Текст книги "Записки врача общей практики"

В свое время мой бедный отец активно работал врачом общей практики в Бирмингеме, где его до сих пор помнят и уважают. Однако примерно десять лет назад у него проявились симптомы умственного расстройства, которые мы объяснили утомлением и перенесенным солнечным ударом. Чувствуя, что не обладаю достаточной компетенцией для диагностики и лечения столь серьезного состояния, я сразу обратился за консультацией к светилам в Бирмингеме и Лондоне. Кроме того, мы получили консультацию знаменитого психиатра, мистера Фрейзера Брауна, который заключил, что заболевание носит эпизодический характер, однако во время приступов может оказаться чрезвычайно опасным. “Вероятны две склонности: к убийству и к религиозному фанатизму, а в ряде случаев присутствуют обе. Больной может месяцами вести вполне нормальную жизнь, совсем как мы с вами, а потом внезапно сорваться и погрузиться в иную реальность. Оставив отца без постоянного наблюдения, Вы возьмете на себя огромную ответственность”, – заключил он.

Реальность доказала справедливость диагноза. Недуг бедного отца привел к одержимости как религией, так и убийством, причем обострения наступали неожиданно, после месяцев полной вменяемости. Не стану утомлять Вас описанием тех ужасных испытаний, которые пришлось пережить семье. Достаточно сказать, что с Божьей помощью нам все-таки удалось сохранить несчастные безумные руки чистыми, не запятнанными кровью. Сестру Еву я отправил учиться в Брюссель, а сам всецело посвятил себя уходу за отцом. Он страшно боялся психиатрических лечебниц и в минуты просветления настолько жалобно умолял, чтобы я не отдавал его в подобное заведение, что отказать в просьбе не хватало сил. Со временем, однако, приступы участились и стали настолько острыми и опасными, что ради спокойствия окружающих я решил увезти отца из города и вместе с ним поселиться в самом уединенном месте, какое только удалось найти. Этим местом, как Вы уже, конечно, поняли, оказался именно Гастер-Фелл. Здесь мы с отцом живем уже несколько лет.

Обладая приличным капиталом и увлекаясь химией, я получил возможность проводить время с достаточным комфортом и пользой. В здравом уме несчастный отец вел себя покорно, как ребенок: трудно было желать лучшего компаньона. Мы вместе построили деревянное убежище, где он смог бы скрываться во время приступов болезни, а я укрепил окна и дверь, чтобы, чувствуя приближение плохого периода, удерживать его в доме. Оглядываясь назад, могу с уверенностью утверждать, что принял все мыслимые меры предосторожности: даже позаботился о безопасных столовых ножах – сделанных из свинца и лишенных острия, чтобы не позволить больному в минуту безумия совершить убийство.

В течение нескольких месяцев после переезда на пустошь отец казался здоровым. То ли благодаря целительному воздуху, то ли из-за отсутствия стимулов к насилию за все это время ужасное заболевание ни разу не проявилось. Однако приезд соседа выбил его из колеи. Ваше появление – в первый день, вдалеке – пробудило дремавшую болезнь. В тот же вечер отец неслышно подкрался ко мне с камнем в руке и наверняка бы убил, если бы я не повалил его на землю и не отнес в клетку, прежде чем он пришел в себя. Несложно понять, что внезапное обострение привело меня в состояние глубокой печали. Два дня подряд я пытался успокоить отца. На третий день показалось, что ему стало лучше, но – увы! – это была всего лишь хитрость безумца. Он тайком снял со стены клетки две планки, а когда я, поверив в ремиссию, занялся химическими опытами, напал на меня с ножом в руке. Во время потасовки серьезно поранил мне запястье, а пока я пытался остановить кровь, выскочил из дома и убежал в неизвестном направлении. Рана не помешала мне несколько дней подряд бродить по пустоши и в безнадежных поисках проверять палкой каждый куст. Я не сомневался, что рано или поздно отец попытается убить нового соседа. Уверенность окрепла после слов о том, что кто-то заходил в дом, когда Вас там не было. Пришлось ночь напролет охранять не только Ваш покой, но и Вашу жизнь. На болоте я нашел убитую и жестоко растерзанную овцу и понял, что, во-первых, у беглеца есть пища, а во-вторых, что им по-прежнему владеет одержимость убийством. И вот, наконец, мои предположения оправдались: отец попытался на Вас напасть. Если бы я не успел вмешаться, один из вас двоих непременно бы погиб. Он убежал, а когда я догнал его, начал сопротивляться, как дикий зверь. В полном отчаянье я сумел скрутить безумца, а потом на руках принес домой. Убедившись, что надежды на полную или хотя бы длительную ремиссию нет, уже на следующее утро я доставил отца в лечебное учреждение. Рад сообщить, что, кажется, он понемногу приходит в себя.

