Текст книги "Танкисты. Новые интервью"

В Ригу ворвались, а там же две части – старая и новая, Даугава их разделяет. До речного порта дошли, помню, забор свалили и начали поддерживать огнем пехоту, которая переправлялась. Сколько-то снарядов побросали, и наступила тишина. Тут зашел разговор: «Надо бы хоть чем-то перекусить!» А мы как раз НЗ получили. Достали его, сухари, воду. Тут кто-то предложил: «А давай не в танке есть!» Вылезли, только настроились покушать, откуда эта мина прилетела? В общем, изрешетило весь забор, у которого мы стояли. Смотрим друг на друга: «Живой?» – «Живой!» – «Не ранило?» – «Да ну его, пошли в танке поедим!»

Когда бои закончились, долго сидели не у дел. А потом нас четверых вызвали в штаб: «Направляем вас в Горький, новые танки получите!» Там же Сормовский завод тоже танки делал. Ладно, думаем, посмотрим, как там в тылу живут. А в Горький приехали, нам говорят: «Завтра с вами побеседует генерал». Он нас поспрашивал, как воевали, какие награды, есть ли ранения? А потом вдруг говорит: «Вижу, ребята вы боевые, поэтому я вас направляю в учебный танковый полк. Будете учить последний курс!»

Пришли в полк и прямо ужаснулись – куда мы попали?! Жить надо в землянках. С курсантами встретились, а они все такие худые, голодные, бледные. Обмундирование бэушное, запланное, замызганное… Мы бегом к командиру полка: «Вы не принимайте нас! Напишите, что по какой-то причине мы вам не подошли». – «Да вы что! А с кем мне проводить обучение?» А он капитан 3-го ранга, и видно, что не по собственному желанию там оказался: «Я сам моряк, а видите, куда загнали?» И он нас сразу предупредил: «Знаете что? Приказ есть приказ! А если хотите уйти, так только через штрафной батальон или через трибунал. Только так!» Ну а мы-то соображаем, что война под занавеску идет, и в такое время попасть в штрафбат… Пришлось остаться. Но он нам пообещал: «Ребята, давайте так. Выпустим этот выпуск, танки получаете, и я вас всех четверых в экипажах пропишу». И сделал, как обещал.

За три месяца закончили обучение, получили машины, и эшелон пошел на 3-й Украинский фронт. На пополнение в 4-й Сталинградский механизированный корпус. Когда Карпаты проезжали, нас предупредили: «Будьте осторожны, здесь бандеровцы орудуют. Выставляйте пулеметы, охраняйте танки!» Но только в Румынию заехали, объявляют – война закончилась! Приехали в Венгрию и остановились прямо в центре Будапешта. Тут мы увидели, что такое настоящая столица. Ходили по городу, на Дунай посмотрели, на красивые подвесные мосты, которые взорванные валялись. Но везде тишина, все население куда-то сбежало из города. А где-то близко от нас стоял зоопарк, но он оказался пустым. Зверье, птицы, все куда-то делись. Один только бегемот остался. Помню, вольера такая, и в этой вольере бегемот один стоит. Сбежать никуда не может, так и стоит…

В Венгрии месяц, может, простояли, а потом нас перевели в Болгарию. Ну а там совсем другой народ, другая жизнь. Мы нигде «ура» не кричали, спиртного за Победу не пили, но за время службы в Болгарии мы это дело наверстали. У болгар этого вина… Бывало, идешь по городу, вдруг мужик тебя окликает: «Братушка, – они нас называли «братушки», – иди сюда!» Подзывает, мол, подойди. «Что такое?» – спрашиваю. А у него корчма или там пекарня, и он зовет угостить: «Заходи!» Ну, раз позвали, а русский что, он всегда пожалуйста. Когда так угостят, когда за деньги. Но откуда деньги у простого солдата? Помню, один меня так позвал, а я ему говорю: «Не могу, денег нема!» А он отвечает: «В кредит нема? Кредит! Сейчас, запишу тебя, а в следующий раз придешь и расплатишься». И наши повадились ходить туда. Сумок ему полно посдавали трофейных, что-то там еще поотдавали, но дошло до того, что он кредит нам закрыл: «Все, в кредит нема! Нельзя вам доверять, вам веры нету…» Но в целом отношение было очень хорошее, они же славяне. И говорят так, что всегда можно понять.

