Текст книги "Королева Юга"

– Так что все очень просто, – сказал Эдди Альварес.

– Да. – Каньябота смотрел на Сантьяго, и струйка пота снова потекла у него вдоль носа. – Все очень просто.

Она проснулась, когда еще не начало светать. Сантьяго не было. Она немного подождала, лежа среди смятых простыней. Уже кончался сентябрь, но температура держалась такая же, как оставшимися позади летними ночами. Влажная, как в Кульякане, жара, на рассвете растворялась в нежном бризе, льющемся в распахнутые окна; он дул вдоль реки, в последние часы ночи опускаясь к морю. Она встала, как была, голая – с Сантьяго она всегда спала голой, как прежде с Блондином Давилой, – и, подойдя к окну, с облегчением почувствовала бриз. Бухта лежала черным полукругом, простроченным, словно пунктиром, огоньками кораблей, стоящих на якоре напротив Гибралтара – с одной стороны Альхесирас, с другой Скала, – а ближе, в том же конце пляжа, где был домик Сантьяго, в неподвижной прибрежной воде отражались волнорез и башни очистительного завода. Все прекрасно и спокойно, и до зари еще далеко, поэтому Тереса нашарила на тумбочке пачку «Бисонте» и, закурив, облокотилась на подоконник. Так она стояла некоторое время, не делая ничего – только куря и глядя на бухту, ощущая, как ветерок, прилетевший с суши, освежает ее кожу и ее воспоминания. Время, прошедшее после Мелильи. Вечерники Дриса Ларби. Улыбка полковника Абделькадера Чаиба, когда она объясняла ему, что к чему. Один знакомый хотел бы договориться, и так далее. Ну, вы понимаете. Вы тоже будете включены в этот договор, любезным тоном не то спросил, не то констатировал марокканец в тот первый раз. Я заключаю свои собственные договора, ответила она, и его улыбка стала шире. Умный он тип, этот полковник. Симпатичный, корректный. Он никогда – или почти никогда – не нарушал установленных Тересой границ личных отношений. Но это было не важно. Сантьяго не просил ее ездить на эти вечеринки, но и не запрещал. Он, как и все, был предсказуем в своих намерениях, своих промахах, своих мечтах. Говорил, что собирается увезти ее в Галисию. Когда все кончится, мы вместе отправимся в О-Грове. Там не так холодно, как ты думаешь, и люди молчаливые. Как ты. Как я. У нас будет дом, откуда видно море, и крыша, по которой стучит дождь и шуршит ветер, и шхуна, пришвартованная к берегу, вот увидишь. С твоим именем на корме. А наши дети будут играть среди устричных отмелей радиоуправляемыми катерами.

Пока она курила, Сантьяго не появился. Не было его и в ванной, поэтому Тереса собрала простыни – ночью у нее начались очередные чертовы месячные, – натянула футболку и, не зажигая света, прошла через гостиную к раздвижным дверям на пляж. Увидев за ними свет, она остановилась. Черт побери. Сантьяго – голый по пояс, в одних шортах, – сидя под навесом, возился со своим очередным корабликом. Лампа на столе освещала ловкие руки, шлифующие и подгоняющие кусочки дерева, прежде чем склеить их. Он строил старинный парусник, который очень нравился Тересе: корпус из планок разных цветов – лак еще больше облагораживал их, – изящно изогнутых (он смачивал их, а затем паяльной лампой придавал нужную форму), латунные гвоздики, настоящие палуба и штурвал, который он собрал в миниатюре и укрепил вблизи кормы вместе с маленькой рубкой, где была даже дверца. Увидев в каком-нибудь журнале фотографию или рисунок старинного парусника, Сантьяго аккуратно вырезал их и складывал в толстую папку: оттуда он черпал идеи, как сделать свои модели достовернее, вплоть до мельчайших деталей. Не выдавая своего присутствия, Тереса некоторое время смотрела из гостиной на его полуосвещенный профиль, склоненный над деталями: Сантьяго брал их, внимательно оглядывал, не осталось ли каких недоделок, а потом аккуратно приклеивал на нужное место. Казалось невероятным, что эти руки, так хорошо ей знакомые, твердые, жесткие, с вечными полосками машинного масла под ногтями, обладают такой восхитительной ловкостью. Работа руками, однажды сказал он, делает мужчину лучше. Возвращает тебе то, что потерял или вот-вот потеряешь. Сантьяго говорил мало, выражал мысли кратко, а образован был вряд ли больше Тересы. Но у него имелся здравый смысл, а поскольку он почти всегда молчал, то смотрел, учился, и у него было время обдумывать некоторые вещи как следует.