В заключение позвольте, сэр, выразить сожаление в связи с доставленными неудобствами и пережива– ниями. Поверьте, что неизменно остаюсь к Вашим услугам.

Джон Лайт Кэмерон

P. S. Сестра Ева просит передать Вам привет. Она рассказала, что некоторое время вы были соседями в Киркби-Малхаус и что однажды ночью встретились на болоте. Из всего изложенного выше Вы наверняка поймете, что после возвращения Евы из Брюсселя я не решился привезти ее домой, а предпочел, чтобы дорогая сестра поселилась в деревне в полной безопасности. Но даже после этого не смог допустить, чтобы она увидела отца в тяжелом состоянии, поэтому мы встречались только по ночам, когда больной спал.

Такова история странной семьи, чей жизненный путь причудливым образом пересекся с моим. После той страшной ночи я больше ни разу не видел этих людей и не получал других известий, кроме приведенного письма. Сам я по-прежнему живу в Гастер-Фелл, погрузившись в секреты прошлого. Но когда гуляю по пустоши и вижу среди камней маленькую, теперь уже пустующую хижину, непременно вспоминаю и странную драму, и необыкновенную пару, нарушившую мое уединение.

Сцены в стиле Борроу

«Это невозможно. Люди этого просто не вынесут. Я знаю, потому что пытался».

Отрывок из неопубликованной рукописи о Джордже Борроу и его книгах[13]13
  Джордж Генри Борроу (1803–1881) – английский писатель и путешественник, в свое время особенно известный как знаток цыганской культуры.


[Закрыть].

Да, я действительно пытался, и мой опыт может заинтересовать других. Наверное, вы уже поняли, что в молодости я до самозабвения увлекался творчеством Джорджа Борроу. Романы «Лавенгро» и «Цыганский барон» произвели столь глубокое впечатление, что я старался подражать мастеру во всем: в мыслях, речи, стиле, а в конце концов одним прекрасным летним днем отправился в путь, чтобы погрузиться в ту жизнь, о которой так много читал. Так что представьте меня шагающим по сельской дороге от железнодорожной станции в сторону деревни Свайнхерст. По пути я развлекался воспоминаниями об основателях древнего королевства Суссекс: о могучем морском разбойнике Сердике и его сыне Элле – том самом, о ком предание говорит, что он был на целый наконечник копья выше своих воинов. Дважды я пытался поделиться мыслями со встречными крестьянами. Первый – высокий молодой человек с веснушчатым лицом – боязливо меня обошел и бегом бросился к станции. Второй – значительно ниже и старше – завороженно слушал, пока я читал ему тот отрывок из саксонской хроники, который начинается следующими словами: «И вот пришел Лейя, а вместе с ним сорок четыре корабля, и весь народ поднялся против него». Потом я пояснил благодарному слушателю, что хроника частично была написана монахами монастыря Сент-Олбанс, а закончена поселенцами Петерборо, и хотел было продолжить беседу, но тот внезапно перепрыгнул через живую изгородь – и был таков.

Деревня Свайнхерст представляла собой неровный ряд построенных по старинному английскому образцу домов из камней и бревен. Один из этих домов выглядел выше остальных, а вывеска над входом гласила, что это деревенская гостиница. Я сразу направился туда, так как в последний раз ел рано утром, еще в Лондоне. Возле двери стоял полный человек ростом примерно в пять футов и восемь дюймов, в черном сюртуке и серых брюках. К нему-то я и обратился тоном любимого писателя.

– Почему роза и почему корона? – спросил я, показывая на вывеску.

Незнакомец смерил меня странным взглядом. Должен заметить, что личность его вообще показалась мне весьма подозрительной.

– А что? – спросил он в свою очередь и немного отступил.

– Королевский знак, – ответил я.

– Конечно, – подтвердил он. – Что же еще может означать корона?

– А какой король? – уточнил я.

– Откуда мне знать? – он в недоумении пожал плечами.