– А на фронте «наркомовские» сто граммов выдавали?

– Конечно, выдавали, и никто не отказывался. Но среди нас были и такие, кто вместо ста граммов спирта выпивал двести. И когда он выпивал двести, то у него уже огонь в глазах, он уже пьяненький, и куда повел машину, непонятно. У меня случай был под Псковом.

Мой механик, Леша Елисеев, на грудь, видимо, хорошо принял. Пошли в бой, смотрю, он бортом идет, а не прямо. Окосел, видимо. И все попадания в наш танк – в правый борт. Тогда я отмазал его, но потом он погиб. Еще случай припоминаю. Уже в Прибалтике дело было.

На каком-то разъезде наши цистерну нашли. Попробовали: вроде спирт. Разлили, выпили. Двое выжили, а двое сразу умерли, вот так… Если водка не в меру, она всегда подведет!

– Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

– Демобилизовался я из Болгарии в 1948 году и вернулся домой. Думаю, надо сразу определяться. Устроился работать на ТЭЦ, а вскоре познакомился с будущей женой. Жили душа в душу, воспитали троих детей. Есть четыре внука и четыре правнука.

– Когда войну вспоминаете, о чем прежде всего думаете?

– Удивляюсь, что живой остался. После войны, когда стали ездить на встречи ветеранов. А знаешь, кстати, как меня нашли? Тоже интересная история. В конце 60-х мой товарищ купил «Литературную газету» и прочитал в ней объявление, что юные следопыты разыскивают такого-то. Дает мне почитать: «Это не про тебя случаем?» И на одной из встреч я узнал, что наш 13-й Гвардейский полк прорыва, в котором я начал воевать, за войну семь раз пополнялся личным составом и танками. А из тех, кто в 42-м году начал воевать подо Ржевом и Великими Луками, до Берлина и Праги не дошел никто…

Вот меня в школах спрашивают: а не страшно было воевать? Ну как же не страшно? Конечно, страшно! Но я вот почему-то совсем не думал о смерти, что могу погибнуть. Думал только о том, чтобы на завтра к бою все было готово безупречно. А ведь в атаку пойдем, поверну перископ направо, смотрю, Сашкина машина, 51-я, горит. Идем дальше, веду огонь, повернул перископ налево – смотрю, еще одна машина горит. Боже мой, думаю, а что меня ждет? А то же самое… Но только вперед! За ребят, конечно, переживали, но никакой страсти, никакой трусости не было. Никто не думал о плохом. Наоборот, все шутим, смеемся, кто-то обязательно байки травит. Если узнают, что кто-то письма не получил, сразу подколки – так она тебе изменила, потому и не пишет. Пошутим так, а утром снова в бой. Вот я и удивляюсь: в таких переделках побывал, а до сих пор живой…

За помощь в организации интервью автор сердечно благодарит председателя Дзержинского районного совета ветеранов г. Перми Веру Николаевну Седых.

Интервью: С. Смоляков

Лит. обработка: Н. Чобану

Фотографии: Л. Туркина, К. Козлов

Борисов Николай Николаевич

– Родился я 3 ноября 1924 года в селе Барское-Татарово Вязниковского района тогда Ивановской, а ныне Владимирской области. По тем временам семья у нас считалась не самая большая, родители и нас четверо: старшая сестра Александра 1910 г. р., Сергей 1915 г. р., я и самый младший, Володя, 1929 г. р.

