Текст книги "Танкисты. Новые интервью"

– Вши у вас были?

– У нас, танкистов, не было. Когда мы ехали на фронт в 1943 году, среди нас были фронтовики. Помню, старший лейтенант разделся и начал себя смазывать газойлем. Спрашиваем его, для чего, тот отвечает: «Чтобы вшей не было». Я весь 1944 и 1945 годы провоевал, но вшей не встречал. Мы мылись регулярно, заставляли нас даже зимой купаться. Под бочку с водой бросали хворост, нагревали воду и с помощью танковых ведер мылись прямо на снегу.

– Как вы относились к немцам?

– Как к врагу. Тогда в каждом было сильное желание отомстить, как писал Илья Эренбург – «убить немца». Мы видели, что творили фашисты. Возле Паневежиса располагался немецкий концлагерь, и нашему полку была поставлена задача с пехотой на броне, артиллерийским дивизионом в качестве поддержки и саперами войти в прорыв и где-то прорваться к лагерю во вражеский тыл километров на 50 или даже на 70. Разведка установила, что там готовится массовое уничтожение заключенных. Мы должны были это предотвратить. Вошли в прорыв, проделали проход в минных полях и стали продвигаться к лагерю. Вдруг головной дозор докладывает, что впереди немцы. Командир полка остановил колонну. Принимает решение – поворачиваем в сторону и пошли в обход, обошли этот участок, сделав довольно большой крюк. Идем дальше, вернувшись на тот же маршрут. Снова заслон. Снова комполка приказал в бой не вступать и обойти врага. В итоге вышли к этому концлагерю. И я увидел две братские могилы, метров пятьдесят длиной, в которых мертвые люди были сложены штабелем, на них лежали бревна, охрана должна была их подпалить и уничтожить следы своего преступления. А могил по 20, 40, 50 и 80 человек было много. И когда мы туда вошли, то всю охрану побила двигавшаяся с нами пехота. Бой уже закончился, и вдруг к Леше Ерыгину подходит старушка, кричит: «Леша!» И обнимает его. Мы опешили. Что это за старушка? Он удивленно смотрит на нее. Спрашивает ее, кто она. Оказалось, что это Катя – его двоюродная сестра. В 1939 году ее с папой направили во Львов, отца назначили директором какого-то завода, он взял с собой семью. Когда Великая Отечественная война началась, ее папу сразу же призвали, а семья осталась. Немцы оккупировали Львов, и как дочь офицера Катя попала в концлагерь. Мать в одном, она в другом, мы освободили концлагерь летом 1944-го, и все годы войны Катя моталась по концлагерям. Ей двадцать лет только исполнилось, а она выглядела старухой – вся седая, в морщинах.

– Сыновья полка у вас служили?

– Нет, но у нас, офицеров, имелась своя дочь полка. Это интересная история. Намечался прорыв в Белоруссии по болотам. И нам поставили задачу войти в прорыв и двинуться дальше по тылам. Мы должны были зайти во фланг опорному пункту противника, расположенному в деревне Черемушки. Наш полк, усиленный дивизионом артиллерии и саперами, двинулся в прорыв и стал беспрерывно наступать. Потом головной дозор докладывает, что два передовых танка застряли в непроходимой местности. На карте обозначена какая-то деревня, а на местности одни трубы стоят – деревянные дома все спалены, остались одни «дымари», как мы их называли. Стоим, смотрим: по карте проходит дорога, а тут ее даже не видно. Два танка головного дозора не могут вылезти. И вдруг возле моего танка, я как раз был в первом взводе первой роты, появляются старик и старуха. Оказывается, это их деревня, ее немцы спалили, и они ютятся в землянке. Пришло еще две или три старухи, всего собралось пять или шесть человек. Мы стали спрашивать, как пройти к этому опорному пункту в Черемушках, местные жители стали объяснять, что здесь болота. Трудно. И вдруг одна старуха говорит старику: «А помнишь Николая-тракториста, он как-то к своей Маньке на тракторе по болоту приехал, за что его председатель сельсовета наказал». А Манька жила в этой деревне Черемушки, куда мы двигались. Ага, раз он на гусеничном тракторе прошел, то и танк сможет. Тут подошла одна женщина и рассказала, что в Черемушках жила ее крестная и девчонка Наташа лет десяти-одиннадцати туда ходила и носила ей подарки. Пришла эта девочка, мы ее спросили, знает ли она дорогу туда. И она показала нам, где проехал тот трактор. Мы эту Наташу посадили на танк командира полка, и она нас повела по гати, указывая все повороты. Прямо к назначенному времени под деревню нас вывела. По радио мы передали командованию, что уже на месте. Началась артиллерийская подготовка. Сначала пошла фронтальная атака, но немец сильно укрепился, и наступление захлебнулось. Тогда нам приказали перейти в атаку, а мы почти в тыл им вышли. Когда наши танки атаковали, у немцев поднялась паника – советские танки в тылу! Они стали сдаваться в плен и бросать оружие. Так что девчонка помогла спасти сотни жизней. Наташе мы написали адрес нашей полевой почты, после войны она писала нам письма, а мы, офицеры, собирали ей деньги на учебу, потому что у нее не было родителей: отец воевал в партизанах, его отряд разгромили и расстреляли вместе с матерью. Наташа поступила в институт в Минске.

