Текст книги "Королева Юга"

5. Что я посеял там, в горах

Ожидание. Темное море и миллионы рассыпанных по небу звезд. С северной стороны – мрачное, необъятное пространство, с южной – отдаленный черный силуэт берега. И легкий, едва ощутимый, прерывистый бриз с суши, касающийся воды крошечными, странно фосфоресцирующими вспышками.

Мрачная красота, наконец решила она. Да, так: мрачная красота.

Она плохо умела выражать подобные вещи словами. Чтобы подобрать эти, у нее ушло сорок минут. Но как бы то ни было, именно таким – мрачным и прекрасным – был пейзаж, и Тереса Мендоса созерцала его молча. С самой первой из этих сорока минут она сидела неподвижно, не разжимая губ, ощущая, как ночная сырость мало-помалу проникает сквозь ее свитер и джинсы. Сидела, внимательно прислушиваясь к звукам земли и моря. К приглушенному шуму включенного на минимальную громкость радио, настроенного на сорок четвертый канал.

– Глянь-ка, что там, – сказал Сантьяго.

Он прошептал это едва слышно. Море, объяснил он ей еще при одной из их первых встреч, передает звуки и голоса по-особому. Иногда можно услышать то, что говорится на расстоянии мили. Так же и со светом; поэтому «Фантом», скрытый среди ночи и моря черной матовой краской, которой были выкрашены его корпус и кожух мотора, был погружен в темноту. И поэтому оба молчали, а Тереса не курила; они почти не шевелились. Ждали.

Тереса прижала лицо к резиновому конусу, прикрывавшему экран радара «Фуруно». Радиус действия у него был восемь миль; при каждой развертке антенны в нижней части рамки темнел идеально четкий очерк марокканского берега – изображение бухты, луком изогнутой книзу между мысами Крусес и Аль-Марса. Все остальное было чисто: на морской поверхности ни единого сигнала. Тереса дважды нажала кнопку дальности, увеличив радиус наблюдения с одной до четырех миль. При следующей развертке изображение берега стало меньше и длиннее; к нему прибавилось выдающееся далеко в море четко очерченное пятно острова Перехиль. Там тоже было чисто. Ни корабля, ни лодки. Ни даже ложного отраженного сигнала волны. Ничего.

– Вот скоты, – донесся до нее тихий шепот Сантьяго.

Ждать. Это было составной частью работы; но с тех пор, как они начали выходить в море вместе, Тереса успела усвоить, что хуже всего не само ожидание, а то, что представляешь себе, ожидая. Ни плеск воды о скалы, ни шум ветра, который легко спутать с шумом марокканского патрульного катера (на жаргоне плавающих через Пролив он назывался «мавром») или вертолета испанской таможни, не тревожат так, как этот долгий покой, в котором мысли превращаются в злейшего врага. Даже конкретная угроза, враждебное эхо, вдруг возникающее на экране радара, рев мотора, борющегося за скорость, свободу и жизнь, бегство со скоростью пятьдесят узлов, когда патрульный катер едва не врезается тебе в корму, удары волн о днище, мощные выбросы поочередно то адреналина, то отчаянного страха – все эти ситуации были для нее лучше, чем неопределенность штиля, спокойное воображение. Как плохо, когда мысли ясны. Когда холодно оцениваешь то зло и тот ужас, которые пока скрыты неизвестностью. Это бесконечное ожидание сигнала с суши или по радио было похоже на серые рассветы, что по-прежнему каждое утро заставали ее в постели без сна; теперь они приходили к ней и в море, когда нерешительная ночь начинала светлеть на востоке, от холода и сырости палуба делалась скользкой, а одежда, руки и лицо влажными. Черт побери. Нет такого страха, который нельзя было бы пережить; главное, чтобы у тебя не было времени и возможности подумать о нем. К такому выводу она пришла.