Тереса наблюдала за ним из темноты с глубокой нежностью. Сантьяго был похож одновременно и на ребенка, занятого игрушкой, поглотившей все его внимание, и на мужчину, взрослого и верного каким-то своим потаенным мечтам. В его деревянных моделях было нечто, чего Тереса не могла понять до конца, но интуитивно чувствовала, что оно идет из глубины, от сокровенных ключей к тайне молчания и образа жизни мужчины, чьей подругой она стала. Иногда она видела, как Сантьяго застывает, молча разглядывая одну из моделей, на создание которых уходили недели и даже месяцы труда, – они стояли повсюду в доме: в гостиной, в коридоре, в спальне, восемь готовых, а вместе с той, что он делал сейчас, девять. Видела его странный вдумчивый взгляд. Будто долгая работа над ними была плаванием по воображаемым временам и морям, а теперь в их маленьких раскрашенных и отлакированных корпусах, под их парусами и снастями звучало эхо бурь, абордажей, пустынных островов, долгих путешествий, которые он мысленно проделывал, пока кораблики обретали форму. Все люди мечтают – вот к какому выводу пришла Тереса. Но все по-разному. Одни рискуют своей шкурой в море на «Фантоме» или в небе на «Сессне». Другие утешаются тем, что строят модели. Третьи ограничиваются просто мечтами. А некоторые строят модели, рискуют своей шкурой и мечтают. Всё разом.

Шагнув к дверям, она услышала, как во дворах Пальмонеса запели петухи, и ей вдруг стало холодно. Со времен Мелильи ее память связывала петушиный крик со словами «рассвет» и «одиночество». На востоке, очерчивая силуэты заводских башен и труб, обозначилась полоса тусклого света, и с той стороны все, что было черным, начало сереть, сообщая тот же цвет воде у берега. Скоро станет светлее, сказала она себе. И серость моих грязных рассветов сначала окрасится золотым и алым, а потом солнце и синева начнут разливаться по пляжу и бухте, и я снова буду спасена до следующего предутреннего часа. Задумавшись, она вдруг увидела, что Сантьяго поднял голову к светлеющему небу, будто нюхая воздух, как охотничий пес, и остался сидеть так, задумавшись, опустив руки на колени. Он просидел в этой позе довольно долго. Потом встал, потянулся, раскинув руки, погасил лампу, снял шорты, снова напряг мышцы плеч и рук, словно желая охватить всю бухту, и пошел к воде, которой едва касался высокий бриз; она была так спокойна, что образовавшиеся круги расходились по темной поверхности далеко-далеко. Зайдя в воду по бедра, Сантьяго бросился в море и медленно поплыл, шлепая руками и ногами. Проплыв несколько метров, нашарил ногами дно, повернулся и только тут увидел Тересу: выйдя на крыльцо и сбросив футболку, она тоже входила в море, потому что ей было куда холоднее там, позади, одной в доме и на сером в предутренних сумерках песке. Так они встретились в воде по грудь, и ее обнаженная, покрытая мурашками кожа согрелась от прикосновения к коже мужчины; и когда Тереса почувствовала, как его твердый член прижимается сначала к ее бедрам, потом к животу, она раздвинула ноги, облегчая ему путь, и ощутила соленый вкус его губ и языка, и повисла, почти невесомая, обхватив его бедра своими, пока он входил в самую глубь ее тела и освобождался – медленно, долго, неторопливо, а Тереса гладила его мокрые волосы, и бухта вокруг них озарялась светом, и этот нарождавшийся свет золотил беленые домики на берегу, а вверху с криками кружили чайки, высматривая добычу на мели. И тогда она подумала, что временами жизнь бывает так прекрасна, что становится непохожей на жизнь.

