Текст книги "Записки врача общей практики"

Влюбленные

Врачу общей практики, утром и вечером регулярно принимающему пациентов, а днем посещающему их на дому, очень трудно найти время, чтобы вдохнуть немного чистого воздуха. Ради этого удовольствия приходится выбираться из постели очень рано и выходить из дома, когда ставни магазинов еще закрыты, а на улице не просто очень свежо, а настолько холодно, что все предметы очерчены четко, словно в мороз. Этот час обладает собственным очарованием: если не считать почтальона и молочника, тротуар полностью в твоем распоряжении. Даже самые обычные и привычные вещи выглядят обновленными, как будто и мощеная мостовая, и фонарь, и вывеска радостно встречают начинающийся день. В такие минуты даже далекий от моря город способен казаться красивым, а оскверненный дымом воздух – чистым.

Но я жил у моря, в скромном городке, единственным украшением которого служило великолепное соседство. Разве кто-то думает о городе, сидя на скамейке на высоком крутом берегу и глядя на огромную, обрамленную желтым серпом пляжа голубую бухту? Я любил море в те минуты, когда его лицо было усеяно веснушками рыбацких лодок. Любил, когда вдалеке проходили большие корабли, с берега казавшиеся белыми холмиками без корпуса, с изогнутыми в виде корсажа парусами – такие серьезные и полные достоинства. Но больше всего я любил море в те редкие моменты, когда величавое могущество природы не нарушалось мелким присутствием человека и лишь по воде скользили солнечные лучи, упорно пробиваясь сквозь просветы между подвижных туч.

Тогда в легкой серой дымке удавалось рассмотреть подернутый завесой дождя дальний край бухты, в то время как мой берег казался золотым. Солнце сияло на пенных бурунах, заглядывало в глубину волн и освещало пурпурные лоскуты водорослей. Раннее свежее утро с ветром в волосах, солеными брызгами на губах и пронзительным криком чаек в ушах способно придать новые силы, помочь доктору вернуться в тяжелую, затхлую атмосферу комнаты больного и в скучное, утомительное однообразие практики.

Именно в такой ранний час однажды я впервые увидел своего старика. Он подошел к скамейке в тот самый момент, когда я собрался встать, чтобы уйти. Впрочем, этого человека я непременно заметил бы даже на оживленной улице, поскольку он отличался высоким ростом, статным сложением и красивой внешностью с особым выражением губ и гордо посаженной головой. Тяжело опираясь на палку, он с трудом шагал по тропинке, как будто широкие плечи стали слишком тяжелыми для ослабевших ног. Когда же он подошел ближе, наметанный глаз врача сразу принял поданный природой сигнал опасности: тот голубоватый оттенок носа и губ, который свидетельствует о проблемах с сердцем.

– Пожалуй, склон слишком крут, сэр, – обратился я к незнакомцу. – Как врач советую отдохнуть, прежде чем продолжить путь.

Он склонил голову в неторопливой старомодной манере и опустился на скамью. Видя, что старик не желает вступать в разговор, я тоже умолк, однако краем глаза продолжал следить за удивительным представителем первой половины века. В шляпе с низкой тульей и волнистыми полями, в атласном черном, застегивающемся сзади на пряжку галстуке, а главное, с испещренным сетью морщин большим, полным, гладко выбритым лицом, джентльмен казался анахронизмом. Должно быть, прежде чем потускнеть и ослабеть, эти глаза смотрели с козел почтовой кареты и наблюдали, как толпы землекопов строят коричневую дамбу. Эти губы расплывались в улыбке над первыми главами «Записок Пиквикского клуба» и сплетничали о написавшем их многообещающем молодом авторе. Это лицо представляло собой альманах семидесятилетней давности, где каждая морщина сохранила следы и личных, и общественных горестей. Глубокая складка на лбу, скорее всего, свидетельствовала о восстании сипаев в Индии; настороженная линия губ, возможно, сохранилась с Крымской войны, а вот эта сетка мелких морщинок, как подсказала мне разыгравшаяся фантазия, вероятно, возникла после смерти Гордона. Пока я предавался глупым размышлениям, человек в блестящем широком галстуке растворился в пространстве, а вместо него ранним утром на морском берегу материализовались семьдесят лет жизни великой нации. Однако вскоре незнакомец вернул меня на землю: отдышавшись, достал из кармана письмо и, надев очки в роговой оправе, принялся очень внимательно его читать. Без всякого намерения шпионить, я все же заметил женский почерк. Дойдя до конца, он прочитал письмо снова, а потом, с печально опущенными уголками красивых губ, устремил рассеянный взгляд в морскую даль и сразу превратился в самого одинокого пожилого джентльмена, которого мне доводилось встречать. Все доброе в моей душе встрепенулось навстречу живому воплощению грусти, однако, зная, что незнакомец не расположен к общению, и вспомнив о завтраке и пациентах, я встал со скамьи, чтобы отправиться домой.