Уже пять месяцев. Иногда та, другая Тереса Мендоса, которую она внезапно видела в глубине зеркала, на углу улицы, в серой мути рассветов, по-прежнему внимательно за ней наблюдала, выжидая, следила за мало-помалу происходившими в ней переменами. Пока что они были не слишком велики, да и относились скорее к внешнему поведению и ситуациям, чем к подлинным событиям, которые происходили у нее внутри, действительно изменяя перспективы и жизнь. Однако она предчувствовала их наступление, не ведая ни дня, ни срока, но зная, что неотвратимо они произойдут вслед за другими, так же, как предчувствовала, что три-четыре дня подряд у нее будет болеть голова или вот-вот наступят – всегда нерегулярно и болезненно – неудобные, но неизбежные дни. Поэтому было интересно и даже познавательно таким вот образом выходить из самой себя и входить обратно, иметь возможность видеть себя и снаружи, и изнутри. Теперь Тереса знала, что все – страх, неопределенность, страсть, удовольствие, воспоминания, собственное лицо, которое выглядит старше, чем несколько месяцев назад, – можно рассматривать с этой двойной точки зрения. С математической точностью и ясностью, свойственными не ей самой, а той, другой женщине, что живет в ней. И именно эта способность к столь необычному раздвоению, которую она открыла, а точнее, интуитивно ощутила в себе в тот день – с него не прошло и года, – когда в Кульякане зазвонил телефон, позволяла ей сейчас холодно наблюдать за самой собой. Вот она сидит в этом катере, застывшем в темноте моря, которое она теперь начала узнавать, вблизи таящего в себе угрозу берега страны, о самом существовании которой ей еще недавно, можно считать, даже не было известно. Рядом безмолвная тень мужчины – его она не любит (а может, думает, что не любит), но рискует из-за него до конца своих дней гнить в тюрьме. От одной этой мысли – призрак Лало Вейги был третьим членом их команды в каждой экспедиции – она содрогалась, и ее охватывала паника, когда, как сейчас, у нее было время, чтобы задуматься.

Но все это было лучше Мелильи и лучше того, что она ожидала. Нечто более личное, более чистое. Временами ей казалось, что это даже лучше, чем Синалоа; но потом образ Блондина Давилы вставал перед нею, как упрек, и она в глубине души раскаивалась, что предает воспоминание. Лучше Блондина не было ничего – во многих отношениях. Кульякан, красивый домик в Лас-Кинтас, ресторанчики на набережной, мелодии уличных музыкантов, танцы, прогулки на машине до Масатлана, пляжи Альтаты, все, что она считала реальным миром, жизнь в котором была так приятна, складывалось в ошибку. На самом деле она жила не в этом мире, а в мире Блондина. Это была не ее жизнь, а другая, в которой она, устроившись уютно и благополучно, существовала, пока ее внезапно не выбросили оттуда телефонный звонок, слепой ужас бегства, похожая на лезвие влажного ножа улыбка Кота Фьерроса и грохот «дабл-игла», зажатого в ее собственных руках. Однако теперь появилось нечто новое. Неопределимое и не такое уж плохое и в этом ночном мраке, и в спокойном, безропотном страхе, что она испытывала, оглядываясь вокруг, несмотря на близкую тень мужчины, который – она усвоила это с того дня в Кульякане – никогда больше не сможет заставить ее снова обманываться, считая себя защищенной от ужаса, боли и смерти. И, как ни странно, это ощущение не только не пугало ее, но даже, наоборот, заставляло собраться. Оно побуждало ее пристальнее анализировать саму себя с любопытством, не лишенным уважения. Именно поэтому Тереса порой долго смотрела на фотографию, где некогда была вместе с Блондином. И время от времени вглядывалась в зеркало, задавая себе вопрос: какое расстояние, все более увеличиваясь, разделяет этих трех женщин – девушку с удивленными глазами, смотрящую с кусочка фотобумаги, Тересу, живущую сегодня по эту сторону жизни и хода времени, и незнакомку, наблюдающую за обеими из своего – все менее четкого – отражения.

