Текст книги "Первый, второй"

– …речь идет о закате культуры больших белых мужчин.

Наверное, я неврастеник. Чужие глупости меня раздражают. План по ликвидации мавра возник сам собой.

– Место действия – дом престарелых.

– Это еще почему? – насторожился Матвей.

– Если Отелло восемьдесят два, а Дездемоне семьдесят девять, значит Яго, Кассио, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка – глубокие пенсионеры. У Кассио рак простаты, у Эмили – Паркинсон, Дездемона, Брабанцио, Яго – гипертоники, к тому же у Яго недавно удалили грыжу, Отелло пользуется слуховым аппаратом, при ходьбе сильно хромает, у него проблема с коленным суставом, Монтано давно впал в маразм, постоянно пытается шутить, все шутки про памперсы, одна удачная: сравнил памперс на Бьянке с поясом верности; у Бьянки недержание мочи. Все они любят поговорить про свои болезни, за исключением Бьянки. Бьянка, в отличие от Дездемоны с Эмилией, почти не красится. В каком месте удобнее всего свести стариков? Либо в туристическом автобусе, курсирующем по Золотому кольцу, либо в доме престарелых в Рузе. В автобусе мы ограничены пространством и временем. Остается Руза.

Режиссер мгновенно представил шекспировскую трагедию в декорациях дома престарелых, и ему это не понравилось.

– Артиллерийское училище, взрывы на весь экран, лестничная клетка с Дездемоной остаются за кадром. Чем давать их через воспоминания, лучше вообще не показывать. Перед нами восьмидесятилетние старики, ведущие себя… как они должны себя вести?.. словно им по двадцать пять. Это ли не трагедия? Они мнят себя молодыми. Трухлявые пни.

Матвей недоверчиво посмотрел на меня. По-видимому, я убедительно проиллюстрировал основную идею фильма, и ему показалось, будто над ним насмехаются. А мне показалось, он немного обиделся, когда я напомнил, что Новосибирск расположен в Азии, что в пятидесятые Отелло не мог учиться в Советском Союзе, и уж тем более мавр не может быть индикатором культуры больших белых мужчин, что я не расист (ответ на замечание Матвея), что закат Европы не вяжется с белыми снегами, что дело не в Новосибирске (ответ на предложение убрать Новосибирск, перенести действие в Тамбов), что Дездемона слишком экзотичное имя для Полтавы, что Отелло не может ударить Дездемону, не разрушив тем самым жанр.

– На Украине любят редкие имена. – Раевский попытался хоть что-то сохранить. – Ты сам прекрасно знаешь; вспомни Лауру Диденко, грудастенькая такая.

Что я не помню пышнотелую Лауру?! Как можно забыть Диденко?

– Бог мой, видел бы ее Петрарка! – воздеваю руки к замызганному потолку.

– Петрарка примерно такую и видел! – огрызнулся Матвей, неплохо разбирающийся в женских фигурах, служивших эталоном красоты в эпоху Возрождения.

Я приготовился отражать следующую атаку; кто знает, как он задействует Петрарку на своей стороне? Но на большее его не хватило, победил здравый смысл. У соавтора появились круги под глазами, стало заметно, что он тоже сегодня не выспался.

Развивать идею, где чернокожий курсант артиллерист и режиссер в синем берете, драматург Шекспир и родовитый мавр на венецианской службе являются участниками единого действа, еще до конца непонятно какого, быть может влекущего за собой глубокий тектонический сдвиг, способный разрушить Великую Стену Стереотипов: Дездемона впервые увидела Отелло на сцене… Прикоснувшись к Шекспиру, Отелло внутренне изменился, – Раевский отказался.

Наступила минута молчания. Восьмидесятидвухлетний Отелло Иванович почил на глазах.

Стало слышно, как бьется муха в окно: жужжание – глухой удар – жужжание. Как будто глухой удар – точка в конце предложения: жужжание, глухой удар и следующая строка. В ней могло говориться о том, как душа полковника покидает тело, что впереди ее ждут мытарства, чем дальше она будет подниматься, тем испытания будут сильней. Это могла быть фраза из некролога или жалоба на внезапно прошедшее лето. Скорее всего, она была ни о чем, эта строка.