Занятый собственными делами, я ни разу не вспомнил о старике до тех пор, пока следующим утром он снова не появился на берегу и не уселся на скамью, которую я давно привык считать своей. Прежде чем расположиться, любезно поклонился, однако, как и накануне, не проявил намеренья вступить в разговор. За прошедшие сутки джентльмен заметно изменился, причем не в лучшую сторону. Лицо потяжелело, морщины углубились, а после подъема на холм зловещий голубоватый оттенок проявился еще более отчетливо. Чисто выбритые вчера щеки покрылись заметной седой щетиной, а крупная красивая голова утратила ту благородную посадку, которая поразила меня при первой встрече. Он снова достал письмо – не знаю, то же самое или новое, но опять написанное женским почерком – и, по-стариковски невнятно что-то бормоча, нахмурившись и уныло опустив уголки губ, принялся читать. Я ушел, пытаясь догадаться, кем мог быть этот человек и почему один-единственный весенний день так заметно его изменил.

Следующим утром интерес заставил меня дожидаться встречи. И действительно, в то же самое время я увидел незнакомца, поднимающегося по склону – однако очень медленно, с обреченно согнутой спиной и тяжело опущенной головой. И снова изменение во внешности потрясло меня до глубины души.

– Боюсь, наш воздух вредит вам, сэр, – осмелился я заметить, но старик снова не проявил склонности к общению. Показалось, что он хотел что-то мимоходом ответить, однако ограничился невнятным бормотаньем и тут же умолк. Каким слабым, больным и старым он казался! По крайней мере десятью годами старше, чем во время первой встречи! Больно было смотреть, как на глазах гибнет прекрасный, хотя и пожилой человек. Трясущимися руками он вновь развернул свое вечное письмо. Кем была та женщина, чьи слова привели его в это состояние? Должно быть, дочерью или внучкой, которая должна была быть его лучом счастья, но вместо этого… я улыбнулся при мысли о собственной грусти и о том, как быстро воображение сплело вокруг небритого старика и его письма целый роман. И все же весь день образ его не выходил у меня из головы, а перед мысленным взором то и дело возникали сжимавшие листок бумаги трясущиеся узловатые руки.

Я потерял надежду на новую встречу. Скорее всего, еще один день увядания заставит незнакомца остаться дома, а то и вовсе лечь в постель. Каково же было мое удивление, когда, подходя к обычной скамье, я увидел, что он уже был на месте! Однако, приблизившись, не поверил собственным глазам. Тот ли это человек? Та же самая шляпа с волнистыми полями, тот же черный атласный галстук и те же очки в роговой оправе, но куда пропала безвольная сутулость, куда делось жалкое, покрытое неопрятной седой порослью лицо? Моему изумленному взору предстал полный воли к жизни чисто выбритый джентльмен с твердыми губами и ясным взглядом, с головой, сидевшей на широких плечах гордо и уверенно, словно орел на скале. Спина выглядела такой же прямой и крепкой, как спина бравого гренадера. Более того, незнакомец с молодой живостью гонял тростью камешки. В петлице тщательно вычищенного черного сюртука сиял золотистый цветок, а из нагрудного кармана выглядывал элегантный уголок красного шелкового платка. Этот человек вполне мог оказаться старшим сыном того слабого, усталого человека, который сидел здесь сутки назад.