Черт побери, далеко же ее занесло от Кульякана. Меж двух континентов, между Марокко и Испанией (всего пятнадцать километров от берега до берега), в воды Гибралтарского пролива, на южную границу Европы: ей и во сне не снилось, что она когда-нибудь сюда попадет. Тут Саньяго Фистерра перевозил чужие грузы. У него был домик – не собственный, снятый – на берегу Альхесирасской бухты, с испанской стороны, и катер, стоявший в Марина-Шеппард, под защитой развевающегося над Скалой британского флага: семиметровый «Фантом» с запасом хода сто семьдесят миль и мотором мощностью двести пятьдесят лошадиных сил – «головастиком», как называли их местные жители (Тереса уже начала усваивать их словечки, вставляя их в свою речь), – способным за двадцать секунд развить скорость от нуля до пятидесяти пяти узлов. Сантьяго был морским наемником. В отличие от Блондина Давилы из Синалоа, у него не было начальников, и он не работал на какой-то определенный картель. Его услугами пользовались испанские, английские, французские и итальянские контрабандисты на Коста-дель-Соль. В остальном все происходило примерно так же: перевозка грузов из одного места в другое. Сантьяго взимал определенную плату за каждую доставку и собственной жизнью отвечал за потери и неудачи. Но это лишь в самом крайнем случае. Здешняя контрабанда – почти всегда речь шла о гашише, иногда о табаке с гибралтарских складов – сильно отличалась от той, с которой была знакома Тереса. Мир этих вод был жестким, только для крутых парней, но менее враждебным, чем мексиканский. Меньше насилия, меньше смертей. Люди не палили друг в друга из-за лишней рюмки и не расхаживали с «козьими рогами», как в Синалоа. На северном берегу человек чувствовал себя спокойнее, даже если попадал в руки закона. Там были адвокаты, судьи и нормы, одинаково применявшиеся как к преступникам, так и к жертвам. Однако с марокканской стороны все обстояло иначе: кошмар там просто висел в воздухе. Коррупция процветала на всех уровнях, права человека не имели почти никакой ценности, в ужасных местных тюрьмах можно было сгнить в буквальном смысле слова. А для женщины этот кошмар усугублялся самим фактом того, что она – женщина: это означало попасть в безжалостные зубья шестеренок, двигающих жизнь мусульманского общества. Поначалу Сантьяго воспротивился тому, чтобы она заняла место Лало Вейги. Чересчур опасно, сказал он, ставя точку в этом разговоре. Или думая, что ставит ее. Сказал очень серьезно и по-мужски властно, с этим странным акцентом, что проскальзывал у него иногда, – помягче, нежели у остальных испанцев, речь которых была такой же резкой и грубой, как они сами. Но после ночи, проведенной Тересой без сна, с открытыми глазами, устремленными сначала в темный потолок, потом на привычный серый свет, с кружащимися в голове мыслями, она разбудила Сантьяго и сказала ему, что приняла решение. И все. Точка. Она больше никогда и никого не будет ждать, смотря телесериалы, ни в одном доме ни одного из городов мира, и он может выбирать: либо он берет ее на катер, либо она уходит от него прямо сейчас, навсегда – уходит, и прости-прощай. Тогда он – взлохмаченный, с небритым подбородком и покрасневшими от сна глазами – поскреб в затылке и спросил: ты что, с ума сошла? Он говорил еще что-то, но она уже вскочила с постели, как была, голая, достала из шкафа свой чемодан и начала бросать в него вещи, стараясь не смотреть ни в зеркало, ни на него и не думать о том, что делает. Минуты полторы Сантьяго молча наблюдал за ней, не раскрывая рта; а потом, решив, что она и вправду уходит – Тереса продолжала совать вещи в чемодан, не зная, уйдет она все-таки или нет, – сказал: ладно, хорошо, согласен. К черту все. В конце концов, ведь это не мне достанется от мавров, если они тебя сцапают. Так что уж постарайся не свалиться в воду, как Лало.

– Вот они.

Слов не было: в приемнике, поставленном на минимальную громкость, просто трижды звякнуло. Небольшая тень, оставляющая шлейф крошечных вспышек на спокойной черной поверхности. Даже не звук мотора, а приглушенные всплески весел. Сантьяго приложил к глазам русский инфракрасный бинокль «Бэйгиш 6УМ». В эпоху, когда рушилось и уничтожалось все советское, русские прямо-таки наводнили ими Гибралтар. Команда любого корабля, подводной лодки или промыслового судна, едва успев зайти в порт, тут же принималась распродавать все, что можно было отвинтить на борту.