Муха билась в окно, рвалась на свежий воздух, но что-то невидимое ее не пускало. Своей упертостью она превосходила любого барана. Впрочем, ее можно понять – за окном стоял ясный солнечный день. В самом центре прозрачного неба расположилось два небольших облака, как глаза на лице. Можно было подумать, что кто-то на нас смотрит. Слегка расправив плечи, выпрямив спину, я сделал серьезное выражение, чтобы сверху меня не приняли за легкомысленного идиота, потом отвернулся к столу.

Говорить было не о чем. Налив в чашку остывшей заварки, стал рассматривать радужную пленку на поверхности. Пить не хотелось. Недавно Матвей, призывая насладиться тонкими вкусовыми достоинствами индийского чая, утверждал, что такая пленка признак хорошего качества напитка. Не знаю, откуда он это все берет. Похоже на бензиновые разводы в луже… еще бы плавающий осенний лист, что называется, добавить чуть-чуть горчинки… как будто живописец запечатлел мое настроение. Первые дни осени – название картины.

Стояла тишина. Никто не бился в окно, по-видимому, муха вылетела в форточку или забилась в укромное место, чтобы не раздавили, затихла, набираясь сил, обдумывая непростое положение. Целебная тишина. В такую погоду хорошо в лесу собирать грибы, а потом всю зиму заставлять жену готовить жульены, вспоминая за трапезой, как собирали грибы, были застигнуты дождем, прятались под столетней сосной с развесистыми лапами, и все равно промокли. Кто-то недавно рассказывал подобную историю, звучало заманчиво. Надо будет попробовать поехать всей семьей по грибы, шататься по лесу ради жульенов, прятаться под сосной, слушать шум дождя.

Стояла тишина. Никакого тебе жужжания крыл, ударов головой о невидимую преграду: ничего похожего на состояние творческого бессилия. Счастливая муха летела в сторону леса, слышимая только Богу, видимая только Ему, либо, довольная, сидела внизу прямо под нашим окном, в кругу подруг, на собачьей какашке, в «Макдоналдсе», если по-ихнему…

Прошел год.

Ничего особенного за это время не случилось. В пятьдесят время летит быстро, глазом не успеешь моргнуть…

Мое отражение на радужной поверхности чая моргнуло глазом.

«Год?» – кто-то внутри меня (пусть будет жена) удивленно покачал головой.

Ну хорошо, не год, месяц. Сколько можно сидеть за столом и молчать, уставившись в чашку: неделю, день?

«Максимум час».

Будь по-твоему, прошло пять минут.

Итак, прошло пять минут.

«Пять минут?» – кто-то внутри меня снова покачал головой.

Именно пять! Если не веришь, – киваю куда-то в бок, – мавр подтвердит.

– Коварная белая обезьяна! – закричал мавр, заходясь в припадке, словно только и ждал, когда о нем вспомнят. – Из-за тебя вся моя жизнь псу под хвост! – от неожиданности я растерялся, нить реальности ускользнула из цепких рук. – Богом клянусь, я ничего не подтвержу! никаких минут! – вопил африканец. Блондинка, с лихорадочным блеском глаз, стояла поодаль, она прижимала к груди шестипалую сиротку, девочка плакала. Эмигрант из Казахстана по фамилии Свидригайло, объяснял французским полицейским, через переводчика, что он ничего не слышал про этих долбаных спортсменов на велосипедах и с выразительным укором смотрел в мою сторону. Звонил телефон:

– Такая-то такая-то, проживающая по такому-то адресу, кем вам приходится?

Меня прогоняли сквозь строй:

– Мы могли стать частью твоей жизни!

– Зевс, пожирающий собственных детей!

– Такая-то такая-то, проживающая по такому-то адресу, кем вам приходится?