– Доброе утро, сэр, доброе утро! – энергично помахав тростью, бодро приветствовал уже знакомый незнакомец.

– Доброе утро! – с готовностью отозвался я. – Как прекрасна сегодня бухта!

– Да, сэр, но видели бы вы этот пейзаж до восхода солнца!

– Значит, вы уже давно пришли?

– Пришел, как только рассвет позволил различить тропинку.

– О, вы очень рано встаете.

– Иногда, сэр, только иногда! – Он взглянул, словно оценивая, достоин ли собеседник откровенности. – Дело в том, сэр, что сегодня ко мне возвращается жена.

Похоже, выражение моего лица предательски показало, что я не в полной мере оценил всю важность сказанного. Но в то же время глаза, должно быть, выразили симпатию и сочувствие, поскольку он придвинулся очень близко и заговорил – тихо и доверительно, словно даже чайки не должны были услышать исповедь.

– Вы женаты, сэр?

– Нет, не женат.

– Ах, в таком случае не сможете в полной мере меня понять. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет и до сих пор ни разу не разлучались.

– Разлука продолжалась долго? – уточнил я.

– Да, сэр. Сегодня уже пошел четвертый день. Ей пришлось уехать в Шотландию. Долг обязывает, видите ли. А мне доктора не позволили ее сопровождать. Конечно, я не стал бы их слушать, но она придерживалась того же мнения. И вот, слава богу, путешествие завершилось, и с минуты на минуту жена окажется здесь.

– Здесь!

– Да, именно здесь. Это место и эта скамья стали нашими добрыми друзьями еще тридцать лет назад. Дело в том, что, сказать по правде, люди, у которых мы живем, не слишком деликатны, так что остаться наедине трудно. Вот почему предпочитаем встречаться здесь. Точно не знаю, каким именно поездом она приедет, но если выберет самый ранний, то увидит, что я уже на месте и жду.

– В таком случае… – начал я, поднимаясь.

– Нет, сэр, нет. Прошу, останьтесь. Надеюсь, моя откровенность вас еще не утомила?

– Нисколько. Напротив…

– За эти несколько дней я до такой степени ушел в себя! Ах, что это был за кошмар! Возможно, вам кажется странным, что старик испытывает подобные чувства.

– Нет, напротив, это очаровательно.

– Моей заслуги здесь нет, сэр! Любой человек на планете проникся бы такой же любовью, имея счастье быть женатым на подобной женщине! Наверное, глядя на меня и слушая рассказ о нашей долгой совместной жизни, вы решили, что она тоже стара?

Джентльмен от души рассмеялся, а от одной лишь мысли о возможном заблуждении глаза лукаво заблестели.

– Она принадлежит к тем редким женщинам, кто хранит молодость в сердце. Поэтому очарование не покидает лица. В моих глазах жена остается точно такой, какой была в сорок пятом году, когда впервые взяла меня за руку. Ну, может быть, только немного поправилась. Правда, если в молодости у нее и был какой-то недостаток, то заключался он в легкой худобе. По положению в обществе жена меня превосходила: я служил клерком, а она была дочерью моего работодателя. О! Это был настоящий роман, доложу вам, и я сумел ее завоевать. До сих пор удивляюсь собственной настойчивости. Подумать только! Эта прелестная, обаятельная девушка прошла со мной через всю жизнь, а мне каким-то образом удалось…

Джентльмен внезапно умолк, и я с удивлением обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Старик трясся с головы до ног, вздрагивал каждой частичкой большого тела. Руки судорожно сжимали трость, а ноги суетливо ерзали по гравию. Не составило труда понять, что произошло. Он попытался встать, однако настолько разволновался, что не смог совладать с собственным организмом. Я хотел вытянуть руку, чтобы поддержать его и помочь, однако вежливость высшего порядка заставила тут же отказаться от намеренья, отвернуться и посмотреть на море. А спустя мгновенье собеседник уже самостоятельно преодолел слабость и поспешил вниз по склону.