С пилотом вертолета меня познакомил Оскар Лобато. Мы встретились на террасе отеля «Гуадакорте», совсем близко от места, где жили Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра. В двух гостиничных залах отмечалось первое причастие, и на лужайке под соснами и пробковыми дубами с веселым визгом гонялась друг за другом детвора.

– Хавьер Кольядо, – сказал журналист. – Пилот вертолета таможенной службы. Прирожденный охотник. Из Касереса. Не предлагай ему ни сигарет, ни выпивки, потому что он пьет только соки и не курит. Он занимается своим делом пятнадцать лет и знает пролив как свои пять пальцев. Серьезный, но парень хороший. А там, наверху, холоден как лед. Он с этой своей вертушкой выделывает такое, чего я в жизни не видел.

Летчик, слушая это, посмеивался.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Он преувеличивает. – Потом заказал себе лимонного сока со льдом. Он был смугл, недурен собой, лет сорока с небольшим, худ, но широкоплеч; глядя на него, я подумал: наверняка интроверт. – Он здорово преувеличивает, – повторил Кольядо. Дифирамбы Оскара явно смущали его. Вначале, когда я сделал попытку связаться с ним официально, через таможенное управление в Мадриде, он отказался со мной разговаривать. Я не говорю о своей работе, – таков был его ответ. Но газетчик-ветеран оказался его другом (узнав об этом, я подумал: и с кем только не знаком Лобато в провинции Кадис) и предложил выступить посредником. Я устрою тебе это без всяких проблем, сказал он. И вот мы встретились. Что касается летчика, я собрал о нем много информации и знал, что Хавьер Кольядо – человек легендарный в своих кругах: один из тех, кто заходит в бар контрабандистов, а они подталкивают друг друга локтями – черт побери, смотри-ка, кто пришел – и глядят на него со смесью злобы и уважения. В последнее время контрабандисты действовали иначе, не так, как прежде, но он продолжал летать шесть ночей в неделю, охотясь сверху за гашишем. Профессионал – услышав это слово, я подумал, что иногда все зависит от того, по какую сторону стены, баррикады или закона тебя ставит судьба. Налетал над проливом одиннадцать тысяч часов, заметил Лобато. Гоняясь за плохими.

– В том числе, разумеется, за твоей Тересой и ее галисийцем. In illo tempore[49]49
  В то время (лат.).


[Закрыть].

И мы стали говорить об этом. Или, точнее, о той ночи, когда «Аргос», вертолет «БО-105» таможенной службы, летел на поисковой высоте над довольно спокойным проливом, прочесывая его радаром. Скорость сто десять узлов. Пилот, второй пилот, наблюдатель. Все как обычно. Вылетев из Альхесираса, они час патрулировали зону напротив сектора марокканского берега, известного среди таможенников под названием «магазин» – пляжи, тянущиеся от Сеуты до Пунта-Сирес, – а теперь шли без огней курсом на северо-восток, параллельно испанской береговой линии.

– В то время в западной части пролива проходили морские учения НАТО, – пояснил Кольядо. Так что в ту ночь вертолет патрулировал восточнее, высматривая подозрительные объекты, чтобы передать их таможенному катеру, шедшему также в полной темноте четырьмя с половиной сотнями метров ниже. Одним словом, ночь охоты, одна из многих.

– Мы были в пяти милях к югу от Марбельи, когда радар выдал два сигнала от объектов, находящихся под нами. Без огней, – уточнил Кольядо. – Один неподвижный, другой направляется к берегу… Так что мы сообщили координаты на катер и начали снижаться к тому, который двигался.

– Куда он шел? – спросил я.

– Курсом на Пунта-Кастор, недалеко от Эстепоны. – Кольядо обернулся и взглянул на восток, будто за деревьями, скрывавшими от наших глаз Гибралтар, можно было увидеть это место. – Хорошее место для выгрузки, потому что поблизости шоссе на Малагу. Камней там нет, так что можно вывести катер прямо на песок… Если на суше уже встречают, на всю разгрузку уходит максимум три минуты.