Тереса снова уткнулась лицом в резиновый конус радара.

– Эти сукины дети опаздывают на час, – донесся до нее шепот Сантьяго.

– Снаружи все чисто, – так же тихо отозвалась она. Никаких признаков мавра. Катер качнулся, когда Сантьяго встал и, взяв веревку, перешел на корму.

– Салам алейкум.

Груз прибыл в прочных герметичных пластиковых упаковках, для большего удобства снабженных ручками. Таблетки гашишного масла, в семь раз более концентрированного и сто́ящего во столько же раз больше, чем обычная смола. По двадцать килограммов в упаковке, прикинула Тереса, когда Сантьяго начал по одной передавать их ей, а она – укладывать их вдоль бортов. Он научил ее плотно укладывать тюки так, чтобы они в море не сдвигались с места, и особо подчеркнул, что это влияет на скорость «Фантома» ничуть не меньше, чем шаг винта или высота консоли мотора. Один хорошо или плохо уложенный тюк может означать плюс или минус в пару узлов. А в такой работе две мили – далеко не пустяк. Нередко это расстояние между тюрьмой и свободой.

– Что на радаре?

– Все чисто.

В лодке Тереса разглядела силуэты двоих мужчин. Время от времени доносились обрывки фраз, тихо произнесенных по-арабски, или нетерпеливое восклицание Сантьяго, продолжающего грузить тюки. Она внимательно оглядела мрачную линию побережья: не мелькнет ли где свет. Но нет, все темно, если не считать нескольких точек вдали, на фоне темной громадины горы Муса и обрывистого берега. Он через равные промежутки времени вырисовывался на западе в луче маяка на мысу Пунта-Сирес, где можно было различить свет в окнах домиков рыбаков и контрабандистов. Тереса сделала еще несколько разверток, перейдя с четырехмильного радиуса на две мили, а потом увеличив его до восьми. У самого края рамки появился сигнал. Она посмотрела в пятидесятикратный бинокль, но ничего не увидела и взялась за русский прибор. Очень далеко к западу медленно двигалось пятнышко света: наверняка крупное судно курсом на Атлантику. Не отнимая от глаз бинокля, Тереса повернулась к берегу. Теперь каждая световая точка четко вырисовывалась на общем зеленом фоне: можно было ясно различить и камни, и кусты, и даже легчайшие колебания воды. Она сменила фокус, чтобы рассмотреть марокканцев, приплывших на патере: один молодой, в кожаной «косухе», другой постарше, в вязаной шапочке и длинной темной куртке. Сантьяго стоял на коленях на корме, возле большого кожуха мотора, укладывая последние тюки: «техасы» – так тут называли джинсы, – кроссовки, черная майка, упрямый профиль. Время от времени он поворачивал голову и осторожно оглядывался. Через прибор ночного видения Тереса различала его сильные руки, мускулы, напрягающиеся, когда он поднимал очередной тюк. Вот негодяй, подумала она, даже здесь, даже сейчас такой красивый.