Если говорить о жизни до коллективизации, то можно сказать, что мы хорошо жили. Даже взаймы давали. Во времена НЭПа отец с мужиками скинулись и купили молотилочку. Быстро обмолачивали свое, а потом помогали другим. Сколько земли имели, не знаю, но хозяйство было крепкое. Корову держали, лошадь, поросеночка, несколько овец, курочек, ну и при доме огород в 40 соток и сад. И сам дом был очень приличный – деревянный сруб. Внизу погребок, где соленья хранили. Приличный двор, баня своя на участке. В общем, все прелести для хорошей жизни у нас имелись, и, сравнивая с другими, я уже понимал, что на общем фоне мы весьма прилично живем. Корова есть – значит, и молочко имеется. Если теленочка зарезали, половину себе, половину продали. Хотя и налоги высокие платили, но нормально жили. А потом у нас организовали колхоз «Путь Ильича», и все, что полагается, мы отдали: лошадку, корову.

Коллективизацию у нас стали проводить где-то в 30-м году, мне уже шесть лет было, поэтому я помню отдельные картиночки. Как собирались собрания, как проводилась агитация. Вот только отец у нас как крепенький середнячок особого желания вступать в колхоз не имел. Но обстановка так сложилась, что людям ясно дали понять. Если нет – что-то другое будет… На все наше большое село, тогда порядка ста домов было, у нас раскулачили, насколько я помню, три семьи. Отец возмущался: «Ну какие они кулаки?» Просто работящие, зажиточные крестьяне, которые категорически отказались вступать в колхоз, т. е. ни за что пострадали. Но их куда-то выслали, и в одном из их домов правление колхоза расположили, а в другом избу-читальню.

А в соседней деревне жила семья сестры моей мамы, так их раскулачили и отправили на Урал. Справедливо, несправедливо, я деталей до сих пор не знаю, но семья у них была довольно-таки мощная. Имели две лошадки и три коровы, а из шестерых детей пятеро сыновей. И когда их раскулачили и выслали, вот тут отец уже окончательно все понял – придется вступать…

И когда вступил, его назначили бригадиром полеводческой бригады, потому что он выделялся способностями и физической силой. Два года отец бригадирил, а потом произошел такой инцидент. Один из его подопечных отказался выполнять порученную работу, и отец его начал «воспитывать», поддал ему под одно место. В результате тот пишет заявление в правление, и отца начинают там по полной чехвостить.

Понятно, он стоял на своем: «Выполнял обязанности, а как иначе бездельников и тунеядцев воспитывать?» Долго все это длилось, и в конце концов ему объявили строгий выговор. Но он тоже, как говорится, закусил удила и пошел на принцип: «Не буду больше бригадиром!» Его не снимают, но и он на работу не выходит. В общем, скандал длился продолжительное время, его все уговаривали, стращали, пока он не написал заявление: «В соответствии со статьей такой-то устава сельхозартели прошу меня исключить из состава…» А в это время его младший брат был военкомом нашего района, и он как-то помог. Доказал, что отец прав и требования устава нужно выполнять. И только тогда отца отпустили. Он устроился ездовым и всю жизнь проработал в артелях в нашем поселке Мстера. А мы с Володей и мамой числились колхозниками. Я, например, начал работать в колхозе практически с двенадцати лет. Как каникулы – я непременно в колхозе.

– А ваш отец как-то отзывался о новой власти? Может, как-то сравнивал с жизнью до революции?

– Когда с мужиками хорошо заложут, высказывал, было дело. Не то что критиковал власть, но, допустим, так мог выразиться: «Были же времена, когда мука была отличная. Из нее пирог высокий получался, как полагается. А сейчас мука совсем не та…» Но он понимал, когда и что можно говорить. Тем более его брат находился на руководящей работе, и отец понимал, что нельзя его подвести. Он вообще был мудрый мужик, много всего повидал в жизни.

Дело в том, что наш поселок еще чуть ли не с XVIII века специализировался на изготовлении икон, и там работала художественная школа по иконописи. Но ведь эти иконы надо было продавать. Так отец еще, будучи подростком, вместе со взрослыми ездил ими торговать в Тверскую губернию, Псковскую, Новгородскую, Санкт-Петербургскую, даже за Урал ездили с разными приключениями.

А в армии он служил в Подольском полку, который формировался в Шуе, и дослужился до унтер-офицера. Бывало, хвалился: «Это не то что нынешние сержанты! Командира полка мы почти не видели, так что это мы были настоящими начальниками!» И когда немножко выпьет, любил команды подавать: «На построение!» А голос у него был приличный. В детстве даже в церковном хоре пел. Рассказывал кое-что и про фронт.