Дело в том, что к нам поднималась женщина. Когда муж ее увидел, она уже оказалась совсем близко – самое большее на расстоянии тридцати ярдов. Не знаю, соответствовала ли она когда-нибудь описанию, или в сердце влюбленного жил идеальный образ. Представшая передо мной пожилая особа действительно оказалась высокой, но при этом толстой и бесформенной, с красным расплывшимся лицом и в гротескно задранной юбке. Украшенная зеленой лентой шляпа раздражала мой вкус, а корсаж в виде блузки выглядел чересчур пышным и неуклюжим. И все же это была та самая прелестная, вечно молодая девушка! Сердце мое дрогнуло при мысли о том, что подобная женщина вряд ли способна оценить поклонение благородного рыцаря, да и вообще недостойна столь пылкой любви.

Жена поднималась по тропинке твердым, размеренным шагом, в то время как муж по-стариковски шатко семенил навстречу. И вот наконец они встретились. Осторожно, краешком глаза поглядывая в сторону пары, я заметил, как он порывисто вытянул обе руки, а она, стесняясь объятий в присутствии постороннего, ограничилась скромным пожатием одной ладони. В этот момент я увидел ее поднятое к мужу лицо и успокоился за своего собеседника. Дай-то Бог, чтобы, когда мои руки задрожат, а спина ссутулится, женские глаза смотрели на меня с такой же глубокой преданностью!

Супруга физиолога

I

Профессор Эйнсли Грей не спустился к завтраку в обычный час. Стоявшие на каминной полке, между терракотовыми бюстами Клода Бернара и Джона Хантера, подаренные массивные часы пробили сначала половину девятого, а потом и без четверти. Сейчас золоченые стрелки уже показывали ровно девять, а хозяин дома до сих пор не появился.

Это был беспрецедентный случай. За все двенадцать лет, в течение которых младшая сестра вела хозяйство брата, он ни разу не опоздал даже на секунду. И вот сейчас она сидела возле высокого серебряного кофейника и гадала, пора ли распорядиться, чтобы звали к столу, или продолжить ожидание в тишине. И тот и другой вариант мог оказаться ошибочным, а ошибок брат не допускал.

Мисс Эйнсли Грей была особой значительно выше среднего роста, худощавой, с пронзительным взглядом чуть прищуренных глаз и выдающими склонность к чтению немного сутулыми узкими плечами. Длинное худое лицо с заметными пятнами над скулами, с высоким умным лбом и выражением непреклонного упрямства в линии губ и твердом подбородке вызывало не столько симпатию, сколько уважение. О строгости вкуса свидетельствовали белоснежные манжеты и такой же воротник на скроенном с почти квакерской скромностью простом темном платье. Плоскую грудь украшал крест из черного дерева. Она сидела на стуле очень прямо. Приподняв брови, прислушивалась к каждому звуку и характерным нервным жестом то и дело поправляла очки.

Внезапно мисс Эйнсли Грей удовлетворенно кивнула и принялась наливать кофе. С лестницы донесся приглушенный толстым мягким ковром звук шагов. Дверь распахнулась, и профессор торопливо, возбужденно вошел в комнату. Коротко, едва заметно кивнув, он сел за стол напротив сестры и начал распечатывать небольшую стопку лежавших возле тарелки писем.

Профессору Эйнсли Грею недавно исполнилось сорок три года – почти на двенадцать лет больше, чем сестре. Карьера его развивалась блестяще. К этому времени ученый уже успел завоевать превосходную репутацию как специалист по физиологии и зоологии в Эдинбургском, Кембриджском и Венском университетах.

