Текст книги "Рожденная в гетто"

Китти

Китти – это наша собака. Китти большая умница и талант, и если бы она была человеком, то закончила бы, вероятно, философский факультет или, в крайнем случае, МГИМО. Породу ее не установили, ни при жизни, ни после.

Однажды на улице Алабяна я увидела старика с девочкой, и рядом бежала собачка. Она была с длинной пуделиной шерстью на спине цвета соль с перцем, с ушами спаниеля, с бородой терьера и с благородной сединой в челке. Ростом со среднего пуделя.

Собака мне очень понравилась, и я пошла за ними. Мужчина начал нервничать, оборачиваться. Тогда я подошла к нему:

– Это ваша собака? Какая же она симпатичная! А она вам нужна? А то бегает без поводка.

Старик посмотрел на меня как на сумасшедшую. Тогда я спросила:

– А у нее щенки будут? Я бы с удовольствием купила.

– Нет, нет, мы ее продавать не собираемся, а щенки если и будут, то очень нескоро.

Я все же им оставила свой телефон на будущее. Собака мне совершенно была не нужна. Квартиры нет, живу в съемной комнате. Мне только собаки не хватало. И, слава богу, что это на далекое будущее.

Про собаку я быстро забыла. Нет и не надо.

Месяцев через пять или шесть мне вдруг звонит хозяин собаки. Я даже не сразу вспомнила. Он объяснил, что лично он собаку очень любит, но его дочь и зять ее терпеть не могут, ребенок тоже ее мучает; они хотят от нее избавиться; он вспомнил меня.

– Может возьмете? – с надеждой спросил дед.

Это было очень неожиданно. Начинались весенние каникулы. Хозяйка комнаты хотела, чтобы я съехала, а тут собака. Но я сказала:

– Да!

И за собакой поехала сразу. С меня за такую красавицу попросили пятьдесят рублей, жила я на сто рублей в месяц, включая такси. Деньги привезла сразу. Собаку взяла. Все произошло очень быстро, даже опомниться не успела. Куда ее деть? Надо было срочно отвезти на аэровокзал. Созвонилась с братом, который улетал к родителям, и всучила ему Китти. Она очень удобно и доверчиво уселась на его коленях, и они уехали в аэропорт.

Отец был в Сочи. Беню встретила удивленная мама.

– Это собака Ариелы. Она ее очень любит и просит хорошо за ней ухаживать.

Собачка понравилась. Все поняли, что это породистая дама, просто порода нам неизвестная, тем более что мы в них не разбирались.

Но через два дня собака исчезла. Брат ее выпустил на минуту раньше себя, пока надевал ботинки.

А я звонила и интересовалась, как им нравится моя Киттичка. Как-то очень сдержанно мне отвечали:

– Очень симпатичная.

Прямо скажем – немногословно. Тем временем весь город был обклеен объявлениями о пропаже собаки с обещанием большого вознаграждения. Клеили все: знакомые мамы, ее студенты, общие друзья, друзья братьев. Уже потеряли всякую надежду, когда позвонила женщина и спросила:

– Это собака доктора?

Мама подтвердила; и нам ее привели. Но собака на наших совершенно не реагировала, а все липла к той женщине. Она нам сказала, что собака бегала в стае, была какая-то потерянная, а ей очень понравилась. Это было взаимно. Она недавно увидела на столбе промокшее объявление. Никогда в жизни не отдала бы собаку, если бы не фамилия и адрес. Она была бесконечно благодарна отцу, оперировавшему дочку, и они, узнав, что хозяин тот самый доктор, решили ее вернуть. Только собака к нашим не шла, и женщина предложила, что она ее заберет в любой момент, если животное все же не приживется.

Так появился новый член семьи. Китти гордо вышагивала по центральной аллее города с отцом. Они очень украшали друг друга. Мама, которая к людям относилась с должной осторожностью и скептицизмом, полюбила Китьку…

Любовь была взаимной. Так они жили счастливо в городе Каунасе на зависть всем любителям красивых собак. Папе за нее предлагали большие деньги. Он всегда отвечал, что членов семьи не продает.

Китти была жуткой прохиндейкой. Как только звонок в дверь, она бежит и прячет косточку и только после этого радостно встречает гостей.