Для тех, кто перевозил контрабанду частным образом, не работая ни на какой организованный крупный картель, проблема заключалась в том, что кто-нибудь мог обозлиться и шепнуть соответствующие слова в нужное ухо. Как в Мексике. Может, именно этим и объяснялась поимка Лало Вейги – у Тересы были на сей счет кое-какие мысли, имевшие касательство к Дрису Ларби, – хотя после того случая Сантьяго, решив лишний раз подстраховаться, переправил некоторую сумму денег своему посреднику в Сеуте с просьбой раздать ее в Марокко в нужные руки. Это сокращало прибыль, но в принципе обеспечивало бо́льшие гарантии в местных водах. Тем не менее, Сантьяго, ветеран своего дела, будучи осторожным, как всякий галисиец, и хорошо усвоив урок, полученный в бухте Кала-Трамонтана, полностью не доверял никому. И правильно делал. Его скромных средств было недостаточно, чтобы купить всех. А кроме того, всегда могло случиться, что капитан какого-нибудь мавра, полицейский или жандарм окажется недоволен тем, что получил, или появится конкурент, который заплатит больше, чем Сантьяго, и стукнет на него, или какому-нибудь влиятельному адвокату потребуются клиенты, которых можно было бы подоить. Или марокканские власти организуют отлов мелкой рыбешки, чтобы оправдаться в преддверии международной конференции по борьбе с наркотиками. Во всяком случае, Тереса уже успела приобрести достаточно опыта и знала, что настоящая, самая конкретная опасность возникнет потом, когда они окажутся в испанских водах, где служба таможенного надзора и патрули «хайнекенов» из жандармерии – их прозвали так потому, что их мундиры напоминали своей расцветкой жестянки из-под этого пива, – бдят день и ночь, охотясь на контрабандистов. Плюсом было то, что испанцы, в отличие от марокканцев, никогда не стреляли на поражение, потому что в таких случаях на них наваливались судьи и суды: в Европе на некоторые вещи смотрели серьезнее, чем в Мексике или Соединенных Штатах. Это давало шанс удрать, выжимая максимум из моторов, хотя было нелегко оторваться от могучих катеров «Эйч-Джей», принадлежащих таможенной службе, и от вертолета – «птицы», как называл его Сантьяго, – оборудованного мощной системой наблюдения. Опытные штурманы катеров и искусные летчики, умевшие летать буквально в нескольких сантиметрах от воды, заставляли контрабандистов врубать головастиков на полную мощность и совершать опасные маневры с риском потерпеть крушение и оказаться схваченными еще до того, как они достигнут портовых маяков Гибралтара. В таких случаях тюки сбрасывали за борт: прощай навсегда, груз, и здравствуйте, проблемы иного рода – похуже тех, что связаны с полицией, потому что мафиози, которые заказывали гашиш, не всегда проявляли понимание, и был риск, что после подведения всех итогов «останутся лишние шляпы».

Да еще вероятность неудачного маневра в открытом море, удара волны, пробоины, столкновения с катерами преследователей, посадки на мель, подводной скалы, о которую мог вдребезги разбиться катер вместе с экипажем.

– Ну, все. Поехали.

Последний тюк уложен. Ровно триста килограммов. Марокканцы уже вовсю гребли к берегу, а Сантьяго, спрыгнув с кормы, уселся справа, на штурманское место. Тереса, отодвинувшись, чтобы не мешать ему, надела, как и он, непромокаемую куртку. Потом еще раз взглянула на радар: по носу все чисто, направление на север, открытое море. Что ж, можно вздохнуть чуть спокойнее. Сантьяго включил зажигание, и приборы слабо засветились красным: компас, тахометр, счетчик оборотов, давление масла. Педаль под штурвалом, триммер справа от штурманского места. Ррррр. Рррррррр. Стрелки дернулись, будто внезапно проснулись. Рррррррррр. Винт взбил целое облако пены за кормой, и семь метров «Фантома» начали двигаться, все быстрее и быстрее, взрезая маслянистую воду чисто, как хорошо отточенный нож: две тысячи пятьсот оборотов в минуту, двадцать узлов. Вибрация мотора передавалась корпусу, и Тереса чувствовала, как вся сила, толкающая их в корму, сотрясает катер, словно ставший вдруг легким как перышко. Три тысячи пятьсот оборотов, тридцать узлов. Нос катера приподнялся. Ощущение мощи, свободы было почти физическим, и с его приходом ее сердце забилось, как на грани легкого опьянения. Нет ничего, в который раз подумала она, что было бы похоже на это. Или почти ничего. Сантьяго, сосредоточенно наклонившийся к штурвалу – его подбородок, подсвеченный снизу лампочками панели, казался красноватым, – еще прибавил газ: четыре тысячи оборотов, сорок узлов. Дефлектор уже не защищал их от сырого режущего ветра. Тереса подтянула молнию куртки до самого верха и, подобрав хлеставшие по лицу волосы, надела шерстяную шапочку. Потом опять взглянула на экран и прошлась по радиоканалам: таможенники и жандармы разговаривали между собой по скрэмблерной связи, и хотя слова были непонятны, интенсивность пойманного сигнала позволяла судить о том, насколько они далеко или близко. Время от времени Тереса поднимала голову, высматривая среди холодных огоньков звезд угрожающую тень вертолета. Казалось, небосвод и темный круг моря, замкнувшие их в себе, мчатся вместе с ними, будто «Фантом» – в центре сферы, стремительно несущейся сквозь ночь. Теперь, в открытом море, зыбь начала слегка раскачивать катер, а вдали уже показались огни испанского берега.