Научный труд под названием «О мезодермальном происхождении двигательных нервных окончаний» обеспечил автору членство в Королевском обществе, а исследование «Природа батибия и ряд замечаний относительно кокколитов» было переведено по крайней мере на три европейских языка. Один из величайших ныне живущих ученых отозвался о нем как о наглядном воплощении всего лучшего в современной науке. Неудивительно, что, когда в торговом городе Берчспуле открывался медицинский университет, руководство кафедрой физиологии предложили именно мистеру Эйнсли Грею. Его ценили еще и потому, что университетская кафедра определенно была для него лишь очередной ступенькой карьерной лестницы, которую он сменит на более заметную научную позицию при первой же возможности.

Нельзя сказать, что внешне профессор очень отличался от сестры. Те же глаза, та же форма лица, тот же умный лоб. Губы, однако, были тверже, а длинный подбородок выглядел еще более острым и решительным. Просматривая письма, физиолог время от времени проводил по каждому двумя пальцами – большим и указательным.

– Что-то горничные не в меру расшумелись, – заметил профессор Эйнсли Грей, когда издалека донеслись женские голоса.

– Это Сара так громко разговаривает, – отозвалась сестра. – Непременно сделаю ей замечание.

Она передала брату чашку и, незаметно поглядывая на его суровое лицо сквозь полуопущенные веки, начала пить свой кофе.

– Первым великим шагом в истории развития человека, – продолжил профессор, – стало то, что благодаря появлению третьей лобной извилины он получил возможность говорить. Второй важнейший шаг заключался в обретении контроля над этой способностью. Эта женщина явно не доросла еще до второго уровня.

Говоря это, мистер Эйнсли Грей прикрыл глаза и выставил вперед подбородок. Однако, завершив тираду, мгновенно очень широко распахнул глаза и строго посмотрел на сестру.

– Я не болтлива, Джон, – отозвалась та.

– Нет, Ада. Должен констатировать, что во многих отношениях ты приближаешься к высшему, мужскому типу.

С видом человека, только что сделавшего тонкий комплимент, профессор склонился над сваренным всмятку яйцом, однако леди обиженно надулась и раздраженно пожала плечами.

– Сегодня ты задержался к завтраку, Джон, – заметила она после продолжительной паузы.

– Да, Ада, дурно спал. Видимо, из-за перенапряжения мыслительных центров произошел излишний прилив крови к мозгу. Я несколько переволновался.

Сестра взглянула изумленно. Умственные процессы профессора неизменно оставались столь же стабильными, как и привычки. Двенадцать лет непрерывного общения доказали, что брат существовал в невозмутимой, разреженной атмосфере научного спокойствия, паря в вышине и не снисходя до мелких тревог непритязательных умов.

– Ты удивлена, Ада, – проговорил Эйнсли Грей. – Вполне понимаю. Сам бы удивился, услышав, что настолько чувствителен к сосудам. Дело в том, что, если посмотреть глубже, все тревоги имеют сосудистое происхождение. Собираюсь жениться.

– Неужели на миссис О’Джеймс? – положив на тарелку ложечку для яйца, воскликнула Ада Грей.

– Дорогая, женская восприимчивость у тебя чрезвычайно развита. Речь идет именно о миссис О’Джеймс.

– Но ведь ты едва с ней знаком. Да и сами Эсдейлы плохо ее знают. Хотя она и гостит в поместье Линденс, но доводится им всего лишь знакомой. Не лучше ли для начала побеседовать с миссис Эсдейл, Джон?

– Не думаю, Ада, что миссис Эсдейл способна в какой-то степени повлиять на развитие событий. Я тщательно все обдумал. Научный ум медленно принимает решения, однако, придя к заключению, не склонен его изменять. Супружество – естественное состояние человечества. Тебе известно, что долгое время я был до такой степени занят академической и иной деятельностью, что не имел времени на решение личных вопросов. Теперь же обстоятельства изменились, а потому не вижу веских причин для отказа от представившейся возможности обрести подходящую спутницу жизни.