Она с отцом ездила на дачу в автобусе, прячась под скамью. Кондуктор ее видел только на выходе. Вкусы у них с отцом были очень схожие. Он любил плавать, и она тоже, он копался в огороде после работы, высаживал клубнику, Китти ее вытаптывала. Там же на даче Китти завела роман – полный мезальянс, с жутким псом-уродом, похожим на лису на коротких лапках, хотя к ней сватались лучшие пудели города. Родилось шесть щенков. От них никому не было покоя. Первые четыре недели Китти была образцовой мамой, но на пятую – она просто перестала замечать своих детей, и кормить их должны были мои родители. Этих щенков надо было срочно раздать, но раздавать их бесплатно папа отказался:

– С такой родословной отдавать даром нельзя, особенно в Литве. Выкинут. А если взять денег, да и побольше, жалко будет.

Появилось много желающих. Папа сортировал покупателей приблизительно так: с завмага – максимальную сумму; с двух учительниц – символическую, эти в любом случае не выбросят.

Щенки росли и становились все менее похожими на Китти. Когда маму спрашивали:

– Почему они такие большие, а шерсть не кудрявится?

Мама отвечала:

– Рано еще.

Только три щенка хоть чем-то напоминали Китьку, три остальных – превратились в огромных «Полканов». Самого красивого и самого кудрявого оставили для меня. Он потом стал смыслом жизни нашего друга Андрюши.

Родила Китти и в Израиле. Там были маленькие пуделята, и их быстро разобрали. А себе родители оставили самую маленькую и слабенькую собачку. Через неделю, правда, вернули еще одну. Она очень пищала и боялась оставаться одна. Китька опять на пятой неделе узнавать детей перестала. Когда их троих выводили гулять, она шла ровно в противоположную сторону. Самая маленькая и щупленькая после смерти моего папы и долгих перипетий попала к моей подруге Соне, которая до этого собак терпеть не могла, и прожила у нее до восемнадцати лет в Канаде, куда Соня ее перевезла. Собачка стала жуткой шантажисткой, как и ее мать: ела только в ресторанах, только в присутствии Сони и ее мужа-японца. Но когда Соня уехала на неделю в Париж, растерянный муж по три раза звонил и спрашивал:

– Что делать? Собака есть отказывается.

– Что делать? Веди в ресторан.

Вторая собачка, любимица папы, очень быстро после его смерти тоже умерла, то ли от тоски, то ли от гастроэнтерита.

Китька рано начала толстеть и стала похожа на лохматую тумбочку. Заменила нас, уже взрослых; капризничала, попрошайничала. Больше всего Китти не любила маленьких детей (у нее, видимо, были печальные воспоминания) и мужчин с высоким тонким голосом. И тех и других она кусала без предупреждения. Ей все прощали, выгораживали. Все в ее жизни было благополучно, но вот наступил отъезд, вернее, подготовка к отъезду, эмиграции. Китти все чувствовала и тоже начала волноваться. В квартире стали появляться какие-то мебельные гарнитуры, которые захламляли все вокруг. Эти гарнитуры не удовлетворяли моих родителей, и они так же исчезали, как и появлялись. Затем привезли пианино. Китти все очень раздражало. Особенно на нее плохо действовали грузчики.

У Китти, видимо, был хороший вкус. Она, как и вся наша семья, не хотела видеть грузчиков и их спрессованные опилки в виде мебели в нашем доме.

Мы уезжали поездом Вильнюс – Брест. Нас провожали с цветами. До Бреста Китти доехала королевой, и в поезде ее никто не беспокоил. Весь ужас начался в Бресте.

У нее были безупречные документы:

Паспорт: Пол – сука

Кличка – Китти

Порода – метис

Фамилия – Абрамавичюс

Национальность не указывалась.

Справки о здоровье, о прививках. Все эти документы, нам сказали, нужно было в Бресте обменять на международные в ветеринарном кабинете.

У нас была заблаговременно забронирована гостиница. День-другой надо было оставить на оформление багажа на таможне. Все казалось довольно просто…

Прибыли мы в гостиницу к вечеру, и выяснилось, что мест нет и тем более с собакой. Мама была после инфаркта. Ею занималась подруга Хана Левинсон, приехавшая нас провожать. Во время войны она была девочкой блондинкой-красавицей, разведчицей в Литовской шестнадцатой дивизии, стала видным адвокатом.