Например, как попал в плен в Брусиловском прорыве. И очень по-доброму вспоминал работу у хозяина в Австро-Венгрии. Он у него по хозяйству работал и в лавке за прилавком стоял. Но, вспоминая это время, всякий раз сокрушался: «Вон Иван Алексеевич в плену выучил немецкий язык и сейчас в школе преподает. Этим хам-хам, хам-хам деньги зарабатывает. А я по-прежнему горбом да руками… Надо было тоже учить, да дураком был…»

Привез из плена бритву, которой брился до самой смерти. А прожил он 90 лет. Точил, налаживал и приговаривал: «Лучшего мне и не нужно!» И привез свой крест «За заслуги». Я его спрашивал: «Как же ты его сохранил-то в плену?» – «Подшивал в одежду и никому не говорил». Этот крест долго у нас в шкатулочке хранился, но потом и он, и мой осколочек, который я отдал матери, куда-то задевались.

– Репрессии 30-х годов вашего села как-то коснулись?

– У нас в селе стояла Никольская церковь. Очень красивая, величественная, чуть ли не XVII века постройки. Так я помню, арестовали священника. Куда-то пропал, но семья осталась. Но через месяц или два отец Василий вдруг вернулся. И с год, наверное, еще побыл. К тому времени храм уже закрыли, но он чего-то там пытался. По великим праздникам ходил по селу, никому не навязывался, но если его просили, заходил в дом и проводил обряды. Помню, он к нам так на Пасху зашел, но я с перепугу спрятался под стол. Выманили меня только с помощью конфетки, и положенный ритуал состоялся.

Но через год он опять пропал, и на этот раз навсегда… Причем в этот раз вместе с семьей, а там же трое ребятишек… Соседи рассказывали, что их забрали ночью на «воронке»…

Еще хорошо помню, как с нашей церкви колокола сбрасывали. Мне уже было лет 10–11, когда прошел слух – сегодня будут снимать. Собрался народ, в основном пожилые бабульки. Ну и мы, пацаны, конечно, тут как тут.

Приехали чужаки, и, видимо, они уже опыт имели, потому что умело принялись за дело. Сначала маленькие колокола сбросили. Потом спустили большой, а он в дверной проем не проходит. Начали выбивать кирпичи, но это же не нынешняя кладка, там словно железо, поэтому задержались еще на сутки. И когда упал большой колокол, от него откололся большой кусок. Бабки и так все это время причитали, а тут просто стали проклинать этих «антихристов». Все ближе и ближе подходят к ним. Но те ничего не отвечали. Молча все проделали, погрузили на свои подводы и увезли…

– Как ваши родители это восприняли?

– Тяжело. Отец, может, и не такой верующий был, не помню, чтобы молитвы читал, но часто крестился и по великим праздникам ходил в церковь. А вот мама у нас была очень набожная женщина. Постоянно перед едой молилась, перед сном. Лампадочку зажигала, крестилась, молилась… Но этой темы мы почти не касались, и нас особенно не приучали. Хотя все мы, конечно, крещеные, но вот крестик я не носил и ни одной молитвы не знал. Но в церковь ходил. По большим праздникам мы обязательно всей семьей ходили. До сих пор отлично помню, какой аромат ладана стоял в нашей церкви, где какие иконы находились. Ну и все праздники у нас справляли, как полагается. Готовили все самое лучшее, понятно, что у нас в сердце отложилось ощущение праздника. Мужички собирались. Отца я в жизни пьяным не видел, но выпить он любил. А по такому поводу, как говорится, не грех и выпить, и закусить.

Но отец с матерью все посты соблюдали. Отец, правда, иногда бурчал маме: «Я скоро ноги таскать не буду…» А она ему так выговаривала: «Ты сам подумай. Ты столько лет прожил, но никакими болезнями не болел, в больнице не лежал. Тебя Бог бережет!» – и он соглашался.