– Женщины у вас в части были?

– Были. У командира полка имелась официальная жена, числилась телефонисткой, у зампотеха Волкова была шофер «летучки» Маруся, дальше Мария-санинструктор гуляла с секретарем парторганизации, Ольга, она была парикмахером и нас стригла, жила с заместителем командира полка по тылу. И все, четыре девушки у нас было. Однажды стояли на ремонте возле какой-то деревни, дело было в Латвии. Рядом располагался батальон обслуживания, где служили связистками и радистками девчонки. Когда мы с этого места уходили, нашего полка начальство двух девок с собой прихватило. Уехали мы в другое место. Потом через два месяца все-таки из той части нас нашли, и приехали за девчонками замполит и контрразведчик. А им у нас уже пошили шинели и хромовые сапожки. Девки плачут, их посадили на машину и увезли. В другой раз мы стояли неподалеку от медсанбата, и наши там библиотекаршу-еврейку Зину прихватили: сначала с ней старший инженер полка гулял, потом кто-то другой из штабных. А дальше нам надо было в бой идти, а танкисты не кормлены. Наш заместитель командира полка Цымбал имел анархистский склад характера, но умел боем руководить и командовать. Он взял эту Зину и променял на корову у командира 47-го отдельного огнеметно-танкового полка. Потом смотрим – она уже в танковой бригаде гуляет. После войны я ее встречал: Зина работала артисткой в театре.

– Приходилось ли вам воевать против «власовцев»?

– Нет, ни разу. Мне только раз пришлось о них услышать. Мой танк был подбит в бою, и я ехал в тыл со стрелком-радистом, чтобы продукты взять. На перекрестке регулировщики стоят, и рядом бегает пацан лет двенадцати. В это время два нерусских солдата ведут под конвоем несколько пленных немцев. Пацан стоит рядом со мной и громко говорит: «О, вот такие братья-«славяне» немцам помогали!» Показывает на нерусских, солдат за автомат схватился и на него накинулся. Еле отняли от пацана. Только тогда я узнал о существовании «власовцев».

– Помните вашего замполита полка?

– Да, вел он себя ничего, нормальный был мужик. Политзанятия не проводил, этим занимался секретарь партбюро майор Люсин, он у нас часто появлялся, в училище я стал кандидатом в члены ВКП (б), а в полку по его протекции был принят в члены партии.

Интервью и лит. обработка – Ю. Трифонов.

Москаленко Василий Иванович

– Я родился 1 мая 1923 года в селе Пискуновское Отрадненского района Краснодарского края. Мои родители работали в поле. Коллективизация у нас проходила так же, как и везде. Создавалась бригада, семь или восемь человек, ездили на простой деревенской бричке, загруженной сеном или соломой. Приезжали и начинали агитировать за колхоз. Рассказывали, что это такое, что он из себя представляет. Просили вступать. Подчеркивали, что, если есть коровка или лошадка, ее надо сдавать в общее пользование. Конечно, люди такие идеи о сдаче главного достояния своего хозяйства не воспринимали. И потом, как это – отдать то, что принадлежало тебе? У нас была большая семья: отец с матерью, две бабушки, по линии обоих родителей, трое детей, я и две сестры: старшая Тоня и младшая Валя. Но все равно коллективизация прошла, и всех согнали в колхоз.