– Вы помолвлены?

– До этого дело пока не дошло, Ада. Вчера я отважился сообщить леди, что готов подчиниться общей судьбе человечества. Завтра навещу ее после утренней лекции и выясню, насколько мое предложение согласуется с ее намереньями. Но ты хмуришься, Ада!

Вздрогнув, сестра попыталась стереть с лица раздраженное выражение и даже пробормотала несколько поздравительных слов, однако взгляд брата стал отсутствующим: он явно не слушал.

– Поверь, Джон: я желаю тебе счастья, которого ты заслуживаешь. А если в какое-то мгновенье испытала легкую растерянность, то лишь оттого, что знаю, насколько высока ставка. К тому же твое решение так внезапно и неожиданно! – Тонкая белая рука коснулась черного креста на груди. – Существуют моменты, Джон, когда нам необходимо руководство свыше. Если бы я могла убедить тебя обратиться к духовному…

Пренебрежительным жестом профессор отверг предложение.

– Бесполезно возвращаться к этому вопросу. Мы не можем дискутировать на эту тему. Ты делаешь широкие предположения, которые я не могу подтвердить. Таким образом, я вынужден поставить под сомнение твои исходные положения. У нас нет общего фундамента.

Сестра вздохнула.

– Ты лишен веры, – проговорила она тихо.

– Я верю в те великие силы эволюции, которые ведут человечество к неведомой, но возвышенной цели.

– Ни во что ты не веришь.

– Напротив, дорогая Ада. Я верю в дифференцировку протоплазмы.

Сестра грустно покачала головой. Только в данном вопросе она осмеливалась оспаривать непогрешимость брата.

– Прекратим бесполезный разговор, – заключил профессор, складывая салфетку. – Но, если не ошибаюсь, в семье назревает вероятность еще одного матримониального события. Не так ли, Ада? Что скажешь?

С игривым блеском в маленьких глазах он многозначительно подмигнул сестре. Та сидела неподвижно и водила по узору на скатерти щипцами для сахара.

– Доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен… – звучно начал профессор.

– О, Джон, ради бога, не надо! – воскликнула мисс Эйнсли Грей.

– Доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен, – неумолимо продолжил брат, – человек, уже оставивший заметный след в современной науке. Он мой первый и самый выдающийся ученик. Уверяю тебя, Ада, что его работа «Заметки относительно желчного пигмента, в частности уробилина», возможно, со временем получит статус классической. Можно без преувеличения утверждать, что он совершил революцию во взглядах на уробилин.

Профессор умолк, но сестра сидела молча, склонив голову, с румянцем на щеках. Маленький эбонитовый крест на груди поднимался и опускался в такт участившемуся дыханию.

– Тебе известно, что доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен получил приглашение возглавить кафедру физиологии в Мельбурне. Он провел в Австралии пять лет, перед ним открывается блестящее будущее. Сегодня он покидает нас и уезжает в Эдинбург, а через два месяца отправляется в Австралию, чтобы приступить к исполнению новых обязанностей. Чувства его тебе известны, и только от тебя зависит, предпримет ли он дальнее путешествие в одиночестве. Честно говоря, не могу представить для образованной, культурной женщины миссии выше, чем пройти по жизни рядом с мужчиной, способным провести такое исследование, какое успешно завершил доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен.

– Он не обращался ко мне, – пробормотала леди.

– Ах, существуют более тонкие знаки, чем речь, – покачал головой брат. – Однако ты побледнела. Вазомоторная система явно возбуждена. Артериолы сузились. Позволь попросить тебя взять себя в руки. Кажется, я слышу звук экипажа. Полагаю, сегодня утром тебе предстоит принять посетителя, Ада. А теперь позволь откланяться.

Быстро взглянув на часы, брат вышел в холл, а спустя несколько минут уже ехал в своем удобном, прекрасно оборудованном одноконном экипаже по выложенным брусчаткой улицам Берчспула.