– Ты не дал малышке обрести полноценную семью! – шестипалая ручонка тянется к горлу. – Гомофоб недоношенный!

С трудом сглатываю слюну, – эк меня перемкнуло! до спазма в горле. Чувствую на кадыке детскую шестерню.

Когда тебя прогоняют сквозь строй, время тянется бесконечно долго, пять минут могут показаться вечностью. Можно год прожить и не заметить, как он проскочил, ни одного седого волоса не прибавить, словно за чашкой чая осень – зиму – весну – лето просидеть, и не стать мудрей, а можно в пять минут поседеть, превратиться в развалину. Лично я, не задумываясь, пожертвую годом жизни, лишь бы избавиться от таких минут.

«Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре.

Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре», – запела Людмила Гурченко у меня в голове.

Вот и скажите теперь, что это не равноценный обмен, что я не люблю жизнь, что мне пятьдесят, и надо ценить оставшийся срок, не разбрасываться годами.

Люблю! И как многие в моем возрасте, до сих пор на что-то рассчитываю, хотя умом понимаю, что все в этой жизни уже было, расчет и безрассудство, предательство и преданность, позор и слава – пусть в большем, пусть в меньшем количестве, иногда заметное только мне – было! и трудно, практически невозможно меня удивить.

Последнее время ловлю себя на том, что являюсь персонажем драмы абсурда. Раевский, знаю, не согласится. Мы играем в одном спектакле, какой здесь абсурд? Дело не в том, что он считает себя героем трагедии, комедии или чего-то другого, скажем, мелодрамы. У него появляется мнение в момент отталкивания от чужого мнения. «Где ты увидел драму абсурда? – возмутится поклонник Беккета. – Не иди на поводу у эмоций. Перед тобой мелодрама. Действующие лица: Режиссер – мужчина сорока девяти лет; Сценарист – друг Режиссера, пятьдесят лет; Отелло – полковник в отставке, восемьдесят два года. Место действия: кухня в двухкомнатной квартире. Время действия: наши дни».

«Пять минут, пять минут…» – не прерываясь на лирические отступления, на драму абсурда поет Людмила Гурченко.

Как ни стараюсь уйти от мелодраматического течения жизни – внутри-то мне двадцать пять! – все чаще ловлю себя на том, что являюсь действующим лицом мелодрамы. «Где ты увидел здесь мелодраму?» – возмутится почитатель Ионеско. «Будь объективен – драма абсурда. От себя не уйти! – И тут же начнет перечислять состав действующих лиц: – Режиссер – мужчина сорока девяти лет; Сценарист – друг Режиссера, пятьдесят лет; Отелло – родовитый мавр на венецианской службе. Место действия: городская свалка. Время действия: наши дни».

Представил, как мы на машине подъезжаем к полям фильтрации, останавливаемся, Раевский на всякий случай не выключает движок. Выходим из «фольксвагена» «роlо», оглядываемся по сторонам: на сотни метров вокруг ни души, ни бомжа, только стая собак шагах в пятидесяти, да воронье, тучи воронья. Я открываю багажник. Вдвоем с Матвеем вытаскиваем из багажника труп чернокожего старика, снова осматриваемся. Затем, пятясь задом, как раки, тащим мавра волоком по отходам человеческой жизнедеятельности куда-то в глубь преисподней, где обитают зачатые, но не рожденные души. Матвей пыхтит. «Я думал, он будет легче», – пытаюсь ободрить подельника, тому совсем тяжело. И вдруг подъезжает полиция.

Смешное могло бы получиться кино.

– Мы тут таких, как вы, раз в месяц вяжем, – самодовольно хмыкает старший сержант.

– Нет, вы все неправильно поняли… это персонаж… всего лишь персонаж. – Лежу, распластавшись на пищевых отходах, рядом с мавром, руки за голову, лицом уткнувшись в прогнившую банановую кожуру, яичная скорлупа прилипла к щеке. Сбоку сопит раскрасневшийся Раевский, с картофельной шелухой на носу.