– Так сигналов на экране было два?

– Да. Второй спокойно стоял в проливе, примерно в восьми кабельтовых – это около полутора километров. Как будто ждал. Но тот, что двигался, был уже почти у пляжа, так что мы решили идти сначала к нему. Термовизор при каждом его скачке показывал широкий след. – Заметив по лицу, что я не понял, Кольядо положил на стол ладонь и, оперевшись запястьем, начал то поднимать, то опускать ее, изображая движение катера. – Широкий след говорит, что катер идет с грузом. У пустых след более узкий, потому что в воде – лишь консоль мотора… В общем, мы пошли к этому объекту.

Его губы раздвинулись, приоткрывая в улыбке зубы, как у хищника, который оскаливается при одной лишь мысли о добыче. Он явно оживился, вспоминая охоту. Просто преобразился. Предоставь это мне, сказал Лобато. Он хороший парень, и если ты внушишь ему доверие, он перестанет напрягаться.

– Пунта-Кастор, – продолжал Кольядо, – был обычным пунктом разгрузки. В то время у контрабандистов еще не было приборов ГПС, и они плавали, руководствуясь своим опытом. До этого места легко добраться: выходишь из Сеуты курсом семьдесят или девяносто, а когда теряешь из виду луч маяка, достаточно повернуть на северо-северо-восток, ориентируясь по свету над Ла-Линеа на траверзе. Тут же прямо впереди появляются огни Эстепоны и Марбельи, но спутать невозможно, потому что маяк Эстепоны становится виден раньше. Хорошим ходом там всего час пути… Идеальный вариант – накрыть их на месте, заодно с соучастниками, поджидающими на берегу… То есть прямо там, на пляже. Если раньше – они сбрасывают тюки в воду, если позже – разбегаются.

– Несутся как наскипидаренные, – вставил Лобато, который несколько раз участвовал в подобных погонях как пассажир вертолета.

– Это точно. Опасно и для них, и для нас. – Колья-до снова показал в улыбке зубы, став еще больше похож на охотника. – Так было тогда, так же обстоит дело и до сих пор.

Он получает удовольствие, подумал я. Этот парень наслаждается своей работой. Именно поэтому он вот уже пятнадцать лет выходит на ночную охоту и успел налетать эти одиннадцать тысяч часов, о которых говорил Лобато. Разница между охотниками и жертвами не так уж велика. Никто не полезет на борт «Фантома» только ради денег. И никто не будет преследовать его единственно из чувства долга.

– В ту ночь, – продолжал рассказывать Кольядо, – таможенный вертолет медленно снижался к тому объекту, что был ближе к берегу. «Эйч-Джей» – его капитаном был Чема Бесейро, опытный, хороший знаток своего дела – приближался на пятидесяти узлах и должен был появиться там минут через пять…

Поэтому он, Кольядо, снизился до ста пятидесяти метров. Уже собирался совершить маневр над пляжем, заставив спрыгнуть на землю, если понадобится, второго пилота и наблюдателя, когда внизу внезапно вспыхнул яркий свет. На песке стояли освещенные машины, и на мгновение «Фантом», черный, как тень, возник из темноты совсем рядом с берегом, резко рванул влево и понесся прочь в облаке белой пены. Кольядо ринулся за ним, включил прожектор и стал преследовать катер всего лишь в метре над поверхностью воды.

– Ты принес снимок? – спросил его Оскар Лобато.

– Какой снимок? – насторожился я.

Лобато не ответил – он насмешливо смотрел на Кольядо. Летчик вертел в пальцах стакан с прохладительным, как будто все еще не мог решиться.

– В конце концов, – настаивал Лобато, – прошло почти десять лет.

Кольядо поколебался еще мгновение, потом выложил на столик коричневый конверт.

– Иногда, – принялся объяснять он, – мы во время преследования фотографируем людей на катерах, чтобы потом опознать их… Это не для полиции, не для прессы, а для наших архивов. Дело довольно трудное: прожектор пляшет, катер подпрыгивает – ну и так далее. Бывает, снимки получаются, бывает – нет.