В 1933 году переехали в город Невинномысск Ставропольского края. Родителей сагитировал дядя, да еще и тяжелое время. Мне уже было десять лет, многие вещи хорошо помню. Отец отправился работать на железную дорогу. Вначале чернорабочим, затем стал мастером. Трудился все время. Я же ходил в школу. Начиная со второго класса (первый окончил в селе) учился в городе. Всего имел образование восемь классов. Поменял три или четыре железнодорожные школы. Они всегда стояли рядом с железной дорогой. Были примитивными. Станция и узел очень большой, то туда, то сюда идут пассажирские и товарные поезда. Так что вместо учебы мы то и дело выглядывали в окна, не до того было, что там говорил преподаватель. Мне до сих пор так неудобно перед учителями. Первые года полтора к грохоту проходящих поездов не мог привыкнуть. Потом стало полегче. Где-то в восьмом классе (учились уже в новом здании недавно построенной школы), весной 1940 года, выходим мы с товарищами на большую перемену. Возле кабинета завуча стоит группа учеников, старшеклассников. В центре находится какой-то высокий летчик. Мы подошли, этот летчик оказался учеником нашей городской школы № 5, он выпустился где-то на четыре года раньше нас. Всех интересовал один вопрос: «Как поступить в авиационную школу?» Он отвечал, что это очень просто: надо ехать в Пятигорск, там есть аэроклуб, и поступать в него. После успешного окончания всех направят в летное училище. У меня сразу же появилось такое желание, и еще три восьмиклассника согласились ехать. Когда я с этим вопросом объявился к родителям, отец молчал. Мать выступила против, как это так, отпустить куда-то сына. Короче говоря, мы уехали. В дорогу отец отдал свое старенькое пальтишко. Мать недавно с подругой вернулась из Мурманска. Привезла мне новый костюм к выпускному. Так что в нем и отцовом пальтишке после окончания школы приехал в Пятигорск. На дороге из города по направлению в Кисловодск есть такая остановка: «Скачки». С левой стороны от нее стояло в 150 метрах двухэтажное здание. Это был Пятигорский аэроклуб.

Материальную часть мы изучали на первом этаже, а теорию по плакатам – на втором. На полеты ездили в Ессентуки, где располагался аэродром. В аэроклубе насчитывалось четыре отделения. Каждое имело новый самолет У-2 и аналогичную старенькую модель с большим налетом моточасов. Мы, конечно же, не любили «старичка». На нем взлетаешь, и он весь скрипит. Приходится зимой лазить по днищу, греть воду и вытирать те места, где пролилось горючее или масло. Новенький самолет, конечно, был верткий, его надо только зачехлить после вылета, и все.

22 июня 1941 года нас собрали на маленький митинг. Выступил начальник аэроклуба, рассказал о том, что объявлено о начале войны с Германией. Поэтому отношение к службе и полетам должно быть крайне ответственным, все это пригодится на фронте.

После полетов возвращались в Пятигорск и продолжали учебу. К моменту окончания аэроклуба я имел 32 часа самостоятельного налета, как и каждый курсант при выпуске. Мою фотографию разместили на Доске почета в аэроклубе. Когда рассказали о том, что надо делать снимок, не стану же я фотографироваться в гражданской одежде, а ведь летного костюма нам никто не выдавал. Для фотографирования упросил своего инструктора отдать мне шлем и комбинезон, чтобы показать себя как летчика. Он мне привез из Кисловодска, где жил, шлем, очки и комбинезон. Необычайно гордый, сфотографировался.