– Можно определить по розе, – авторитетно заявил я. – Этот цветок – символ того самого Тюдора ап Тюдора, который спустился с гор Уэльса и надолго обосновался на английском престоле. Тюдор, – продолжил я, вставая между собеседником и дверью гостиницы, в которую он упорно пытался протиснуться, – был одной крови со знаменитым вождем Оуэном Глендовером, которого ни в коем случае не следует путать с Оуэном Гвинеддом, отцом Мэдока Морского. О нем бард сложил знаменитую песнь: на валлийском языке она звучит так…

Здесь я собрался процитировать знаменитый станс из Дафидд ап Гвилима, однако нелюбезный собеседник, все это время смотревший на меня странным, чересчур пристальным взглядом, все-таки сумел прорваться в гостиницу.

– Воистину, – громко заключил я, – это и есть деревня Свайнхерст, потому что название означает не что иное, как «свиная роща». – Произнеся эти слова, я тоже вошел в зал и увидел, что сбежавший от меня человек уже устроился в углу и отгородился от мира тяжелым креслом. За центральным столом сидели еще четыре человека разного телосложения и пили пиво, а возле холодного камина стоял невысокий живенький персонаж в потрепанном лоснящемся черном сюртуке. Я принял его за хозяина заведения и спросил, что сегодня на обед.

Тот с улыбкой ответил, что не может сказать.

– Но, безусловно, друг мой, – возразил я, – вы можете сказать, какие блюда уже готовы.

– Нет, я не могу сказать даже этого, – пожал он плечами, – но не сомневаюсь, что хозяин сумеет в полной мере удовлетворить ваш интерес. – С этими словами он позвонил в колокольчик. На звук вышел трактирщик, которому я задал тот же вопрос.

– Что закажете? – осведомился хозяин.

Я подумал о Джордже Борроу и заказал холодную свиную ногу, а затем чай и пиво, чтобы запить еду.

– Я не ослышался? Вы сказали чай и пиво? – удивился трактирщик.

– Да, – ответил я.

– Эта гостиница у меня уже двадцать пять лет, и я еще ни разу не слышал, чтобы заказывали чай и пиво, – сказал он.

– Джентльмен шутит, – подал реплику коротышка в лоснящемся сюртуке.

– Или… – вставил из своего угла солидный человек в серых брюках.

– Что, сэр? – уточнил я.

– Ничего, – ответил он. – Ничего.

Все же была какая-то странность в этом человеке из угла – том самом, с которым я беседовал о Дафидде ап Гвилиме.

– Значит, вы шутите, – заключил хозяин.

Я спросил, читал ли он романы моего кумира Джорджа Борроу, и он ответил, что не читал. Я пояснил, что ни в одном из пяти томов его сочинений не найдется ни следа шутки, однако не раз встретится упоминание о том, что мастер пил чай вместе с пивом. Хотелось особо подчеркнуть, что о чае не говорится ни в сагах, ни в сказаниях бардов. Но поскольку хозяин удалился готовить заказанную еду, я просто процитировал всей честной компании те великолепные строки исландской саги, где прославляется пиво Гуннара, длинноволосого сына Гарольда-Медведя, причем сделал это на языке оригинала. А потом, на случай, если исландский язык кому-то неизвестен, прочитал собственный перевод и закончил следующей сентенцией: «А если пива будет мало, то пусть кружка окажется большой».

Затем я спросил посетителей таверны, куда именно они ходят: в церковь или в капеллу. Вопрос удивил всех присутствующих, а особенно – того странного человека в углу, на котором намеренно сосредоточился мой взгляд. Я разгадал его секрет, поэтому он попытался спрятаться за большими напольными часами.

– Итак, церковь или капелла? – повторил я вопрос.

– Церковь, – выдохнул он.

– Какая именно церковь? – уточнил я.

Он спрятался еще дальше и из укрытия крикнул:

– Меня еще никто и никогда об этом не спрашивал!

Чтобы дать понять, что разгадал его секрет, я сказал:

– Рим не сразу строился.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся он, а как только я отвернулся, высунулся из-за часов и постучал указательным пальцем по лбу. То же самое сделал стоявший возле пустого камина маленький джентльмен в лоснящемся черном сюртуке. Покончив с холодной свиной ногой – есть ли на свете блюдо лучше, не считая вареной баранины с каперсами? – выпив сначала чай, а потом пиво, я объяснил компании, что именно такую еду мастер Борроу выбрал для героя по имени Гарри, заметив, что ее предпочитают коммерсанты из Ливерпуля.