– Этот получился, – усмехнулся Лобато. – Давай, показывай.

Кольядо вынул фотографию из конверта, положил на стол, и при взгляде на нее у меня пересохло во рту. Черно-белая, размером 18×24, и качество не идеальное: слишком крупное зерно и изображение слегка не в фокусе. Но все происходящее запечатлелось достаточно четко, особенно если учесть, что снимок был сделан с вертолета, летевшего со скоростью пятьдесят узлов в метре над водой, в туче пены, взметаемой катером на полном ходу. На переднем плане один из полозьев вертолета, вокруг темнота, белые брызги, в которых дробится свет фотовспышки. Среди всего этого можно разглядеть среднюю часть «Фантома» с правого борта, а на ней – смуглого мужчину, склонившегося над штурвалом; его мокрое лицо обращено вперед, к темноте перед носом катера. За спиной у мужчины, положив руки ему на плечи, словно для того, чтобы передавать ему движения преследующего их вертолета, стоит на коленях молодая женщина в темной непромокаемой куртке, по которой стекают струи воды; мокрые волосы стянуты «хвостом» на затылке, широко раскрытые глаза с бликами отраженного света, твердо сжатый рот. Фотоаппарат запечатлел ее в тот момент, когда она полуобернулась – назад и немного вверх, – чтобы взглянуть на вертолет: от близости света лицо кажется бледным, черты сведены гримасой из-за неожиданности вспышки. Тереса Мендоса в двадцать четыре года.

Все не заладилось с самого начала. Сначала, как только они миновали сеутский маяк, сгустился туман. Потом опоздал сейнер, которого они поджидали в открытом море, в темноте, где не было никаких ориентиров, а на экране «Фуруно» – полно сигналов от торговых судов и паромов, проходивших иногда угрожающе близко. Сантьяго беспокоился, и хотя Тереса видела только его черный силуэт, она замечала его волнение по тому, как он двигался туда-сюда по «Фантому», проверяя, все ли в порядке. Туман укрывал их достаточно плотно, и она осмелилась закурить, присев, прячась под приборным щитком, прикрыв ладонью пламя зажигалки и огонек сигареты. Потом выкурила еще три. И вот наконец «Хулио Верду», длинная тень, на которой призраками шевелились черные тени, материализовался в темноте – в тот самый момент, когда налетевший с запада ветер начал рвать туман в клочья. С грузом тоже оказалось что-то не так: пока им передавали с сейнера двадцать упаковок, а Тереса укладывала их вдоль бортов, Сантьяго удивился: они были крупнее, чем предполагалось. Весят столько же, а размеры больше, заметил он. А это значит, что там, внутри – «шоколад», то есть товар более низкого качества, а не гашишное масло высокой степени очистки, более концентрированное и более дорогое. А между тем Каньябота в Тарифе говорил именно о масле.

Потом, до самого берега, все было нормально. Они шли с опозданием, так что в проливе было полно судов; поэтому Сантьяго поднял триммер консоли головастика и направил «Фантом» на север. Тереса чувствовала, что он неспокоен: заметно по тому, как резко и торопливо он делал все, что должен был делать, будто именно этой ночью ему как никогда хотелось поскорее довести дело до конца. Все нормально, уклончиво ответил он, когда она спросила, все ли в порядке. Нормально. Он всегда был немногословен, но интуиция подсказывала Тересе, что на сей раз за его молчанием кроется больше тревоги, чем когда бы то ни было. Слева, на западе, уже обозначилась светлой полосой Ла-Линеа, когда два луча-близнеца – маяки Эстепоны и Марбельи – появились впереди, лучше видимые между скачками: свет Эстепоны мерцал левее – вспышка, потом две, каждые пятнадцать секунд. Тереса приникла лицом к резиновому конусу радара, стараясь прикинуть расстояние до суши, и вся напряглась от неожиданности: экран показывал сигнал от неподвижного объекта в миле к востоку. Взяв бинокль, она вгляделась туда и, не увидев ни красных, ни зеленых огней, подумала: не дай бог это мавр с погашенными огнями затаился в темноте и подкарауливает нас. Однако на второй и третьей развертке сигнала уже не оказалось, и она немного успокоилась. Может, гребень волны, подумала она, или другой катер, выжидающий удобного момента, чтобы подойти к берегу.