Какие они одинаковые и какие разные, думала она. До какой степени похожи в чем-то – она интуитивно почувствовала это еще в тот первый вечер в «Джамиле» – и как по-разному относятся к жизни и к будущему. Так же, как и Блондин, Сантьяго был сметлив, энергичен, отважен и холоден в работе – из тех, кто никогда не теряет головы, даже если ему ломают кости. В постели ей было хорошо с ним: он был щедр, внимателен, всегда владел собой и исполнял все ее желания. Пожалуй, с ним было не так весело, зато больше нежности. Однако на том сходство и кончалось. Сантьяго был малоразговорчив, деньги не транжирил, друзей у него было мало, и он не доверял никому. Я кельт из Финистерре[40]40
  От лат. finis terrae – конец земли.


[Закрыть], говорил он: по-галисийски Фистерра означает «край», «дальний предел земли». Я хочу дожить до старости и играть в домино в о-гровском баре, иметь поместье с большим домом, и чтобы в нем был застекленный балкончик – стекла в пластиковых рамах, – откуда было бы видно море, и мощный телескоп, чтобы смотреть, как входят в устье реки и выходят из него суда, и наблюдать за собственной шхуной – восемнадцать метров, – стоящей там на якоре. Но если я буду транжирить деньги, у меня заведется много друзей или я стану многим доверять, я не доживу до старости, и ничего этого у меня не будет: чем больше звеньев в цепи, тем она ненадежнее. Сантьяго не курил – ни табака, ни гашиша – и лишь изредка позволял себе пропустить рюмочку. Встав утром, он полчаса бегал на берегу по щиколотку в воде, после чего делал – Тереса не верила, пока не сосчитала сама – пятьдесят разных физических упражнений. Тело у него было худое и твердое, кожа светлая, но очень загорелая на руках и лице, на правом предплечье большая татуировка – распятый Христос (у него моя фамилия, сказал он однажды) – и еще одна, маленькая, на левом плече: круг с кельтским крестом и инициалы И. А., значения которых – Тереса полагала, это имя женщины, – он так и не пожелал объяснить. А еще у него был старый шрам – наискосок, сантиметров десять длиной – на спине, на уровне почек. Ударили ножом, объяснил он, когда Тереса спросила. Давно. Я торговал контрабандным табаком по барам, а другие мальчишки испугались, что я отобью у них клиентов. Рассказывая, он улыбался – легкой задумчивой улыбкой, словно грустя по тем временам, когда все это произошло.

Наверное, я могла бы его полюбить, размышляла иногда Тереса, случись все это в другом месте, в другом куске жизни. Все всегда происходит или слишком рано, или слишком поздно. Тем не менее, ей было хорошо с ним, почти совсем хорошо, когда она смотрела телевизор, уютно устроившись у его плеча, листала журналы с любовными историями, загорала на пляже, покуривая сигареты «Бисонте», в которые добавляла немного гашиша (она знала, что Сантьяго не одобряет этого, но вслух он ни разу ее не упрекнул), или глядя, как он работает в тени крыльца, по пояс голый, на фоне моря – мастерит деревянные кораблики. Ей очень нравилось наблюдать за ним, потому что он был действительно терпелив, тщателен и искусен в этом деле: рыбацкие суденышки – белые, красные, синие – получались у него как настоящие, а у парусников каждый парус и каждая снасть находились на своем месте. При всем том Тереса, к своему огромному удивлению, обнаружила, что Сантьяго, знаток моря и капитан катера, не умеет плавать. Даже так, как она – Блондин научил ее в Альтате, – не слишком стильно, но все же достаточно, чтобы не утонуть. Однажды они случайно заговорили об этом, и Сантьяго признался: я никогда не умел держаться на воде. Самому странно. А когда Тереса спросила, почему, в таком случае, он рискует ходить на катере, он только пожал плечами, будто покоряясь судьбе, – с этой своей улыбкой, которая, казалось, сначала долго бродит где-то внутри и лишь потом появляется на лице. Мы, галисийцы, – фаталисты, сказал он. Половина из нас не умеет плавать. Мы просто тонем, и все. И она сперва не поняла, шутка это или же он говорит серьезно.