По окончании аэроклуба в сентябре 1941 года я умудрился заболеть воспалением легких. Дело в том, что теплой одежды ни у кого не было. А мы садились в самолет и учились высшему пилотажу на высоте 3000–3500 метров. Не ниже. Сначала в полете как будто и ничего, но как только на такую высоту поднимешься, становится холодно. Когда с нами инструктор летал, он смотрел за самочувствием. Время от времени заставлял то нос растирать, то уши. Поэтому, по всей вероятности, из-за отсутствия теплой одежды наверху я заболел воспалением легких. Была высокая температура. После выздоровления меня отправили в Краснодар. Здесь стояло два авиационных полка: истребительный и бомбардировочный. Должен был попасть на полковые курсы летчиков. Меня определяют в истребители. Приезжаю на медицинское обследование. И тут у меня опять поднимается температура. Сразу заметили, что я болен. Тогда врач говорит: «Езжайте домой, скажите матери, пусть она покупает козье молоко, и вы через полтора или два месяца выздоровеете. Тогда мы вас вызовем».

Ну что, приезжаю домой, объясняю матери, чем меня надо лечить. Хорошо хоть коз у соседей было много, мама у них покупала молочко. Поила горячим. Я поправился. Вызова так и не пришло из Краснодара. Вскоре вызывает военкомат. Там говорят: «Мы вас направляем в Орловское бронетанковое училище имени Михаила Васильевича Фрунзе». Оно в это время находилось в Майкопе. Прибыл. Проучились мы несколько месяцев. Учились на Т-34 с 76-мм орудием старого образца. Готовились стать командирами танков, занимались вождением. Руководили учебой кадровые офицеры. Военное время. Летом 1942 года враг рвался на Кавказ. На базе училища в конце июля 1942 года была сформирована Майкопская танковая бригада. В нее вошли два танковых батальона на Т-34, КВ-1 и даже каких-то иностранных танках. Танковые экипажи укомплектовали курсантами, начавшими учебу еще до начала войны. Нас же, недавно призванных ребят, включили в состав курсантского батальона. Имели в руках только карабин, и все. Меня определили во взвод охраны танковой бригады.

Когда мы подошли к Туапсе, там вместе с кадровыми дивизиями вели оборонительные бои до самого Северного Кавказа. Сейчас мне сложно ответить вам на вопрос о том, как прошел первый бой. Я все время находился в охране. Когда курсантов старших возрастов отозвали обратно в училище и заменили на окончивших обучение танкистов, наш мотострелковый батальон продолжал воевать. И наш взвод охраны также остался при штабе. Это же не на передовой позиции. В руках карабин. Командиром нашего взвода был старшина первого курса. Выставлял четыре поста вокруг палатки командного пункта. А в других условиях, при наличии помещения, мог по пять постов выставить.

В охране у меня произошел один интересный случай в ноябре 1942 года. В ночное время старшина выставил на пост. Опушка леса, он всегда был еще днем прорезан около штабной палатки, кустарник убран. Его собирали днем в большие скирды. За этим кустом я и встал. Старшина показал мне сектор обстрела. Впереди была дорога, и взводный приказал мне внимательно смотреть туда, так как по дороге возможно движение противника. Ну, все ясно. Посмотрел-посмотрел. Думаю: идея стоять за кустом не из лучших – противник увидит. А вот если я подлезу под куст, быть может, там замаскируюсь, и не видно станет. Получилось так, как и задумал, я себе гнездо сделал. Залез туда. Из карабина прицелился, как будто все хорошо, сектор обстрела даже лучше. Поставил какую-то подпорку под ствол.

Ночь. Минут тридцать я еще внимательно смотрел. Прислушивался к каждому шороху. Потом заснул. Слышу, уже в полусне, как старшина проходил. Раза три меня окрикнул: «Часовой!» Думаю, если подам голос, значит, взводный увидит, что самовольно пост покинул, и завтра же построит взвод. Начнут меня судить. Поэтому промолчал. Старшина ушел, я потихоньку выбрался из-за куста. Вдруг слышу разговор какой-то. Решил, что это взводный далеко не ушел. Но когда прислушался, то понял, что разговор ведется на немецком языке. Опять стал выглядывать. Со сна гляжу сквозь прорезанный кустарник в сторону толстых сосен. В той стороне, откуда раздается голос, стоит человек. Сначала мне показалось, что их двое, а это сосна и рядом мужчина. Я вижу, что он держит в руках что-то и разговаривает. В просвет было плохо видно, то ли это чемодан, то ли какая-то коробка.