Над нами сжалились и дали одну большую комнату, коек на восемь. Нас было шестеро, не считая Китти. Еще две кровати занимали совершенно чужие люди из Минска. Китти легально пронести не удалось; эту толстуху засунули в сумку и поместили в шкаф. Соседка из Минска шкаф открыла и чуть тоже не получила инфаркт. Китька сидела тихо притаившись.

Но перед сном ее надо было выгуливать. Выяснилось, что ни за день, ни за два мы эту проклятую таможню не пройдем. Очередь занимали с пяти утра, и все зависело, в какой день дойдет твой черед. Был сентябрь, погода не слишком плохая, даже бабье лето. Сидели в заброшенных вагончиках, на запасных путях, метрах в пятистах от таможенного терминала. Каких-то толстосумов из Закавказья вызывали вне очереди. Все это устраивали грузчики, которым давались большие взятки. Они уже полностью обнаглели. У многих отъезжающих таких денег не было за всю жизнь. Правда, взятки не всегда помогали во время досмотра. Некоторых не пропускали, даже арестовывали. Мы решили: грузчикам платить в любом случае надо, но никаких взяток за «дополнительные услуги» не давать; потом начинался шантаж за каждый чих.

Китьку в комнате оставлять нельзя: по этажу ходили дежурные. Ее брали с собой. Так она ела и жила с папой и братом целыми днями в вагончике. Оформлять ей международную справку можно было только за сутки до отъезда.

Наша бронь в мягком вагоне пропала. Нужно было ее делать заново, неясно на какой день. Так было практически со всеми, кто ехал поездом.

В конце концов нас вызвали. Отец, брат, я, мой друг и Китька пошли к терминалу в Бресте. Контейнеры с мебелью проворно выгружали; таможенники копошились в огромных деревянных ящиках: искали контрабанду. Как только кто-то из них задавал вопрос повышенным тоном, Китька угрожающе рычала. У нас, кроме фотографий отца с выпускниками-офицерами университета усовершенствования военных врачей и его наград, ничего не нашли. Их требовали оставить. Папа сказал, что это его личные награды и никуда он без них не поедет. Ему было явно все равно; он абсолютно этими медалями не дорожил; и даже посмеивался над несколькими бездарными врачами на этих фотографиях, но, видимо, нервы не выдержали. Залаяла Китти. Фотографии он увез. Из всего багажа не пропустили шесть серебряных ложечек. Шесть у нас уже было, а двенадцать нельзя: лишний вес серебра. Таможенники отворачивались, провоцировали людей бросать что-нибудь недозволенное в еще незаколоченные ящики, а потом проверяли снова и находили криминал. Меня мой друг предупредил; я, честно говоря, хотела кинуть туда колечко, которое они не пропустили. Когда ящики стали уже заколачивать, ко мне подошел таможенник и доверительно попросил показать кольцо.

– Девушка, мы тут вам колечко не разрешили увозить. Покажите его нашему начальнику, может, он разрешит.

Я послушно показала кольцо. У них сразу скривились разочарованные лица и, естественно, никто его «не разрешил». Жалко не поймали «контрабандистку».

На следующее утро побежали оформлять Китьку. Женщина в окошке сказала:

– Собаку нельзя.

– Но у нас же все документы. Нам все разрешили.

– Нельзя в мягкий вагон, и вообще в поезд. Нельзя. Оставляйте свою собаку где хотите.

Маму чуть не сразил второй инфаркт. Она носила единственное колечко с бриллиантом и сунула его женщине в окошко. Та как-то помягчела, но окошко захлопнула и велела прийти после перерыва. У мамы уже не было сил. Пошел отец с этим же колечком. Сидела уже другая. Она спокойно выписала без всяких колец документы для Китти, но не в мягкий вагон, а в общий. Так папа с Китти должны были ехать отдельно от нас с уймой женщин и детей; с целым табором бухарских евреев. Через какое-то время его сменил брат. Но на остановке в Польше проводник увидел Китьку и пригласил в наш вагон. Так Китька до самой Вены ехала на мягкой кушетке, а один из наших мужчин – в общем вместе с бухарцами.