– Школа как вам запомнилась?

– Когда подошел срок, родители собрали меня. Конечно, никакого портфеля не было, обыкновенная холщовая сумка через плечо. Собрались у школы, ждем, но что-то никого нет. Двери в школу открыты, в классах вроде все готово, но учителей почему-то не видно. Мы тут, конечно, бегаем, веселимся, ждем звонка. Потом смотрим, с поселка идут трое: мужчина в возрасте и две девочки. Прошли в школу – сразу звонок дали. А школа у нас бывшая церковно-приходская: два класса, комната для труда и коридор. Нас всех построили, и состоялось представление: «Вот для 1-го и 3-го класса учительница такая-то. А 2-й и 4-й в соседнем классе. Учительница такая-то».

Дома спрашивают: «Что там у вас за учительница?» – «Да девочки какие-то пришли». – «Что вы голову морочите, какие еще девочки?» Потом выясняется. Эти девочки окончили 7-й класс, за лето прошли краткосрочные курсы, и их запустили на самостоятельную работу к нам в глубинку. Вероятно, для эксперимента. Но ясно же, что вышло горе, а не обучение. Кто хочет, приходит, кто хочет, уходит… А весной эти девочки и сами загуляли, убежали из школы, и мы остались сиротами.

Им на смену прислали двух женщин, они попытались привести нас в норму, но ничего не вышло. Поэтому было принято решение – всех оставить на второй год. Вот так я оказался второгодником…

А на следующий год еще же подошел 1-й класс, детишек-то много было, и теперь за каждой партой сидели по четверо. Кто на коленках, кто сбоку… А учителями прислали семейную пару. Возрастные муж с женой – Тихомировы Елена Никифоровна и Николай Петрович. Как взяли они нас в шоры и в течение первой четверти привели к норме.

Четыре класса закончил, пошел в семилетку в поселок. Там две школы работало. Средняя – 11-я и семилетка – 12-я. Ясно, что все ближайшие деревни в эту семилетку. А поселковых в среднюю – привилегия… Тут мы стали понимать, что вроде мы и одинаковые, но не совсем. Там и условия получше, а мы в пяти разных зданиях.

Учился я хорошо, но не отличник. После 7-го класса большинство наших сельских пошли работать, а учиться дальше осталось всего пять человек. В том числе и я. Мама у нас почти неграмотная была, но мудрая женщина, и она сказала решающее слово: «Колька, ты учись! Только так можно по-настоящему в жизни устроиться! А мы и без твоих рук обойдемся!»

И когда я школу заканчивал, думал, что пойду учиться в сельскохозяйственный институт. То ли на агронома, то ли еще на кого-то. Как-то мы побывали в гостях у дяди, а они как раз приехали с отдыха на юге и привезли немного фруктов: груши крупные, виноград. И почему-то у меня появилась мысль – займусь виноградарством.

– Как вы узнали о начале войны?

– Это же лето, и как всегда в каникулы я работал в колхозе. В те дни картошку, что ли, окучивали. А председатель был разумный мужичок, и он нам говорил так: «С утра по холодку поработаете, а днем отдохнете. В футбол поиграете. А после обеда еще пару часиков поработаете». И вот прихожу к полудню домой, а мама мне и говорит: «Коля, по радио сказали, что в 12 часов будет важное сообщение!» В селе тогда электричества еще не было, но радио уже провели, и у нас дома эта черная тарелка на стене висела. Прослушал выступление Молотова и концовку его запомнил на всю жизнь: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

– Насколько это известие стало неожиданным для вас?

– Лично для меня совсем неожиданно. Правда, когда старший брат Сергей встречался с отцом, то я слышал, как они поговаривали: «Обстановка какая-то сложная, неспокойная. Не исключено, что может быть и война…» Такие разговорчики были, но в силу возраста я их не особенно воспринимал.

– Многие ветераны вспоминают, что молодежь чуть ли не с радостью восприняла начало войны.