А спустя четверть часа, на пляже, они попали из огня да в полымя. Со всех сторон ослепительные фары, крики, стой, жандармерия, стой, стой, и вспышки голубых огней у дороги, и люди, разгружавшие катер, застывают по пояс в воде с поднятыми над головой тюками, или роняют их на песок, или бросаются бежать среди всплесков и брызг. Сантьяго, выхваченный из тьмы ярким светом – ни единого слова, ни единой жалобы, ни единого проклятья, молча, уже смирившись с тем, что случилось, но не перестав быть мастером своего дела, – склоняется над штурвалом, чтобы дать «Фантому» задний ход, а потом, как только днище сползло с песка, лево руля, вывернутый до предела штурвал, педаль, ушедшая на всю глубину, рррррррррр, вдоль берега, под килем меньше фута воды, катер сначала встает на дыбы, казалось, желая задрать нос к самому небу, а потом мчится по спокойной воде, уносясь по диагонали прочь от берега и огней в спасительную темноту моря, к далекому зареву Гибралтара, светлеющему в двадцати милях на юго-востоке, пока Тереса подхватывает за ручки, один за другим, четыре двадцатикилограммовых тюка, оставшихся на борту, поднимает их и бросает за борт, и рев головастика заглушает всплеск от их падения, пока они тонут в кильватерной струе.

И тут на них налетел вертолет. Услышав шум его винтов вверху и немного сзади, она подняла голову, и ей пришлось закрыть глаза и отвернуть лицо, потому что в тот момент ее ослепил поток света, хлынувший сверху, и конец освещенного полоза закачался туда-сюда совсем рядом с ее головой, заставляя пригнуться. Опершись руками на плечи Сантьяго, согнувшегося над штурвалом, она почувствовала, как напряжены его мускулы под одеждой, и в качающемся снопе света увидела его лицо, мокрое, как и волосы, от клочьев летящей на него пены, красивое как никогда. Даже если они занимались любовью, и она видела его совсем близко – и так и проглотила бы его целиком, после того, как целовала и кусала его, и клочьями сдирала кожу со спины, – он не был так красив, как в эту минуту, когда, упрямый и уверенный, успевая следить и за штурвалом, и за морем, и за педалью газа «Фантома», он делал то, что лучше всего умел делать на этом свете, по-своему сражаясь с жизнью и с судьбой, с этим безжалостным светом, преследующим их, подобно оку злобного великана. Мужчины делятся на две группы, вдруг подумала она. На тех, кто сражается, и тех, кто нет. На тех, кто принимает жизнь такой, как она есть, и говорит: ничего не поделаешь, – а когда вспыхивают фары на берегу, поднимает руки. И других. Тех, кто иногда, посреди темного моря, заставляют женщину смотреть на них так, как сейчас я смотрю на него.

А что касается женщин, подумала она, женщины делятся на… но она не успела додумать до конца, потому что перестала думать вообще: полоз проклятой птицы, болтавшийся менее чем в метре над их головами, закачался еще ближе. Тереса стукнула Сантьяго по левому плечу, чтобы предупредить, и он, сосредоточившись на управлении катером, лишь коротко кивнул. Он знал: на сколько бы ни приблизился вертолет, он никогда не ударит их, разве только случайно. Его пилот слишком искусен, чтобы допустить такое, потому что в этом случае все они – и преследователи, и преследуемые – вместе пошли бы ко дну. То был просто маневр – потрепать им нервы, сбить с толку и заставить изменить курс, или совершить какую-нибудь ошибку, или разогнаться до такой скорости, что перегревшийся мотор полетит ко всем чертям. Такое уже случалось. Сантьяго знал – и Тереса тоже, хотя полоз, качающийся над самой головой, пугал ее, – что вертолет вряд ли сумеет сделать что-то большее, а цель его маневра – прижать их к берегу, чтобы прямая, по которой «Фантом» должен был идти до Пунта-Эуропа и Гибралтара, превратилась в длинную кривую, охота затянулась, преследуемые занервничали и попытались выскочить на один из пляжей, или чтобы таможенный катер успел подойти и взять их на абордаж.