Завершив визит этой важной информацией да парой стихов славного Лопе де Веги, я покинул гостиницу «Роза и корона» – конечно, не забыв щедро расплатиться за сытный обед. Когда же направился к двери, хозяин окликнул меня, спросив имя и адрес.

– Зачем вам это? – удивился я.

– Так, на всякий случай, – ответил он. – Вдруг вас будут искать?

– Но с какой стати меня должны искать?

– Ах, как знать, – неопределенно ответил трактирщик.

Я покинул «Розу и корону», успев услышать за спиной взрыв хохота.

Вот уж точно сказано: «Рим не сразу строился», – подумал я.

Пройдя по главной улице деревни Свайнхерст, которая, как уже было сказано, состоит из старинных, наполовину каменных, наполовину деревянных домов, я вышел на сельскую дорогу и продолжил путь, оглядываясь по сторонам в поисках бесконечных приключений, которые, по словам мастера, обильно, словно ягоды ежевики, поджидают странника в сельской Англии. Перед отъездом из Лондона я взял несколько уроков бокса, а потому твердо решил, что если встречу человека, пригодного для поединка по возрасту и весу, то попрошу снять сюртук и уладить возможные разногласия в старинном английском стиле. Поэтому я остановился возле лесенки для перехода через изгородь и принялся ждать какого-нибудь подходящего прохожего. Пока я стоял, мне вдруг стало очень плохо – должно быть, точно так же, как в глубокой лощине стало плохо мастеру. Я вцепился в перекладину, сделанную из добротного английского дуба. О, кто может объяснить причину внезапной дурноты? Да, так я подумал, схватившись за дубовую перекладину. Может быть, дает о себе знать пиво? Или действует чай? Или оказались правы те двое – хозяин таверны и маленький посетитель в лоснящемся черном сюртуке, ответивший на обидный жест странного человека за часами? Но мастер пил чай с пивом. Да, но потом ему тоже стало нехорошо. Все эти мысли посетили меня, пока я держался за дубовую перекладину на вершине лесенки. Дурнота безжалостно терзала около получаса, а потом прошла, но оставила после себя такую слабость, что я боялся выпустить из рук дубовую перекладину.

Я все еще стоял у лесенки, где меня застал приступ дурноты, когда услышал за спиной шаги. Обернулся и увидел с другой стороны изгороди тропинку через поле и идущую по тропинке женщину. Я узнал в ней цыганку, о которых так много писал мастер Борроу. Дальше, за ее спиной, из небольшой лощины поднимался дымок – видимо, там расположился табор. Женщина была среднего роста, не слишком высокой, но и не маленькой, с загорелым веснушчатым лицом. Должен признаться, что красотой она не отличалась, но не думаю, что кто-нибудь, кроме мастера, встречал на английских дорогах расхаживающих в одиночестве женщин необыкновенной красоты. И все же, как бы ни выглядела незнакомка, следовало обойтись с ней со всей возможной любезностью, тем более что я отлично знал, какие слова подходят для начала беседы: читая произведения кумира, не уставал восхищаться уместным в подобных случаях сочетанием вежливости и смелости. Поэтому, как только цыганка подошла к изгороди, я подал руку и помог преодолеть препятствие.

– Что говорил испанский писатель Кальдерон? – спросил я небрежным тоном. – Не сомневаюсь, что вы читали ту строфу, которая переводится на наш язык как:

 
«Молю, о, дева, снизойди!
Могу ли робко попросить
О позволении помочь?»
 

Женщина покраснела, но ничего не ответила.

– Где же, – поинтересовался я, – цыганские мужи и цыганские жены?

Она отвернулась и вновь промолчала.

– Хотя и не принадлежу вашему народу, – продолжал я, – немного владею цыганским наречием.

Чтобы доказать свое знание, запел такой куплет:

 
«Колико, колико сауло вер
Апопли то фермер кер.
Коня его ты уведи
И сбрую тоже укради».
 

Незнакомка засмеялась, но все равно не произнесла ни слова. Внешность подсказала, что она может относиться к тем дочерям вольного народа, кто зарабатывает на ипподромах и в других подобных местах, предсказывая судьбу или, как писал наставник, «ворожа».