– Не скажу, что с радостью, но у меня была твердая уверенность, что мы с ними быстро справимся. Мы же все были воспитаны на фильме «Чапаев», мечтали стать командирами, и я думал вначале, что мы их эге-ге-гей как погоним… Хотя отец постоянно говорил: «Немцы не дураки, не то что мы… Нас пока тут раскачают, тогда мы чего-то можем, а у немцев точный расчет. Я их хорошо знаю!» Тем не менее он тоже был убежден в победе: «Германия же маленькая, а мы вон какая махина…» Но когда пошли похоронки и когда всех мужиков зачистили, тут, конечно, стало тревожно…

Но патриотизм был большой. Помню, в школе карту повесили, отмечали на ней флажками продвижение войск, а они все ближе и ближе к нам… И лишь когда немцев под Москвой разгромили, тут уже пришла уверенность – точно победим!

– А люди как-то обсуждали неудачи начального периода войны?

– Обсуждать было некому. Потому что более грамотными и активными были мужчины, но их всех подчистую загребли в армию. А среди женщин я таких обсуждений не слышал. Но вначале, конечно, настроение было неважное.

– Чем вы занимались до призыва?

– Все лето отработал, даже бригадиром назначили, и председатель колхоза Анатолий Иванович Беляков уговаривал меня бросить школу и работать в колхозе. Но родители сказали однозначно: «До 1 сентября хорошо поработай, а потом учиться надо!» И осенью я пошел в 9-й класс.

Но проучились с месяц, наверное, а в октябре 41-го последовало распоряжение – построить вокруг поселка противотанковый ров. И всех учеников начиная с 7-х классов и старше бросили на рытье этого рва.

Копали мы его недели две. Ребята копают, а девочки по кухне. В перерыв выскакиваем, картошки поели и опять за работу. Он же шириной пять метров, глубиной три, а в длину три с лишним километра. И на всем протяжении люди, люди, люди… Потом на фронте мне такой ров встретился раз в Польше, но там уже я понял, как его преодолевать.

– В селе эвакуированные были?

– В нашем селе нет. А вот наш поселок по тем временам считался большим, 11–12 тысяч жителей, и туда и эвакуированных много приехало, и сразу два госпиталя открыли. Один обустроили в школе, а другой – в здании художественной школы.

Знаю, что среди эвакуированных было много москвичей и ленинградцев. Например, в поселковую больницу прибыл врач из Ленинграда. Я слышал разговоры, что хирург он был исключительный. Очень его хвалили. И тихонько добавляли: «Еврей». У нас же евреев совсем не было, их и не видел никто. Я его потом видел пару раз. Возрастной уже и без ноги, на протезе ходил. Насколько я знаю, он так и остался жить в Мстере до конца жизни.

– А вы знали какие-то подробности того, что творится на фронте? Может, кто-то из односельчан вернулся после ранения и что-то рассказывал?

– К моему уходу в армию двое уже вернулись после ранений. Кое-чего они, конечно, рассказывали, но не очень уж. Поймите, это же совсем другое время было. Не то что сейчас, когда абсолютно все можно сказать. Тогда все-таки народ жил под контролем. И доносили друг на друга… Обстановка хреновая была, чего там говорить…

– Когда вас призвали?

– Мои одногодки, которые родились в начале года, были призваны раньше, и некоторые из них успели попасть под Сталинград. А я получил повестку в день нашего престольного праздника Покрова – 14 октября.

Мама подсуетилась и вызвала меня с занятий: «Собираться надо!» Хотя уже заранее все было готово. Мама, конечно, плакала, а отец как мужчина бодрился и меня вдохновлял: «Смотри там, науку познавай по-настоящему…» Но особых разговоров не было. И так ясно, какая обстановка… Обнялись, расцеловались, мама перекрестила, и вперед…

Отец попросил телегу в колхозе, и после обеда прибыли мы в район. Только вошел в военкомат, представился, а на меня сразу: «Почему так поздно?» Прошел медицинскую комиссию, а на мандатной мне говорят: «Будем рекомендовать тебя в танковое училище. Возражения есть?» – «Нет!» Так я оказался в группе из пяти человек, которую направили в это училище.