Закончив лекцию, профессор Эйнсли Грей нанес визит в лабораторию, где расположил в определенном порядке научные инструменты, отметил, как идет процесс в трех различных бактериальных смесях, нарезал микротомом полдюжины микросрезов и, наконец, разрешил затруднения семи джентльменов, проводивших собственные исследования по такому же количеству отдельных научных тем. Добросовестно и методично завершив исполнение служебного долга, он вернулся в экипаж и приказал вознице ехать в поместье Линденс. По пути лицо сохраняло холодное, бесстрастное выражение, однако время от времени пальцы быстрым, резким движением поднимались к длинному подбородку.

Поместье Линденс представляло собой старомодный, увитый плющом дом, который когда-то считался загородным, но теперь был окружен длинными строениями из красного кирпича. Дом по-прежнему стоял в стороне от дороги, в глубине участка. К украшенному портиком арочному входу вела извилистая аллея из лавровых кустов. Справа виднелась лужайка, в дальнем конце которой в тени разросшегося боярышника сидела в садовом кресле миловидная леди и держала в руках книгу. Услышав стук калитки, она вздрогнула. Заметив ее, профессор свернул с дорожки, изменил направление и зашагал по лужайке.

– Как! Неужели не хотите войти в дом и встретиться с миссис Эсдейл? – спросила леди, быстро выходя из тени боярышника.

Она была невысокой и очень женственной, от пышных светлых локонов до видневшихся из-под кремового платья кончиков легких садовых туфелек. Одну крошечную, обтянутую перчаткой руку она протянула для приветствия, а второй крепко прижала к себе толстый том в зеленом переплете. Решительность и быстрые, тактичные манеры выдавали зрелую светскую даму, однако приподнятое лицо сохраняло девичью, даже детскую чистоту. И в больших бесстрашных серых глазах, и в чувственной, слегка насмешливой линии губ сквозила невинность. Миссис О’Джеймс была вдовой тридцати двух лет, однако ни один из этих фактов не оставил заметного отпечатка в ее облике.

– Вам просто необходимо навестить миссис Эсдейл, – повторила леди и взглянула с выражением, представлявшим нечто среднее между вызовом и лаской.

– Я приехал не к миссис Эсдейл, – ответил профессор Эйнсли Грей, ни на йоту не отступив от своей холодной серьезной манеры. – Я приехал к вам.

– Право, для меня это большая честь, – ответила миссис О’Джеймс с легчайшим, едва заметным ирландским акцентом. – Но как студенты обойдутся без своего профессора?

– На сегодня я уже исполнил все академические обязанности. Возьмите меня под руку, давайте прогуляемся по освещенному солнцем пространству. Не стоит удивляться тому факту, что восточные народы возвели солнце в ранг божества. Это главная благотворная сила природы, союзник человечества в борьбе против холода, бесплодия и всего отвратительного. Что вы читаете?

– «Материю и жизнь» Хейла.

Профессор вскинул густые брови.

– Хейл! – воскликнул он горячо, потом шепотом повторил: – Хейл!

– Вы с ним не согласны? – спросила леди.

– Нет, не я с ним не согласен. Кто я такой, чтобы соглашаться или не соглашаться? Всего лишь клетка, атом, не имеющий значения одноклеточный организм. С ним не согласна вся тенденция развития высшего уровня современной мысли! Он защищает то, что не имеет оправдания. Этот автор – блестящий наблюдатель, но слабый мыслитель. Не рекомендовал бы основывать мировоззрение на выводах Хейла.

– Чтобы нейтрализовать его пагубное влияние, мне следует прочитать «Хронику природы», – заметила миссис О’Джеймс с тихим мелодичным смехом.

«Хроника природы» представляла собой одну из множества книг, в которых профессор Эйнсли Грей развивал негативную доктрину научного агностицизма.

– Это ошибочная работа, – возразил он. – Не могу ее рекомендовать. Лучше обратитесь к стандартным сочинениям одного из моих старших и более красноречивых коллег.