Кроме багажной таможни перед самой посадкой в поезд, который стоял несколько минут, надо было пройти досмотр личного багажа. Видя маму с собакой, грузчики сжалились над нами и быстро-быстро потащили на досмотр. Времени было еще очень много, но они зачем-то торопили, приговаривая:

– Вот пойдет табор, тогда будете знать. Не успеете, никуда не уедете.

Таможенники вытряхивали чемоданы и потребовали, чтобы больная мама подошла к ним. Она еле встала. Они начали торопить, и тут наша непробиваемая Китька как бросится на них, как залает! Они сначала рассердились, потом все же улыбнулись. Успокоился и взбешенный отец.

Только мы начали упаковывать разворошенные чемоданы, как появился действительно целый караван людей без единого чемодана – одни узлы. Их была почти сотня; впереди важно шагали мужчины, за ними женщины, все укутанные с ног до головы, и бесконечное количество детей. Они что-то говорили на непонятном языке. Часть их, естественно, на этот поезд не успела. Как же мы были благодарны нашим грузчикам! Один даже сказал:

– Вы же интеллигенты – жалко вас. Что с вас взять?

В Вене мы вышли на перрон, охраняемый автоматчиками, вооруженными на изготовку.

Какие-то бойкие молодые люди стали грузить родителей в автобус, идущий в замок Шенау. Обстановка была почти военная. За несколько дней до этого там произошел взрыв. Мне нужно было ехать дальше в Париж, я их только провожала; но денег было совсем мало на гостиницу, да и хотелось побыть подольше вместе перед их отлетом в Израиль. Неизвестно было, когда опять увидимся. Я тоже погрузилась в автобус и провела со всеми эти два дня. Нам дали большую комнату с душем и туалетом. Первая на кровати расположилась Китти.

Вечером был ужин за общим столом человек на сто. Много бухарских евреев. Они там как-то притихли. На следующее утро всех повели с вещами для перепаковки. С собой можно было взять только по два не слишком больших чемодана; остальное – отправлялось отдельным грузом. Надо отдать должное Сохнуту[17]17
  Еврейское агентство.


[Закрыть] – сделано это было виртуозно. Всем бухарцам, или кто они там были, выдали аккуратные картонки, быстро отделили нужное от второстепенного – и узлов не стало в помине. К тому времени подъехал полный автобус американских евреев – «спонсоров». Они приехали посмотреть на своих «облагодетельствованных». В основном это были раскрашенные старушки с улыбками, полными вставных зубов цвета белой глянцевой керамической плитки. Были и молодые девушки с веками ярче перьев африканских попугаев, которые приходили в полный восторг от увиденных «спасенных» собратьев. Особенно им были «близки» бухарцы в долгополых юбках и с полным ртом золотых и серебряных зубов.

Были в этом автобусе и вполне культурные люди – физики, врачи, которые тоже хотели «подружиться» с новоприбывшими и поднять их дух. Но в этот день никого, кроме нашей семьи, для них подходящих, по-моему, не было. Во всяком случае, мой отец и брат с ними мило беседовали, что их немного отвлекло от действительности. Китти подавала всем лапку. Ничего такого необычного заморские гости в нас не нашли. Вечером для новоприбывших и американцев был устроен общий ужин, и все «новенькие» хором должны были благодарить американских гостей за помощь и заботу.

– Так поблагодарим же наших братьев из Америки! Ура! – кричал представитель Сохнута, и все дружно как на параде ему вторили. Кто-то выступил с речью и с ответной речью…

На следующий день мои улетели в Израиль, а я отправилась со своими двумя чемоданами в Париж. Я должна была приехать на неделю раньше. Моя подруга Неля, потеряв надежду, не дождалась меня и отправилась отдыхать.

Все были на каникулах. Париж еще не вернулся. Куда идти? Я поехала к другой подруге, ее в городе тоже не было, но в дом меня впустили, и я там всех дождалась.

От родных новостей не было. Чуть позже я узнала, что их поселили где-то под Хайфой во временной квартирке, типа общежития. Полы в Израиле каменные, и Китька после самолета и в новых условиях на каменном полу подхватила воспаление легких. Ветеринары дорогие. Да и она сильно заболела от всех этих переживаний. Отец лечил ее как человека, всеми человеческими лекарствами. Нашлись и добрые соседи из Англии, приводили бесплатного ветеринара. Китька выздоровела, и прожила она дольше моих родителей.