Познакомились. Один из них оказался мой однофамилец – Борисов. «Откуда ты?» – «С города». Грязнов и Петров тоже были с города. А четвертый говорит: «А я с Мстеры!» Я пригляделся, а он невзрачный какой-то, худенький, но его лицо показалось мне знакомым. «А мы с тобой случаем не учились вместе?» И оказалось, что он в нашей школе окончил 10-й класс в 42-м году. Так я познакомился с Алексеем Черепениным. «Очень хорошо, что землячок. Будем держаться вместе!»

Училище стояло в Гороховецких лагерях, и ехать нам было недалеко. Ночью нас посадили на поезд, и уже через три часа прибыли на станцию Ильино. Вышли, глубокая ночь… Расспросили, где танковое училище, и уже к рассвету оказались на месте.

– А вы обрадовались тому, что попали именно в танковое училище? Может, вы мечтали стать летчиком или моряком?

– Я по жизни всегда повелевался судьбе. Что она предлагала – надо брать и без всяких!

– Расскажите, пожалуйста, подробно про время, проведенное в училище. Как был налажен учебный процесс, какие бытовые условия, какие ребята с вами учились?

– Во-первых, надо сказать, что 1-е Горьковское танковое училище – это в прошлом Борисовское автомотоциклетное, но в июле 41-го его перебросили в Гороховецкие лагеря и уже здесь переделали в чисто танковое. По танковому профилю мы были всего второй набор.

Условия, надо прямо сказать, были спартанские. Кругом лес, солидные сосны, местами ольха. Местность пересеченная – песок, болота, но у нас только штаб, клуб, два учебных корпуса и офицерская столовая находились в деревянных постройках, а все остальное в землянках.

Сами землянки просто огромные – в каждой две роты по 125 курсантов. Разделены перегородкой, но все слышно. И ясное дело – все было рассчитано по минимуму. Нары двухъярусные, печурка – вот, пожалуй, и вся нехитрая обстановка.

Рядом небольшая ленинская комнатка и каптерка. Недалеко землянка командования батальона, рядом землянка-столовая. В двадцати метрах умывальник, рядом колодец. Дальше небольшой строевой плац и спортивный городок. А метров за триста озеро Инженерное. На берегу его – баня. И войск кругом видимо-невидимо! Как мы сами шутили, кругом одни сосны, песок да солдаты.

Втягивание началось очень быстро. Курс молодого бойца прошли за несколько дней, потом завели нас в эту баню. Помыли, постригли, переодели, а мы смеялись, не узнавали друг друга. Все как одинаковые…

На головы выдали буденовки. Поношенные, но постиранные. Шинель длинная, но протертая до невозможности. Если присмотреться, основание вроде есть, но самой шерсти уже нет. Обмундирование выдали еще довоенное, темное – танковое, но такое же заношенное, как и шинели. Помню, уже через неделю у меня коленки на штанах треснули, и я их ремонтировал до самой весны.

Учебный процесс начался 1 ноября. Распорядок дня был очень жесткий. Подъем в 6:00, физзарядка с километровым кроссом в течение часа. В зависимости от температуры воздуха занимаемся с открытым торсом, в рубашке или в гимнастерке. В столовую шли строевым шагом с песней по большому кругу.

Плановые занятия – десять часов и два часа самоподготовки. Кроме спецзанятий в течение недели два часа строевой и три часа физической подготовки. Перемещения во время занятий только бегом. К каким-либо хозяйственным работам почти не привлекали, зато плановое обслуживание техники в любую погоду. И по воскресеньям скучать не давали. Чистили пешие тропы и дороги от снега, парки, складские территории. Участвовали в различных соревнованиях и лыжных гонках. Побывал четыре-пять раз в нарядах, бо́льшую часть в карауле. В общем, к фронтовым условиям нас готовили в максимально приближенных условиях. Большие нагрузки, да к тому же зима, так что постоянно хотелось спать и чем-либо подкрепиться.