Таможенный катер. Сантьяго мотнул головой в сторону радара. Тереса на коленях, ощущая ими каждый удар воды о днище катера, кое-как добралась до «Фуруно» и припала лицом к его резиновому конусу. Уцепившись одной рукой за борт, другой за сиденье Сантьяго, чувствуя, как руки немеют от сильной вибрации корпуса, она всматривалась в темную линию, что вырисовывалась совсем близко справа при каждой развертке антенны, и в светлое пространство с другой стороны. В пределах полумили все чисто; но увеличив радиус вдвое, она, как и ожидала, увидела черное пятно – оно быстро двигалось на расстоянии около восьми кабельтовых с явным намерением отрезать им путь. Стараясь перекрыть рев мотора, Тереса прокричала в самое ухо Сантьяго о новой опасности, и он снова молча кивнул, не отрывая глаз от лежащей впереди цели. Вертолет снизился еще больше – настолько, что его полоз едва не коснулся левого борта, и вновь поднялся, однако Сантьяго ни на градус не отклонился от курса: он согнулся над штурвалом, впившись глазами во тьму перед носом катера. Вдоль правого борта уносились назад береговые огни: сначала Эстепона со своим длинным освещенным проспектом и маяком в его конце, потом Манильва и порт Дукеса, а «Фантом» тем временем на сорока пяти узлах понемногу забирал мористее. И тут, снова взглянув на экран радара, Тереса обнаружила черное пятно мавра совсем рядом: оно перемещалось гораздо быстрее, чем она рассчитывала, и уже катастрофически надвигалось на них слева. Обернувшись туда, несмотря на слепящий поток белого света от прожектора вертолета, она различила в тумане мигающий голубой сигнал таможенного катера – все ближе и ближе. Привычная альтернатива: выскочить на песчаный берег или испытать судьбу, пока высокий борт «Эйч-Джея» угрожающе надвигается на них в ночи, раскачиваясь, разворачиваясь носовой частью, чтобы расколоть корпус «Фантома», остановить мотор, сбросить их в воду. От радара уже не было никакого толку, поэтому Тереса на коленях, чувствуя, как отдаются в почках удары воды о днище, снова добралась до Сантьяго и положила руки ему на плечи, чтобы предупреждать о движении вертолета и мавра, справа и слева, близко и далеко; и когда она четырежды встряхнула его за левое плечо, потому что проклятый мавр был уже зловещей стеной, навалившейся на них из темноты, Сантьяго убрал ногу с педали, чтобы мгновенно сбросить четыреста оборотов в минуту, правой рукой опустил триммер, до предела вывернул штурвал влево, и «Фантом», взметнув облако воды и пены, описал крутую кривую, пересекая кильватерную струю таможенного катера и оставляя его немного сзади.

Тересе захотелось рассмеяться. Вот так. В этой странной охоте, разгонявшей сердце до ста двадцати ударов в минуту, все делали ставку на предел, сознавая, что преимущество перед противником заключается в узенькой полоске возможностей, этот предел ограничивающих. Вертолет летел низко, угрожая полозом, указывая мавру местонахождение жертвы, но и только-то, потому что сам он не мог сделать с нею ничего. Таможенный катер, в свою очередь, раз за разом пересекал путь «Фантому» – тот подпрыгивал в его кильватерной струе, и гребной винт, выскочив из воды, вращался в пустоте, сжигая мотор, – или прицеливался, чтобы нанести удар: опытный капитан «Эйч-Джея» знал, что это можно делать только плоскостью носовой части, потому что если рубануть носом, мгновенная гибель экипажа «Фантома» неминуема, а это будет означать преднамеренное убийство в стране, где подобные вещи приходится долго объяснять судьям. Сантьяго, умный галисиец и опытный нарушитель закона, тоже знал это, поэтому шел на максимальный риск: рвануть в противоположную сторону, пристроиться в кильватер мавру, пока тот не остановится или не даст задний ход, или подрезать его спереди, заставив сбросить обороты. Или даже с полным хладнокровием вдруг сбавить собственный ход под самым носом у таможенников, надеясь, что они рефлекторно застопорят машину, чтобы не налететь на них, и тут же, через пять секунд, вновь рвануться вперед, выигрывая драгоценное расстояние, – к Гибралтару, до которого оставалось все меньше. Все на острие ножа. И одной-единственной ошибки в расчетах хватило бы, чтобы нарушить неустойчивое равновесие между охотниками и дичью.