Они получили квартиру. Китька больше не болела, в отличие от мамы.

После смерти родителей она досталась мне в наследство. Со мной и с моим мужем, Романом Сефом, она объездила почти все страны Европы, кроме Англии. Побывала в Каннах в отеле Carlton, в Антибах в Eden Rock, в Риме.

В Венеции из вапоретто ее выгружали ливрейные швейцары в белых перчатках. Она обожала рестораны, особенно Липп Lipp в Париже, где давали говядину с овощами; знала туда дорогу, и если мы бывали в радиусе одного километра, то тянула только туда. Китти даже несколько раз прилетала в Москву, на свою родину.

К друзьям моим она относилась весьма дружелюбно, лояльно, но никакого панибратства. Умела сохранять дистанцию. Когда я болела, она охотно с ними выходила по срочным делам, но никогда не дальше угла. Подруга Елена Карденас ходила взад-вперед, надеясь расшевелить эту собаку, продлить прогулку, но Китти сидела на пороге дома как сфинкс и ждала, когда же той надоест. Другая подруга, Алла Демидова, хотела поехать с ней в гости, но Китти уперлась, в такси не полезла, и пришлось визит отменить. Собака часто оставалась с моей другой подругой Нелей Курно, муж которой, Мишель, журналист газеты Monde, иначе как «черный мусор» ее не называл. Китька не сильно обижалась, понимая его доброе отношение. Но вообще-то она предпочитала общаться со всеми друзьями на своей территории.

Она умерла от воспаления легких, в возрасте тринадцати лет в парижской клинике.

Перья

Вернулась я во Францию с двумя чемоданами, с четырьмястами долларов, из них половину мне дал папа перед отлетом из Вены в Израиль. Вернулась с надеждой на светлое будущее и, естественно, на моральную помощь друзей.

Надо восстанавливаться в университете, искать работу, где-то жить. Поселилась у подруги Нели за городом, в Sceaux. Там всего три комнаты. Нелин муж – известный журналист в газете Monde; мужу этому иногда надо сосредоточиться. Сын Ванечка был на каникулах, и я сначала ночевала в его комнате, потом он вернулся, и мне пришлось перейти в коридор-прихожую.

Рано утром Ваня и Мишель проходят мимо меня в школу и на работу, да и мне тоже тащиться по всяким делам в город, но встать нельзя; надо дать им собраться. Решили, что лучше я пока все же поселюсь в Латинском квартале, рядом с университетом, в гостинице. Номерочек нашла за двадцать шесть франков в сутки вместе с завтраком. Чемоданы оставила у Нели; они в номере не помещались.

Отель Du Danube на улице Жакоб. Теперь меньше чем за двести шестьдесят евро туда и сунуться нельзя.

Немного денег мне дали подруги Неля и Лена и малознакомый тогда еще Эдуард Лоб, который рассчитался за жену своего племянника, купившую в Москве три картины у Эдика Штейнберга. Я должна была за них расплатиться, и она обещала, что в Париже мне деньги вернет ее муж. Но муж, племянник Эдуарда, деньги давать отказался, сказав, что за безумную жену не отвечает, что картины ему не нужны, что он такое барахло не собирает и что он их не заказывал. А это был мой главный капитал. Целая тысяча долларов!

Эдуард племянника очень любил, меня немного все же знал, они даже с его молодой подругой навестили меня в Москве, и решил этот спорный вопрос в мою пользу.

Но деньги таяли.

У подруги Лены был отдельный дом, четверо детей, муж, кубинский скульптор-сюрреалист, няня и еще какие-то родственники. Сама Лена работала в ЮНЕСКО, в русском отделе, и была под внимательным наблюдением полицейских служб. К ней подругу, вернувшуюся из Советского Союза, поселить никак было нельзя.

И стали все искать, кто бы мне дал какое-нибудь жилье на первое время. Все это обсуждалось на светских вечеринках среди многочисленных друзей, и вот наконец нашлись французы. Месье и мадам Боэр. У них был большой особняк рядом с парком Монсо, двое мальчиков восьми и одиннадцати лет и отдельная свободная комната с ванной на верхнем этаже. Им хотелось, чтобы в доме жила молодая девушка и иногда по вечерам, когда они уходили, приглядывала за детьми. Идиллия полная.