Кормили нас хоть и калорийно, по 9-й курсантской норме, но нам, молодым, здоровым, и с большими нагрузками на свежем воздухе, конечно, не хватало. Поначалу, пока не привыкли, трудновато пришлось. Как и все, мечтал попасть в наряд по кухне, потому что только там можно было дополнительно поесть. Но по очереди взвод туда попадал всего раз месяца в два. И все-таки постепенно втянулись и перезимовали без особых потерь. Я, например, даже санчасть не посещал, а, например, Алеша Черепенин там дважды побывал.

– Как можете оценить полученную в училище подготовку?

– Считаю, нас во всех смыслах хорошо подготовили к должности командира танка и взводного командира. Наши преподаватели – настоящие профессионалы и отличные методисты – учили тому, что было необходимо на войне. Основной упор делался на изучение матчасти, вооружения, стрельбы, вождения, тактики. Остальное постольку-поскольку. Строевая подготовка, например, всего два часа в неделю. Всего пару раз постреляли из винтовки Мосина и из пистолета. Это так, чтобы немножко знать, главное – хорошо изучить танковое дело. Поэтому к концу обучения все хорошо ориентировались на местности, уверенно стреляли из танкового оружия, могли водить автомобили и танки. Со знанием дела обслуживали технику.

– Какие танки изучали?

– Все училище готовили исключительно на Т-34. Стрелял из него три раза. Два раза вспомогательными снарядами во время учебы и уже штатным на экзамене. А наводил я в училище до трех часов.

Вождение у нас преподавал капитан Ершов. Вроде как хороший, но уж больно горячий, нервный, все чего-то суетился. И только так материл нас, особенно тех, кто не справляется. Но мы не держали на него зла – видно, родился такой шебутной.

А потом я как-то встретил выпускника конца 44-го года, расспросил его, и среди прочего он мне рассказывает: «Ершов погиб!» Оказывается, он там на занятиях как обычно бегал, суетился по-всякому, а курсант его не заметил и задавил…

У нас подобных несчастных случаев не было, но танковое дело без таких казусов не обходится. Всякие мелочи обязательно случались. Как-то тренировали посадку и высадку, я быстро заскочил, но люк упал мне прямо на голову. Очнулся под деревом, на меня льют холодную воду… Взводный спрашивает: «Помнишь?» – «Чего ж не помнить? Люком по башке бабахнуло…» – «Это тебе наука, чтобы лучше помнить танковое дело. Надо ловчее работать!»

Второй раз уже после войны, когда ротным был. Где-то на пень наскочили, и приложился так, что без памяти в госпитале оказался. Сотрясение мозга… Потом как-то тренировались, и три пальца люком прихватило. Но без таких казусов танкист не танкист.

– Кого-то из преподавателей еще запомнили?

– Я многих до сих пор хорошо помню. Начальник училища – полковник Николаев. Запомнилось, как на торжественном собрании по случаю 23 февраля мы его увидели при наградах и в только что введенных погонах. И сами стали мечтать о золотых погонах. Но ребята постарше нас осаживали: «Какие тебе золотые погоны? Полевые получишь, а золотые только после войны. Если доживешь, конечно…»

Помню командира нашего 1-го курсантского батальона – капитан Бурдин. Командир роты – старший лейтенант Худалеев. Отличные строевики, спортсмены, в общем, офицеры, достойные подражания. Правда, надо сказать, что из преподавателей почти никто не воевал. Только ротный, да и то он воевал еще на озере Хасан. Иногда вечером он приходил и кое-чего нам рассказывал. Но зато теорию они нам хорошо дали.

Вот, казалось бы, второстепенный предмет топография, но до того мне нравилось, как нам его преподает старший лейтенант, забыл, к сожалению, фамилию, что я стал очень добросовестно эту науку изучать. Ведь непонятно, в какой местности на фронте окажешься, а нужно заранее быть готовым ко всему. Если река на карте, то по ней надо сразу уметь определить ширину и глубину, чтобы знать, можем ли ее форсировать. Казалось бы, мелочь, но от таких «мелочей» зависит то, как ты спланируешь бой и, соответственно, его исход. Хотя если совсем честно сказать, то мы на фронте карту видели лишь изредка. Даже взводным их не давали, да и ротным лишь изредка.