Наверху летает «рама». Гудит. Мутное настроение. Понял, что этот немец держит связь с самолетом-разведчиком. Разговаривает с самолетом по рации, как дошло до меня. Выхожу, подаю голос: «Хенде хох!» Он одну руку поднял, а во второй держит сундучок. Я по-немецки ни черта не понимал, разве что в школе десяток слов выучил. Веду пленного в командный пункт бригады, который был развернут в палатке. До него надо пройти метров 75, не больше. Дело в том, что мне-то известно, в какой стороне командный пункт. Так что вел врага уверенно. Да и немножко палатка просвечивала сквозь ветви. Лампочка горела внутри. Постоянно в пути подаю немцу команды, показываю направление. И говорю: «Шнель! Дорт!» Что означает второе слово, даже и не знал. Больше махал руками, чем разговаривал.

Привел его к этой палатке, вызываю старшину. Выходит взводный. Докладываю, что на посту прихватил немца-корректировщика. Старшина увел его в палатку, от которой я встал в четырех-пяти метрах. О чем там разговор был, не знаю. Прошло минут тридцать. Выводит этого немца уже не старшина, а начальник штаба бригады. И дает мне команду: «Отвести метров за двести в камыши и расстрелять». Е-мое, расстрелять. Вы сейчас даже не представляете мою реакцию на такие слова. Словно обухом по голове. Никогда в жизни в живого человека даже не стрелял. А тут расстрел! Ну что же, дослал патрон в затвор карабина, повел пленного. Когда отвел его метров на 50, тот начал плакать. Разговор идет по-русски. Он мне говорит: «Ты знаешь, у меня жена, двое детей, и родители еще живы. Старенькие. Живут в станице Кущевская на севере Краснодарского края. Меня завербовали немцы. Условия жизни были таковы, что я был вынужден согласиться». Все это он рассказывал, пока мы шли к этим камышам. Голова гудит. Ничего не понимаю. Мысли путаются. Вы знаете, когда он начал рассказывать, меня самого дрожь взяла. Думаю, как же я его буду расстреливать? Ведь русский человек. Когда дошли до камышей, даю ему команду: «Не вздумай попасться повторно. Беги к своему дому». Сделал два выстрела поверх его головы, но не тронул беглеца.

Вернулся к штабу и доложил, что расстрелял пленного. А сам боюсь, ведь взял на себя такую тяжесть. Если проверят, то меня вместо него расстреляют. Но никто не проверял, где я его убил, ведь все слышали два выстрела.

В начале декабря 1942 года пришел приказ всех курсантов училища отозвать с боевых действий для продолжения учебы. Нас погрузили на грузовые машины и повезли куда-то в порт, южнее Баку. Подошел небольшой пароходик, на который мы погрузились. При погрузке произошла интересная вещь. Мы уже имели немного боевого опыта. Смело действовали. На пароходе, по всей вероятности, раньше перевозили кавалерийское подразделение, поэтому еще не успели убрать конский помет: кое-где кучи были убраны, но в основном все было засорено.

Мы с собой имели запас НЗ в вещевых мешках. Заставили перегрузить на пароход все, что было с собой. Относили вещмешки: в коробках выданные ранее каждому сухари и колбаски. Многие при погрузке прорезали вещмешки, вытаскивали свои и чужие колбаски, прятали их в шинельные скатки. Но как бы там ни прятали, все было замечено. Построили на палубе всех курсантов. Заставляли каждого разматывать скатки. Где находили колбаски, записывали такого курсанта. Те, кто спрятал колбаски на палубе, сохранили добычу. А то, что в скатках нашли, все изъяли. Владельцев скаток в рабочую бригаду собрали и заставили убрать весь помет с корабля. В порядке наказания.