Выходили они не так уж часто, да и мне надо было сидеть дома и заниматься. Они даже устроили вечер в мою честь, старый русский Новый год. Пытались найти мне работу. Энтузиазма было много. Распечатали мой скромный curriculum vitae на красивом листе и разложили по конвертам. Все гости пришли в вечерних нарядах. Месье Боэр был человеком светским; в тот момент советником Канадских авиалиний, а до того главным администратором Комеди Франсез. Мадам Боэр была просто красивой, модной блондинкой, из буржуазной французской семьи, намного моложе хозяина и мамой двоих его детей. Дом был четырехэтажный, оформленный каким-то дорогим дизайнером за счет Канадских авиалиний.

Самым интересным местом был этаж месье Боэра с совершенно черной мраморной ванной комнатой, почти такой же черной спальней, с черными простынями, полотенцами и огромными картинами никому, кроме хозяев, не известных художников. Этаж гостиной еще лучше. Там на двух стенах были фрески, изображающие экзотические растения с разноцветными невиданными птицами высотой от пола до потолка. А противоположные стены зеркальные. И завершал всю эту красоту белоснежный кожаный диван в виде огромной двуспальной кровати. Предел воображения. Рядом на том же этаже была моя комнатка и отдельная ванная, и совсем рядом кухня. О таком даже и мечтать не могла.

Мне было позволено приводить всех своих знакомых, и это даже поощрялось. Хозяевам очень хотелось казаться интеллигентной богемой, видеть у себя знаменитых журналистов, скульпторов, экспертов по искусству, галерейщиков, а я хоть и была девушка бедная, но люди меня окружали интересные. А они, увидев сей интерьер, повторно туда ходить отказывались; и даже для того, чтобы поднять мой престиж.

Однажды в воскресенье я привела к детям на обед сына Нели, Ванечку. Ему, как и их младшему мальчику, было восемь лет. Их дети были прекрасно воспитаны: чинно сидели за столом, а Ванечка сразу после обеда в кроссовках начал прыгать по дивану на глазах у ошарашенных детей. Остановить его было невозможно. Дома ему разрешалось все, и чем больше я его упрашивала, тем хуже он себя вел.

Отношения между месье и мадам Боэр стали явно портиться. Он завел себе даму сердца, а она кавалера. У них начались скандалы. Каждый уходил из дома в разные стороны, и дети оставались на мне. Утром их надо было отводить в школу, вечером – сидеть с ними допоздна каждый божий день, да еще и кормить. Я не успевала все это, а еще нужно было учиться и работать. Хозяевам казалось, что за такое жилье я занимаюсь детьми мало, все свое раздражение вымещали на мне. А я себя очень плохо видела в роли профессиональной няни, она мне самой нужна была. Начались упреки. У них появилась необходимость в настоящей няне. И вот моя подруга Жанна, борец за справедливость, собрала мой чемодан и увезла меня в небольшую комнатку, под крышей, зато рядом с бульваром Saint Germain des Pres, о которой я наспех договорилась со своим приятелем Эдуардом Лобом.

Комнатка была без окна; просто форточка в крыше. Когда шел дождь, он капал мне прямо на постель. Шесть метров, включая раковину, плитку и биде, но более счастливого времени в жизни я не помню. Вокруг весело, Saint Germain. Все подружки забираются на пятый этаж без лифта; и на душе весело, свободно, ходим в кафе рядом. Что такое счастье, каждый понимает по-своему. А тут еще на лето Эдуард мне оставил ключи от своей квартиры. Они с подругой уехали на целых два месяца в Испанию, и я в эту замечательную, прохладную квартиру приглашала своих друзей. Ко мне даже из Израиля приехала сестра Аня. Увидев эту довольно темную огромную студию, ужаснулась:

– Как же ты в таком запущенном месте живешь? И мебель обшарпанная. Ужас! У тебя что, совсем денег нет?

А в квартире висели картины Макса Эрнста, Вильфреда Лама, Маты, Пикассо, скульптуры Арпа, Генри Мура. Замечательные и редкие издания, книги с гравюрами сюрреалиста Эрнста и Пикассо. Ремонт был действительно нужен. Сестра посоветовала поклеить новые обои или хотя бы покрасить стены. Но лето прошло, и возвращаться в свою голубятню очень не хотелось.