Некоторое время они молча прохаживались по бархатной, залитой мягким солнечным светом лужайке.

– Вы задумались о том, что я сказал вчера вечером? – наконец спросил профессор.

Не ответив, леди продолжала идти, склонив голову и глядя в сторону.

– Не стану излишне торопить, – продолжил он. – Знаю, что подобные решения не принимаются поспешно. Что касается меня, то пришлось некоторое время подумать, прежде чем сделать предложение. Эмоциональностью я не отличаюсь, однако в вашем присутствии явственно ощущаю влияние того великого эволюционного инстинкта, который делает каждый из полов дополнением другого.

– Значит, вы верите в любовь? – спросила миссис О’Джеймс, обратив к спутнику мимолетный взгляд.

– Вынужден верить.

– И все-таки готовы отвергнуть существование души?

– В какой степени эти вопросы касаются психики, а в какой относятся к материи, пока еще окончательно не выяснено, – ответил профессор снисходительным тоном. – Возможно, протоплазма является физической основой не только жизни, но и любви.

– Поразительное упрямство! – воскликнула леди. – Вы способны опустить любовь до уровня физики.

– Или поднять физику до уровня любви.

– Ну вот, так уже гораздо лучше! – звонко рассмеялась спутница. – Это на самом деле очень мило и представляет науку в восхитительном свете.

Серые глаза блеснули, и миссис О’Джеймс вздернула подбородок в очаровательной своенравной манере женщины, захватившей власть над ситуацией.

– Имею основания предположить, – заговорил профессор Эйнсли Грей, – что мое нынешнее служебное положение является лишь ступенькой к более широкой сфере научной деятельности. И все же даже сейчас кафедра приносит мне примерно тысячу пятьсот фунтов в год, к которым регулярно прибавляются несколько сотен фунтов за книги. Следовательно, я вполне смогу обеспечить вам тот жизненный комфорт, к которому вы привыкли. Но достаточно рассуждать о финансовом положении. Что касается моего здоровья, то оно никогда не подводило. За всю жизнь я не перенес ни единой болезни, если не считать отдельных приступов цефалгии вследствие избыточной стимуляции мыслительных центров. Мои родители также не отличались патологической склонностью к заболеваниям, однако не скрою, что дед страдал подагрой.

Миссис О’Джеймс взглянула испуганно.

– Это очень серьезно?

– Это болезнь суставов, у каждого пятого бывает, – пояснил профессор.

– О, всего-то? А звучит намного страшнее.

– Это серьезное отягощение наследственности, но надеюсь, что не стану жертвой атавизма. Я изложил вам эти факты потому, что, принимая столь серьезное решение, их необходимо учитывать. Могу ли теперь спросить, видите ли вы путь к положительному ответу на мое предложение?

Профессор Эйнсли Грей умолк и серьезно, выжидающе посмотрел на спутницу сверху вниз.

Леди явно терялась в сомнениях. Глаза были опущены, туфельки приминали лужайку, а пальчики нервно теребили сумочку. Внезапно она остановилась и быстрым, решительным, почти безрассудным движением протянула профессору руку.

– Я согласна.

Они стояли в тени боярышника. С очень серьезным видом профессор Эйнсли Грей низко склонился и поцеловал обтянутые перчаткой пальцы.

– Надеюсь, что у вас никогда не появится повода сожалеть о принятом решении, – проговорил он сдержанно.

– Надеюсь, что и у вас тоже не появится повода для сожаления, – порывисто дыша, воскликнула леди.

В глазах блеснули слезы, а губы дрогнули от избытка чувств.

– Давайте вернемся на солнце, – предложил джентльмен. – Солнечный свет великолепно тонизирует. У вас напряжены нервы. Произошел небольшой застой крови в продолговатом мозге и варолиевом мосту. Всегда полезно сводить психические и эмоциональные состояния к их физиологическим эквивалентам. Тогда появляется ощущение, что твой якорь твердо лежит на дне определенного факта.