Грузились мы часа два или три. Переплыли на восточный берег Каспийского моря в Красноводск, откуда по дороге, минуя Ашхабад, приехали в какое-то маленькое местечко. Ехали на товарном поезде с двухэтажными нарами. Что интересно: когда проезжали пески, нам казалось, что там ничего не могло расти. На остановках приходили местные жители. Приносили огромные арбузы, дыни и виноград. И это в декабре месяце. Мы страшно удивлялись. Но они ничего за деньги не продавали: взамен просили или соль, или табак, или чай. Три вида бартера: если есть, то меняли, нет – тогда уходили.

Приехали мы в это маленькое местечко, разгрузились. Стоят две пустые казармы. Третья казарма являлась одновременно столовой и кухней. Еще одно маленькое двухэтажное кирпичное помещение занимал штаб. Продолжали учебу. Довольно-таки интересным способом. Он назывался «пеши по-танковому». Никаких танков не имелось, поэтому мы отрабатывали в наступлении танковый взвод и как ведется разведка на своих двоих. Ходили группой, имитируя движение боевой машины. В марте 1943 года поступает команда: всему курсантскому составу присвоить звание «лейтенант» или «младший лейтенант». Кто как себя чувствовал и сдавал зачет. Определяют нас в три группы для отправки в три областных центра: Свердловск, Челябинск и Тюмень.

Я прибыл в Свердловск в качестве командира танка – лейтенанта. Здесь каждое утро завтракали при штабе формируемой бригады. После сажали нас на грузовые машины и везли на завод «Уралмаш», где выпускали Т-34. Это огромнейшее предприятие: как сейчас помню, нам поручали брать траки и приносить их на площадку, где надо собирать гусеницы. Просили ни в коем случае не ошибаться, надо правильно закрепить спицы и заклепки. Это была наша обязанность. В старых вариантах Т-34, которые все еще продолжали выпускаться на заводе, сзади на корпусе имелся броневой щит, который приворачивался болтами. Вот нам давали такие простые задания: установить щит и прикрепить его на корпус танка. Каждый день занимались какими-то неквалифицированными работами.

Мы пробыли там где-то до мая 1943 года. Что интересно: занимали территорию бывшего пионерлагеря, позади которого располагалось небольшое озеро. Быть может, не широкое, но длинное, метров 700–800. Отрабатывали стрельбы. Из пулемета и из пушки. На озере ставились деревянные мишени. Для пулемета на расстоянии 400 метров, а для орудия – метров на 700. Вели огонь. Так отрабатывалась стрельба – самое главное на фронте.

Наконец-то нас определили в часть, в 197-ю Свердловскую танковую бригаду 30-го Уральского добровольческого танкового корпуса (в октябре 1943 года нашей части присвоили гвардейское звание, и мы стали именоваться 61-я Гвардейская танковая бригада 10-го гвардейского Уральского добровольческого танкового корпуса). Попал в 1-й взвод 1-й танковой роты 1-го танкового батальона. Все командиры танков и члены экипажей получили короткие хромированные стальные ножи с черной рукояткой и черной же деревянной портупеей. Наподобие «финки». Выдали прекрасное чистое шерстяное обмундирование. Портупеи. На фронте наш корпус немцы прозвали «Шварцмессер панцерн дивизион» – танковая дивизия «Черные ножи».

Началось сколачивание экипажей в Свердловске. Сейчас я не могу точно назвать имена и фамилии всех членов экипажа, но никогда не забуду, что у меня механиком-водителем был Евгений Кравченко, который на заводе занимался испытанием танков. Имел большой опыт вождения. Так что я был очень доволен, потому что в боевой обстановке механик-водитель – это главное. Он был подлинным виртуозом. Когда мы грузились на платформы, я еще думал: «Черт возьми! Ну как можно завести на такую узкую платформу танк без руководства!» Мой механик-водитель запросто заезжал на платформу безо всякой команды. Бах-бах – и он уже на своем месте. Вот что значит опытный специалист.