– Вы ворожея? – осведомился я.

Она шлепнула меня по руке и воскликнула:

– Эй, да ты пьян в хлам!

Шлепок доставил мне удовольствие, ибо заставил вспомнить несравненную Беллу.

– Можете позвать Долговязого Мелфорда, – предложил я, использовав то самое выражение, которое у мастера означало драку.

– Отстань от меня, наконец! – потребовала она и снова шлепнула по руке.

– Вы очень красивая молодая особа, – не унимался я. – Напоминаете мне Грунельду, дочь того самого Хьялмара, который украл золотой кубок у исландского короля.

Кажется, цыганка рассердилась.

– Думай, что говоришь, молодой человек!

– Вовсе не хотел вас обидеть, Белла. Просто сравнил с той, о ком сага говорит, что ее глаза сияют, как лучи солнца на айсберге.

Кажется, ответ понравился, так как цыганка улыбнулась и уже мягче сказала:

– Меня зовут не Белла.

– Так как же вас зовут?

– Генриетта.

– О, королевское имя! – воскликнул я.

– С чего ты взял? – усомнилась она.

– Так звали супругу короля Карла, – пояснил я, – ту самую, о которой поэт Уоллер (да, у англичан тоже есть поэты, хотя и не столь прекрасные, как у басков)… Так вот, о которой поэт Уоллер написал такие строки:

 
«Нам эту королеву подарил Создатель,
Небесной красоты волшебный обладатель».
 

– Надо же! – воскликнула моя героиня. – Красиво говоришь!

– Ну вот, – скромно заметил я. – Теперь, когда я доказал, что вы – настоящая королева, наверняка вы не откажетесь подарить мне чумер. – На цыганском наречии это слово означает поцелуй.

– Пожалуй, лучше подарю хорошую затрещину.

– Тогда я вступлю с вами в борьбу, – пообещал я. – А если сможете уложить меня на лопатки, то в награду обучу вас армянскому алфавиту. Как известно, само слово «алфавит» свидетельствует о том, что наши буквы пришли из греческого языка. Если же победить удастся мне, то вам придется подарить чумер.

Да, я осмелился зайти достаточно далеко, и она уже взобралась на лесенку, показывая, что намерена меня покинуть, когда на дороге показалась повозка – как впоследствии выяснилось, принадлежавшая пекарю из Свайнхерста. Повозку тянула гнедая лошадка из тех, что разводят в Нью-Форесте, – меньше пятнадцати ладоней[14]14
  Ладонь – мера длины в четыре дюйма; употребляется для измерения роста лошадей.


[Закрыть] ростом, лохматая и неухоженная. Поскольку я разбираюсь в лошадях намного хуже мастера, больше не скажу об этом существе ни слова, лишь повторю, что оно было гнедым, тем более что ни сама лошадь, ни ее масть не имеют ни малейшего отношения к моему рассказу. Однако следует добавить, что животное представляло собой нечто среднее между маленькой лошадкой и рослым пони: для нормальной лошади оно выглядело слишком мелким, а для пони – чересчур высоким. Но достаточно рассуждать о том, что к сюжету не относится: пора обратить внимание на возницу. Это был человек плотного телосложения с покатыми плечами, круглым румяным лицом, пышными каштановыми бакенбардами и маленькой красной родинкой над левой бровью. Из одежды следует особо упомянуть плюшевую тужурку и большие тяжелые сапоги с железными подковами на ногах, поднятых на грязевой щиток. Поравнявшись с лесенкой, возле которой я стоял вместе с пришедшей из лощины цыганкой, румяный человек остановил повозку и вежливо обратился ко мне с вопросом, не найдется ли огонька для трубки. Я достал из кармана спичечный коробок, и тогда незнакомец бросил поводья на щиток, снял с него ноги в тяжелых, подкованных железом сапогах и спустился на дорогу. Выглядел он крепким, однако отличался склонностью к излишней полноте, а потому дышал с трудом. Мне показалось, что настал час для одного из тех придорожных боксерских поединков, которые, по словам мастера Борроу, были широко распространены в прежние времена. Я собирался немедленно вступить в бой и мечтал, чтобы дева из лощины стояла возле моего плеча и давала советы, какой рукой действовать – левой или правой. А в случае, если сопернику в подкованных железом сапогах и с красной родинкой над левой бровью удастся меня повалить, помогла бы подняться.