Надо было срочно снять квартиру, но кто ее сдаст молодой женщине без постоянной зарплаты? Нужны гарантеры. Подруги мои со своими квартирами сами едва справляются. Есть, правда, знаменитый антиквар Лев Адольфович Гринберг. Он согласен дать гарантию. Есть и мой друг Эдуард. Он тоже согласен, но как только я их привожу, дело совсем портится. Одна женщина так и сказала:

– А если вас этот старик бросит, кто будет платить?

Ни они, ни я не подумали о впечатлении, которое мы производим.

Наконец нашлась квартира. Сдают молодые ребята: он художник в области рекламы, она – знаменитая фотомодель. Сами переехали в район Марэ и согласны сдать свою квартиру-студию. Надо же, как повезло! Такой красоты я не видела. Все на первом этаже, много света, одна стена – сплошное стекло от потолка и почти до земли. Пол, выложенный плиткой, блестит. Огромная студия, третья часть которой – белая, деревянная, крашеная эстрада сантиметров на сорок в высоту. Боковые стенки этой эстрады открываются, и в них можно засунуть картины, чемоданы, рамы.

Постелив, здесь можно спать, валяться, есть. Это и лежбище, и стол. Напротив, прямо на кафельном полу, двухметровый матрас. Это другое спальное место. На нем хорошо спать летом, когда жарко. Зимой от кафеля жуткий холод, а топят только по будням. С пятницы по воскресенье соседи-истопники уезжают на week-end в деревню, а я замерзаю. Единственный выход – спать на эстраде или еще лучше на антресолях. В этой большой комнате целых три спальных места. Антресоль подпирают колонны. И подняться туда можно легко на стремянке. Потолок выкрашен в темно-синий цвет, и весь он в золотых звездах, стены обиты цветным ситцем из разных кусочков, patchwork, а поверх все обклеено перьями цикламенового и салатового цвета. Внутри матрас на плотно прибитой к колоннам доске, приблизительно метра полтора от потолка. Всего высота помещения четыре метра. Две стены обклеены точно такими же перьями, и украшают их белые полки, на которых стоят тоненькие гипсовые яйца всех размеров: от страусиных до метрового размера.

И только одна стена, тоже белая, – стенной шкаф. Просыпаешься утром, а вокруг розовые и зеленые перья. Красота.

В маленькой второй комнате мебели нет. Только лежбище под самым потолком, такое же как и в главной – держится на двух столбах. И точно такая же стремянка. Там теплее всего ночевать в холода. Кухня как кухня, а ванная комната красная, лакированная, правда, небрежно, и в ней черные ванна и умывальник. Такого великолепия у меня никогда не было. Места сколько хочешь. Лежи, кури, смотри телевизор, зови гостей; эстрада может быть и столом, и площадкой для выступлений. На занавески, чтобы отгородиться от улицы, у меня пока денег нет. На них нужно немыслимое количество ткани. Так что живу как в витрине в глубине пассажа. Люди здесь проходят редко, а если надо переодеться, всегда можно выйти в маленькую комнатку. Когда пропадают ключи, можно со стороны этой комнатки залезть в окно. Так иногда и приходится делать. Особенно удачно это было, когда пришел Лев Адольфович Гринберг с Асей Муратовой, моей подругой. Она подала пример, и он в семьдесят семь лет залез спокойно в окно, найдя это чрезвычайно забавным.

Тут устраиваются праздники, веселья; единственное, я зимой заболеваю от холода, попадаю в больницу, и надо опять улучшать и без того прекрасный быт. Тут у меня побывали и мама, и папа, и братья, и гости со всего белого света; пожили у меня внучка Михоэлса, Вика с мамой. Они сначала не могли прийти в себя от такого интерьера, но быстро привыкли спать на этих матрасах и даже нашли очень приятной яркую перьевую декорацию. Ограбить меня тоже никто не мог, так как мой маленький терьерчик Мотька бросался сразу с лаем на дверь при любом шорохе. Все думали – живой волкодав. И будь это помещение чуть-чуть более отапливаемым, я бы никогда не стала искать квартиру.

После меня квартиру сняли Марк Лучек с женой, хозяин и художественный руководитель русского кабаре Chez Vodka, который меня после Novy петь не взял. Его певица, а после жена, пела намного лучше меня, но это уже другая история.