть вещи вечные, а есть сезонные, что нельзя фотографироваться в модных тряпочках, т. к. они выходят из моды быстро, а подчеркивание моды может перейти в полную противоположность – в смешное de mode; что всегда нужно иметь в гардеробе, а чего и вовсе никогда…

Слушала я всегда с интересом, но не всегда следовала советам, так как для этого я слишком безалаберна, и, чтобы следовать советам, надо иметь много времени, ресурсов и желаний. Но, что касается театра, я всегда приглашала на премьеру ее первой, хотя со мной всегда работали хорошие художники, но я всегда ценила ее вкус, стиль, а также ее острые замечания, т. к. Ариела точно могла охарактеризовать сам факт присутствия или отсутствия художественного акта. И если она что-то оценивала, то это был приговор художественной натуры. Она была немногословна и, как мне кажется, никогда не врала, не умела сплетничать, быть многоречивой в отношении своих бед, имела свойства мужского характера и при этом очень чутко умела слышать нужду или беду другого. И похожа была на свое имя Ариела. Оно перекатывается во рту, как шарик из ветерка или воздуха. Ветерок. Ветерок из «Бури» Шекспира.

А потом Ариела вышла замуж за Рому Сефа. Он звал ее Ариса. Видимо, от Ариша. А она его Поросюша. И если внешне, можно сказать, они не очень «монтировались», значит, их скрепляла какая-то внутренняя нежность и теплота, которые нормальные люди не демонстрируют прилюдно. Шла жизнь, иногда мы где-нибудь пересекались или встречались специально, когда она приезжала в Москву, и страшный диагноз – порок сердца – стал как бы забываться. Нам уже было за 60, но иногда вдруг я замечала у нее посиневшие ногти или губы… И на мой немой вопрос она спокойно отвечала: «Да ничего, пройдет сейчас. Дай кипяточку», – и с жадностью начинала пить горячую воду, как бы согреваясь… Говорила, что все стабильно, но сейчас приходится ходить в театр с кислородным аппаратом весом в 10 кг. И с медсестрой. Я до этого знала, что у Ариелы замечательная семья и двое братьев, которые во всех смыслах помогают ей жить и бытово устраивать ее нелегкую жизнь двух больных и пожилых супругов. Но что при этом она вместе с медсестрой будет с 10-килограммовым кислородным аппаратом летать по всем вернисажам, концертам и премьерам, представить себе было просто невозможно.

И вдруг эта разорвавшаяся в ушах бомба: «Ариелы больше нет. Перед Рождеством. Не мучилась. Мы боялись тебе сказать. Ее больше нет…»

Как это нет? А где же она?

Нет, я понимаю. Я только не понимаю, как это – нет? Всегда была, а теперь нет?

Может, она и не притормаживала поэтому свой полет порхающей бабочки, чтобы не пропустить ни одного красивого цветка, боясь не успеть, не увидеть? Так может чувствовать только высокохудожественная натура. Извини за высокопарность. Мы с тобой никогда так не изъяснялись. Мы все старались упростить. А что попросту, то знаю, что помогала многим людям – и творческим, и нет. Что продюсировала какие-то фильмы и спектакли, что работала дизайнером по оформлению тканями отелей, а это многие килограммы тканей, которые надо носить из комнаты в комнату по этажам без лифта, с больным сердцем. И все это я узнавала не от тебя, а от тех, кому ты помогала, а сама ты предпочитала молчать. И еще помню Париж 1987 года, когда умер Анатолий Васильевич Эфрос, и мне предстояло ехать с Таганкой на гастроли. Я не была ни к чему готова. Ты позвонила из Парижа, сказала, что будет пресс-конференция, и мне понадобится черное платье, и что ты мне его пришлешь в Москву. Платье было доставлено вовремя. А потом мы встретились с тобой и Романом в Париже, мы медленно разъезжали в такси по Латинскому кварталу. Я спросила, давать ли мне интервью на Радио Свобода? Вы с Романом сказали, что нет, не нужно. Был 1987 год. И все-таки я пошла на Avenue de Fauche и целый час на двух языках рассказывала об Эфросе. Потом ты уехала в Лондон, а меня опекать отрядила Нелю Курно. И все это молча, немногословно, ничего не объясняя.

Я до сих пор храню это платье. Тебе же всегда было трудно что-либо подарить, чтобы доставить радость. И я поняла в последние годы, что это должно быть что-то простое, при всем при том…

Так вот, когда наступит 24 октября – твой день рождения, тебя, как всегда, пока я еще здесь, будет ждать твое любимое абрикосовое варенье с вишневым пирогом, которым ты никогда не хотела делиться с мужем Поросюшей… Мы и ему оставим…

А я буду знать, что если тебя нет здесь, у Третьяковки, значит, ты улетела в свой любимый Париж, и душа твоя обитает там, где ей и положено витать – где-то над Pont de Alma, недалеко от Rue Gogniac Jay. Там тебя я теперь буду скоро искать. И уже скоро.