– Что скажете о Долговязом Мелфорде? – осведомился я.

Возница взглянул с нескрываемым удивлением и ответил, что признает любую смесь.

– Под Долговязым Мелфордом я имею в виду вовсе не сорт табака, как, судя по всему, вам показалось, а искусство и науку бокса – славного спорта, который наши предки уважали настолько, что даже назначили на высший государственный пост его знаменитого деятеля, великого Галли. Среди английских бойцов встречались люди высшего порядка. Хочется особо упомянуть Тома из Херефорда, больше известного как Том Спринг, хотя, как я выяснил, отец его носил фамилию Уинтер[15]15
  Spring – весна; winter – зима (англ.).


[Закрыть]. Впрочем, это не имеет ни малейшего отношения к делу, которое заключается в том, что вы должны сейчас же вступить со мной в драку.

Человек с румяным лицом чрезвычайно удивился моим словам, из чего я сделал вывод, что в наши дни приключения подобного рода распространены вовсе не так широко, как описал мастер.

– Драться? – с недоумением переспросил незнакомец. – Но с какой стати?

– Таков старый английский обычай, – ответил я. – Драться, чтобы определить, кто из нас сильнее.

– Но я на вас не в обиде. – Он пожал плечами.

– И я тоже на вас не в обиде, – честно признался я. – Значит, как говорили в прежние времена, будем драться за любовь. Во втором цикле своих рун Гарольд Сигвинсон свидетельствует, что среди датчан был распространен обычай сражаться боевыми топорами. Так что снимите сюртук и засучите рукава.

С этими словами я скинул верхнюю одежду.

Лицо возницы выглядело уже не столь румяным, как раньше.

– Не собираюсь драться, – отказался он.

– Придется, – возразил я. – А эта юная дева, несомненно, окажет любезность и подержит сюртук.

– Вот уж точно ненормальный, – вставила Генриетта.

– Но если не желаете драться за любовь, возможно, согласитесь драться вот за это. – Я достал из кармана золотой соверен. – Ну как, подержите его сюртук, о, дева? – обратился я к Генриетте.

– Я лучше подержу вот это. – Она показала на монету.

– Нет уж, спасибо, – недовольно проворчал возница и сунул соверен в карман вельветовых штанов. – Так чем же я могу отработать деньги?

– Дракой, – лаконично ответил я.

– А как это делают? – поинтересовался он.

– Поднимите руки вот так, – показал я.

Толстяк поднял руки и, не представляя, что делать дальше, растерянно застыл. Мне показалось, что если его как следует разозлить, то он будет соображать лучше, а потому я сбил с него шляпу – черную, жесткую, какую обычно называют котелком.

– Эй, почтенный! – возмутился соперник. – Что это значит?

– Хочу вас разозлить, – ответил я.

– Уже разозлил.

– Тогда возьмите вашу шляпу и начнем поединок, – предложил я и повернулся, чтобы поднять укатившуюся шляпу. А когда наклонился, получил удар такой силы, что не смог ни выпрямиться, ни сесть. Дело в том, что удар, полученный в тот момент, когда я наклонился за шляпой, был нанесен не кулаком, а тяжелым, подкованным железом сапогом – одним из тех двух, что я заметил на грязевом щитке повозки. Не в состоянии выпрямиться или сесть, я кое-как прислонился к дубовому поручню лесенки и от причиненной ударом боли громко застонал. Даже тошнота причинила меньше страданий, чем удар подкованным железом сапогом. А когда, наконец, я с большим трудом выпрямился, то увидел, что круглолицый румяный человек уехал в своей повозке и пропал из виду. Однако дева из лощины по-прежнему стояла возле лесенки, а по полю, со стороны костра, бежал всклокоченный мужчина.

– Почему вы не предупредили меня, Генриетта? – спросил я.

– Не успела. Но зачем ты сам, как олух, повернулся к нему спиной?

Всклокоченный мужчина достиг лесенки через изгородь, у которой мы с Генриеттой беседовали. Не стану пытаться в точности передать его речь, так как заметил, что мастер Борроу никогда не опускается до диалекта, а предпочитает время от времени включать в повествование отдельные характерные слова, тем самым передавая красочные особенности языка. Замечу только, что прибежавший человек изъяснялся примерно так же, как это делали англосаксы. В частности, Беда Достопочтенный наглядно показал, что они имели обыкновение называть правителей «Хенгист» и «Хорса», что означает «жеребец» и «кобыла».