– Персонажем тебя на зоне сделают, дурилка картонная! – Сержант, почти без замаха, пинает меня по ляжке ногой; довольно болезненный удар. – Стасюк, ты слышал, какое он себе алиби сочинил?

– Под шизика косит, – не прекращая обшаривать карманы Раевского, отвечает Стасюк.

– Кино! – радуется жизни старший сержант. – Пожизненное тебе светит, мокрушник.

– Пятнадцать лет расстрела! – поддакивает Стасюк.

Напарник Стасюка хохочет.

«Что ты, мусор, шнягу гонишь?» – надо бы ответить менту, да боязно, не хочется лишний раз получать по ногам.

Старший сержант, чуть ли не мыча от удовольствия, снова пинает меня в то же самое место, только больней.

Есть существа, питающиеся чужими страхами.

В отличие от ментов (повторюсь, режиссер – ментовская профессия), режиссеры гораздо всеядней. Помимо страхов они питаются чужими мечтами, желаниями, надеждами. Все зависит от жанра, в котором на данный момент работают мастера. Нет, они не удовлетворяют чужого желания, аки продажные женщины, не возбуждают его, демонстрируя женские ноги, не вытесняют кадрами, после которых у нормальных мужчин не стоит, а сами, возбуждаясь от твоего желания, или желания уличной девки, тут же кричат: «Мотор!» – переводя наши желания в кадры, после чего удовлетворенно потирают руки. В свете прожекторов пьют кровь из актеров.

Я с ненавистью посмотрел на Раевского, не оправдавшего моих надежд на легкий заработок. Стасюк, не найдя в чужих карманах ничего ценного, тем более противозаконного, распрямился и врезал режиссеру по почкам ногой. Матвей застонал, но закрываться руками не стал, как будто у него уже имелся подобный опыт: начнешь закрываться или подвывать, только хуже будет. Я знал режиссера от младых ногтей – подобного опыта в его распоряжении не было. А что касается мента… Стасюк в моей трактовке выходил незамысловатым существом: получил внешний импульс – ненависть к режиссерам – и сразу пришел в действие.

– Прости, друг, – во мне заговорила совесть.

– Да пошел ты… – огрызнулся Раевский. Попытался сдуть с носа картофельную шелуху, не получилось, попробовал еще раз.

– Вытри о землю.

– Пошел ты!

– Не надо было мавра мочить, – соглашаюсь с Матвеем.

– Где тут земля? – возмущается подельник. – Метров на десять под нами одни отходы… сейчас блевану.

– Крепись, братан!

Матвей отвлекся от своих мыслей, посмотрел на соавтора, на нетронутый чай, – на слове «братан!» оборвал смешное кино:

– Кофе будешь?

– Давай.

Быть может, в его мыслях меня точно так же пинали, если не больней, топили в чашке, прогоняли сквозь строй, называли братаном? Кто знает, о чем он думал эти пять, или сколько там прошло, минут?

– Все беды от сценаристов!

– Щелкоперы бездарные!

– Малоталантливые говнюки!

– Гнать их надо! Они ва-аще не из мира кино!

– Это литература. – С такими словами возвращают текст, если тот ни на что не годен. Выносят сценарию смертный приговор.

А если не топили, не мстили за Отелло, печаль режиссера была светла, или он ни о чем не думал, или думал о новом сюжете?

Тогда я гад.

Матвей открывает дверцу настенного шкафчика, на первой полке друг подле друга две кофемолки, новая электрическая и старая, деревянная, ручная. После секундной паузы достает ручную. Электрическую на Новый год преподнесла жена, сопроводив подарок словами: «Чтобы ты ради чашки кофе не молол зерна, пока руки не отвалятся; у тебя золотые руки!» Все надо делать вручную – девиз Раевского. В отличие от меня, он действительно может устранить течь, поменяв прокладку в кране, такой резиновый кружочек; не поранившись, вбить в стену гвоздь; да что там, заменить в межкомнатной двери стекло. Hand-Made – ручная работа.