Затем мы направляемся под Козельск. Это сборный пункт. И оттуда уже на передовую. Нашей бригадой командовал полковник Яков Иванович Троценко. Прибыли на исходное положение где-то вечером, перед темнотой. Командир батальона собрал нас и рассказывает, что впереди, в шестистах метрах, находятся позиции противника. Но кто его знает, что там впереди. Разведки не проводили. Было видно, что в 400–500 метрах на скошенном поле сложены копны. Правда, мне, как и другим ребятам, выросшим в селах и деревнях, эти копны показались чересчур большими. Что интересно, а для нас получилось трагично: приказали в течение ночи закопать танк, чтобы гусеницы были спрятаны под землей. Что такое Т-34 закопать: это не так просто, ведь на танке по табелю имеется всего одна лопата, топор и кирка. Вот и все. Мы до этого в училище даже не изучали такое и не думали, что нам придется закапывать свою боевую машину. Начали выполнять задачу. Ну, одной лопатой и киркой работали. Чуть ли не руками вытаскивали землю, складывали ее в стороне, после выбрасывали, чтобы танк мог зайти. Кое-как выкопали капонир.

Теперь надо замаскировать. Орловская земля вся пересечена оврагами и речками. И нам сказали, что впереди в 75 метрах имеется овраг. Под руками ничего такого нет, чем маскировать машину. Залезли в кромешной темноте в этот овраг, на дне росли какие-то кусты. Мы вырывали куски травы и кустарника с грязью, несли к танку и цепляли то ли на ствол, то ли на корпус. Кое-как замаскировали.

Когда стало рассветать, на наши позиции налетела немецкая авиация. Бомбить стали передний край, целили по траншее, где сидела пехота. Там открытая местность. От разрывов бомбы поднялась сильная воздушная волна. Копны разнесло в стороны, и оказалось, что за ними стояли немецкие орудия. Только тут мы поняли, что немцы готовили для нас засаду. Мы ночью слышали какие-то разговоры на немецком, ведь в тишине звук на большое расстояние разносится. Но определить направление и место не смогли.

Тогда мы начали в том направлении стрелять. Я сделал три выстрела по вражескому орудию. Одним снарядом попал. У пушки все перемешалось. Теперь приказано выезжать из капонира, а борт подставлять под вражеское орудие тоже не хочется. Опасно. Но все равно надо ехать. Впереди этот овраг, кто его знает, с чем дальше столкнемся. Все маневры осуществляем на глазах у врага. Поворачиваем на 90 градусов, проезжаем где-то метров 150 и только к концу оврага начали выезжать, как снаряд попал в «ленивец». Вышли из строя радист и механик-водитель. Обоих ранило. Так как я имел опыт вождения танков еще в училище, то подменил механика-водителя. Сел за руль, включаю передачу – и в наступление. В последовавшем бою погиб командир батальона майор Рахматулин. Когда мы выехали от этих оврагов метров на 600, то наткнулись на нескошенное поле высокой ржи. За колосьями, как оказалось, также стояла немецкая артиллерия, и они нас там хорошо переколотили. Подожгли семь танков в батальоне. Комбат убит наповал. Руководить отходом стал заместитель комбата. Мой танк также понес потери, ведь механика-водителя я заменил только временно.

После побоища мы отступили. Дали другого механика-водителя. Он не шел ни в какое сравнение с Евгением Кравченко, которому так не посчастливилось в первом же бою. За Орловскую операцию я получил первую боевую награду, которой больше всего горжусь: медаль «За боевые заслуги».

Дальше нас вывели в резерв, пополнили и отправили в состав 4-й танковой армии. В конце февраля 1944 года вошли в состав 1-го Украинского фронта. Приняли участие в Проскуровско-Черновицкой операции. Наступали в районе города Волочиск на линии Гречаны – Тернополь. Бои развернулись у станции Подволочиск. Здесь мне довелось захватить в плен немецкое отделение. Подошли мы к городу, наш 1-й танковый батальон находился в передовом отряде всей бригады. В темноте. И где-то на рассвете командир батальона (от всего батальона к тому времени из-за боев осталось семь или восемь танков) говорит: «Вот впереди по карте железнодорожная станция, которую нам приказано взять. С левой стороны город. Впереди по карте речушка. Противная: узкая, но глубокая». Комбат посылает пять человек в разведку: саперов и разведчиков из числа танкового десанта. Они должны были разведать, что происходит на станции. И главное, посмотреть, что из себя представляет мост через эту речку. Группа ушла. Минут тридцать или сорок их не было. Потом появляются. Докладывают: «Мост исправный, на станции три эшелона: два без паровоза, с погруженными танками, есть даже «Тигры» и «Пантеры». Один эшелон уже с паровозом стоит под парами». Но дело в том, что немцы умно сделали: они на деревянном мосту подрезали вертикальные подпоры в воде, так что нельзя увидеть. Казалось, будто бы все исправно.