Как-то раз, когда они закусывали в «Бернале», таверне в Кампаменто, Сантьяго представил ей своего знакомого, репортера газеты «Диарио де Кадис» по имени Оскар Лобато. Лет сорока, разговорчивый, смуглый, с лицом, испещренным шрамами и отметинами – из-за них он казался мрачным, хотя на самом деле вовсе таким не был, – Лобато чувствовал себя как рыба в воде и среди контрабандистов, и среди жандармов и таможенников. Он читал книги и знал обо всем, начиная от моторов и кончая географией или музыкой. Он был знаком со всеми, не выдавал своих источников информации даже под приставленным к виску дулом револьвера сорок пятого калибра и давно уже варился во всем этом, вооруженный записной книжкой, разбухшей от имен, адресов и телефонов. Он всегда, если мог, помогал, не разбираясь, по какую сторону закона стоит тот, кому нужна помощь, – частично ради саморекламы, частично потому, что несмотря на некоторые неприятные черты, свойственные людям его профессии, был, как говорили, человеком неплохим. А кроме того, он любил свое дело. В те дни его часто можно было видеть в Атунаре, старинном рыбачьем квартале Ла-Линеа, где забастовка сделала рыбаков контрабандистами. Лодки из Гибралтара разгружались на пляже средь бела дня; занимались этим женщины и дети, он даже рисовали на шоссе собственные переходы, чтобы удобнее было ходить с тюками на спине. На берегу дети играли в контрабандистов и жандармов, гоняясь друг за другом с надетыми на голову пустыми коробками из-под «Уинстона», причем только самые маленькие соглашались на роли жандармов. А каждое вмешательство полиции заканчивалось слезоточивым газом и резиновыми дубинками, и между местными жителями и блюстителями порядка разыгрывались самые настоящие сражения.

– Представьте себе сцену, – рассказывал Лобато. – пляж Пуэнте-Майорга, ночь, гибралтарский катер, двое парней выгружают табак. Пара жандармов: старый капрал и молодой рядовой. Стой, кто идет, и так далее. Те двое пускаются наутек. Им никак не удается завести мотор, молодой жандарм лезет в воду и забирается на катер. Наконец мотор заводится, и катер мчится к Гибралтару: один контрабандист у штурвала, другой ругается с жандармом… А теперь представьте, что этот катер останавливается посреди бухты. Разговор с жандармом. Послушай, парень, говорят ему. Если мы поплывем с тобой дальше, в Гибралтар, нам не поздоровится, а тебя и вовсе отдадут под суд за то, что ты преследовал нас на британской территории. Так что давай-ка успокоимся, идет?.. Развязка: катер возвращается, жандарм сходит на берег. Пока, пока. Всего наилучшего. Тишь да гладь.