– Они переиграли нас! – крикнул вдруг Сантьяго. Тереса недоуменно огляделась. Теперь «Эйч-Джей» опять был слева, со стороны моря, и неумолимо прижимал их к берегу; «Фантом» несся на пятидесяти узлах при пятиметровой глубине, а птица висела сверху, буравя их белым глазом своего прожектора. Все вроде бы обстояло не хуже, чем несколько минут назад – так она и сказала, вернее, крикнула в самое ухо Сантьяго. Мы идем неплохо, крикнула она. Но Сантьяго качал головой, будто не слышал, поглощенный своим делом или своими мыслями. Этот груз, крикнул он. А потом – после этого он уже не говорил больше ничего – прибавил еще что-то, но Тересе удалось разобрать только одно слово: приманка. Он хочет сказать, что нас подставили, подумала она. Тут мавр ударил их носовой частью, и вода, взметнувшаяся от столкновения двух катеров, мчащихся полным ходом, взметнулась тучей пены, обливая и ослепляя их, и Сантьяго пришлось мало-помалу уступать, направляя «Фантом» все ближе к берегу, и вот они уже неслись чуть ли не по полосе прибоя, с мавром слева по борту и чуть сзади и вертолетом над головой, а в нескольких метрах от другого борта мелькали, исчезая за кормой, огни земли. И под килем оставалось меньше фута.

Черт побери, глубины-то совсем не осталось, сквозь сумбур мыслей мелькнуло в голове у Тересы. Сантьяго вел катер впритирку к берегу, чтобы мавр не приближался, хотя капитан таможенников пользовался любой возможностью, чтобы сделать это. Но даже при таком раскладе, прикинула она, у мавра гораздо меньше шансов сесть на мель или напороться на камень, который повредит лопасти его турбины, чем у «Фантома» – при очередном скачке зарыться в песок сначала мотором, потом носом, а у них с Сантьяго – покуривать «Фарос» до самого дня воскрешения. Господи боженька. Тереса стиснула зубы во рту и руки на плечах Сантьяго, когда «Эйч-Джей» снова возник из пены совсем рядом, ослепляя их взлетевшей стеной воды, а потом слегка вильнул вправо, чтобы заставить их приблизиться к берегу еще. Этот капитан просто молодец, подумала она. Из тех, кто делает свою работу не за страх, а за совесть. Потому что никакой закон не может потребовать от человека такого риска. Или может, когда у мужчин все переходит на личности: ведь этим проклятым петухам только дай повод устроить поединок. Борт таможенного катера вздымался теперь совсем близко – такой темный, такой громадный, что возбуждение от гонки стало уступать место страху. Еще никогда они не мчались так вплотную к берегу, по воде такой мелкой, что временами луч прожектора высвечивал неровности дна, камни и водоросли. Тут глубины только-только покрыть винт, подумала она. Мы же просто пашем песок. И вдруг почувствовала, что вот сейчас, в эту минуту, мокрая с головы до ног, ослепшая от беспощадного света, трясясь в скачущем по воде «Фантоме», она до нелепого уязвима. Да, черт побери, с законом и правда шутки плохи. Они все сделают, чтобы загнать нас, подумала она. Кто первый сдастся, тот и пропал – тут уж нашла коса на камень. Они меряются силами – кто кого, и я тут же за компанию. Глупее не придумаешь. Особенно если придется погибнуть.