Первые четыре танка спокойно прошли. Мост после первых трех танков выгнулся дугой, я был четвертым по очереди. Думаю, наверное, мне придется в воде побывать. Сидел вверху в командирской башенке и предупредил механика-водителя, чтобы он ехал потихоньку и не умудрился свалиться в воду. Тот выполнил все мои указания и только, когда мы почти перебрались, резко включил скорость, иначе бы танк вместе с рухнувшим мостом упал в воду. Моя задача заключалась в том, чтобы двигаться вдоль речки, в конце деревни Фридриховки занять место и не пропускать по дороге немецкие войска. Уже стало светать. Я наблюдаю в прицел при движении, что впереди окопы. Знаете, когда окопы свежевырытые и не замаскированы, то они прекрасно видны издалека. Так что я посмотрел: в одном месте земля желтеет и в другом также. Потом вдруг появилась каска. Появится – опустится, появится – опустится. Немцы, как позже выяснилось, поднимали каску на каком-то шесте. А я-то думал, что это немец выглядывает и опять опускается. Так что приказал механику-водителю остановить танк, метров за 600 до окопов. Из спаренного пулемета прицелился и, как только в очередной раз появилась каска, нажал на пулеметный спуск. Огонь. Каска опустилась.

Прошло минут пять, и опять эти фокусы начинаются. Тогда приказал заряжающему: «Заряди-ка осколочный снаряд!» А на танке всегда были такие типы снарядов: бронебойные, осколочные и подкалиберные. Заряжает он осколочным, я по этому брустверу выстрелил. Снаряд разорвался где-то поблизости. Прошло с десяток минут, и немцы выбросили белый флаг. Точнее, подняли белую тряпку. Тогда я приказал механику-водителю подъехать немножко ближе. Осталось до окопов метров 400. Я знаю, что ближе нельзя подъезжать, потому что есть фаустпатроны и запросто могут меня поразить. Ведь откуда я знаю, что у врага в окопах имеется. Через некоторое время поднимается и выходит из окопа один немец. За ним второй, третий… Всего вышло пять человек. Я из танка не вылезаю, кричу через открытый люк: «Хенде хох!» Те слова, что я еще знал со школы. Что-то еще болтал и руками махал. Требовал подойти поближе. Поняли, подошли. У каждого на спине зимние теплые ранцы из крепкой кожи. Без оружия. Остановились от танка метрах в тридцати. Вылезаю из танка, вытаскиваю свой револьвер, взвожу у него курок. Даю команду построиться. Они в ряд выстроились. Дальше приказываю выложить все, что у них есть в ранцах. Откуда я знаю, возможно, у кого-то оружие запрятано. Выкладывают из ранцев содержимое. Когда я начал выложенное рассматривать, то каждого спрашиваю, есть ли «пистоль». Немцы все время смотрят почему-то на левый фланг. Не понимаю, в чем же дело. У одного посмотрел, второго, третьего. У одного оказался штык. Я его забрал. Каждого пальцем тыкаю в грудь. Спрашиваю, есть ли «пистоль». Мотают головой и первый, и второй, и третий. Когда подошел к четвертому или пятому человеку, он внезапно говорит: «Я по-русски понимаю». Ничего себе. Начал рассказывать, что сам из Коломыи, есть дочка, которая служит в ансамбле песен и плясок Красной Армии. Короче говоря, толковали-толковали с ним, но что с ним говорить. В итоге говорю радисту: «Бери автомат и веди их на мост, надо же его отремонтировать. Как отведешь и наткнешься на наших, то доложишь и назовешь мою фамилию, что это я послал тебя». Он увел. Пришел обратно, рассказывает, что мостом занималось всего семеро саперов, которые страшно обрадовались пленным. Говорят ему: «Хорошо, что танкисты прислали «помощников».