– За что он тебя ударил? – спросил человек из табора. Выглядел он чрезвычайно растрепанным, обладал мощной фигурой и худым смуглым лицом, а в руке держал толстую дубовую палку. Голос звучал грубо и хрипло, что обычно для живущих на улице людей.

– Тот тип тебя ударил, – констатировал он и снова спросил: – За что тот тип тебя ударил?

– Он сам попросил, – пояснила Генриетта.

– Попросил… о чем попросил?

– Ну, попросил ударить. И даже дал за это золотую монету.

Всклокоченный цыган удивился.

– Послушай, любезный, – предложил он добродушно. – Если ты коллекционируешь синяки, могу продать еще один и даже за полцены.

– Он застал меня врасплох, – оправдался я.

– А что еще мог сделать тот парень, если ты сбил с него шляпу? – спросила дева из лощины.

К этому времени мне почти удалось встать вертикально, держась за дубовую перекладину на лестнице. Процитировав несколько строчек китайского поэта Ло-Тун-Ана о том, что, каким бы сильным ни оказался удар, могло быть гораздо хуже, я огляделся в поисках сюртука, но не нашел.

– Генриетта, – спросил я, – что вы сделали с моим сюртуком?

– Вот что я тебе скажу, любезный, – снова обратился ко мне человек из табора. – Если не возражаешь, прекрати так ее называть. Эта женщина – моя жена. Кто ты такой, чтобы звать ее Генриеттой?

Я как мог стал заверять собеседника, что вовсе не хотел проявить неуважение. Думал, что беседую с девицей, но жена цыганского мужчины для меня священна.

– У него не все дома, – добавила Генриетта.

– Когда-нибудь в другой раз навещу ваш табор в лощине и почитаю вам книгу мастера о ромалах, – пообещал я.

– Что еще за ромалы? – спросил мужчина.

Я:

– Ромалы – это цыгане.

Мужчина:

– Но мы не цыгане.

Я:

– Кто же тогда?

Мужчина:

– Мы сборщики хмеля.

Я (Генриетте):

– Как же тогда вы поняли то, что я говорил о цыганах?

Генриетта:

– Я не поняла.

Я снова спросил, куда пропал мой сюртук, и здесь выяснилось, что, прежде чем предложить бой круглолицему румяному вознице с родинкой над левой бровью, я собственными руками повесил его на грязевой щиток фургона. Поэтому, процитировав строфу персидского поэта Феридеддина-Атара о том, что важнее сохранить собственную шкуру, чем одежду, попрощавшись с человеком из лощины, а также с его женой, я вернулся в старинную английскую деревню Свайнхерст и купил подержанный сюртук, позволивший отправиться на станцию, откуда предстояло уехать обратно в Лондон. Трудно было не заметить, что вслед за мной на станцию устремилась толпа деревенских жителей во главе с человеком в лоснящемся черном сюртуке и другим странным джентльменом – тем самым, который сначала сидел в углу таверны, загородившись креслом, а потом прятался за большими часами. Время от времени я оборачивался с намереньем подойти к людям и завязать разговор, однако они тут же разбегались. Лишь деревенский констебль проявил достойное упорство. Всю дорогу он шел рядом со мной и внимательно слушал рассказ о Яноше Хуньяди и о событиях, имевших место во время войн между этим героем, известным под именем Корвина, или Подобного ворону, и османским султаном Магомедом Вторым – тем самым, кто захватил Константинополь, в дохристианскую эпоху более известный как Византия. Правда, случилось это очень давно. В сопровождении констебля я пришел на станцию, сел в вагон, достал из кармана блокнот и принялся записывать все, что со мной случилось, чтобы показать, насколько непросто в наши дни следовать примеру мастера Борроу. Не переставая писать, я услышал, как оставшийся на перроне констебль беседует с начальником станции – невысоким полным человеком в красном галстуке – и рассказывает ему о моих приключениях в деревне Свайнхерст.

– И при этом он выглядит джентльменом, – долетел до меня голос констебля. – Не сомневаюсь, что живет в городе Лондоне в большом доме.

– Да уж, если бы все были такими, как он, то потребовался бы очень большой дом[16]16
  Речь идет о психиатрической лечебнице под названием «Бедлам».


[Закрыть].