Сантьяго, галисиец и контрабандист, не доверял пишущей братии, однако Тереса знала, что Оскара Лобато он считает исключением: тот был объективен, тактичен, не верил в «хороших» и «плохих», угощал выпивкой и никогда ничего не записывал прилюдно. Кроме того, знал много хороших историй и отличных анекдотов и никогда не говорил ни о ком плохо. Он приехал в «Берналь» вместе с Тоби Парронди, штурманом катера из Гибралтара, и несколькими его коллегами. Все льянито былы молоды: длинные волосы, бронзовая кожа, серьги в ушах, татуировки, пачки сигарет с золотой полоской, многоцилиндровые машины с тонированными стеклами, громыхающие музыкой «Лос Чунгитос», или «Хавиви», или «Лос Чичос»: их песни немного напоминали Тересе мексиканские наркобаллады. «Днем мне не жизнь, ночью не сон, – говорилось в одной из них. – Стены тюремные со всех сторон». Эти песни, составлявшие местный фольклор, как те, в Синалоа, имели не менее живописные названия: «Мавр и легионер», «Я уличный пес», «Стальные кулаки». Гибралтарские контрабандисты отличались от испанских только тем, что среди них было больше светлокожих блондинов, да еще английскими словами, нередко звучавшими в их андалусской речи. В остальном они были словно выкроены по одному шаблону: на шее золотые цепи с распятиями, образками Пресвятой Девы или непременным изображением креветки. Футболки с надписью «Heavy Metal», кроссовки «Адидас» и «Най-ки», дорогие часы, очень светлые, тоже дорогие джинсы: в одном из задних карманов пачка банкнот, из-под ткани другого выпирает нож. Крутые ребята, временами такие же опасные, как в Синалоа, – из тех, кому нечего терять, но кто, рискуя, получает очень многое. И их девушки – все в узеньких брючках и коротеньких маечках, из-под которых видны татуировки на бедрах и пирсинг в пупках; много макияжа и духов и еще больше золота. Они напоминали подружек кульяканских наркомафиози. И, некоторым образом, ее саму. Поняв это, Тереса подумала: слишком много прошло времени, слишком многое произошло. Там было и несколько испанцев из Атунары, однако большинство – все-таки льянито; британцы с испанскими фамилиями, англичане, мальтийцы и прочий народ из всех уголков Средиземноморья. Как сказал Лобато, подмигнув Сантьяго, лучшие образцы всех фирм.

– Так значит, мексиканка.

– Ну да.

– Далеко ж тебя занесло.

– В жизни всякое бывает.

Не вытерев с губ пивную пену, репортер усмехнулся:

– Звучит, как строчка из песни Хосе Альфредо.

– Ты знаешь Хосе Альфредо?

– Немножко.

И Лобато принялся напевать «Пришел как-то пьяный в бар», одновременно делая знак официанту подойти.

– Повторить то же самое мне и моим друзьям, – сказал он. – А также господам за тем столом и их дамам.

 
…Спросил пять порций текилы,
а бармен ему сказал:
– Текила кончилась, милый.
 

Тереса спела вместе с ним пару куплетов, и под конец оба рассмеялись. Симпатичный, подумала она. И не хитрит. Хитрить с Сантьяго и этими парнями вредно для здоровья. Лобато смотрел на нее внимательно, как бы оценивая. Смотрел глазами человека, знающего, что почем.

– Мексиканка и галисиец. Стоит жить, чтобы увидеть такое.

Что ж, это хорошо. Он не задает вопросов, но дает повод другим рассказать что-нибудь. Чтобы все шло ровно и гладко.

– Мой папа был испанцем.

– Откуда?

– Не знаю. Да и никогда не знала.

Лобато не спросил, правда ли это. Давая понять, что с семейными делами покончено, он отхлебнул пива и кивком указал на Сантьяго:

– Говорят, ты ходишь с ним на катере.

– Кто говорит?

– Люди говорят. Здесь ведь не бывает секретов. Пятнадцать километров воды – совсем немного.

– Интервью окончено. – Сантьяго забрал у Лобато полупустой стакан и поставил перед ним новый, присланный с соседнего стола: на сей раз угощали заезжие блондины.

Репортер пожал плечами:

– Красивая у тебя девушка. И этот акцент…

– Мне нравится.

Тереса уютно свернулась клубочком под рукой Сантьяго. Куки, хозяин «Берналя», поставил на прилавок заказанные порции: креветки под чесночным соусом, мясо, нашпигованное салом, фрикадельки, помидоры, приправленные оливковым маслом. Тереса обожала ужинать вот так, очень по-испански, в каком-нибудь ресторанчике или баре, у стойки, где подавали и колбасы и ветчину, и только что приготовленные блюда. Она быстро расправилась с нашпигованным мясом и подобрала хлебом весь соус. Ей хотелось есть, а о фигуре она не беспокоилась: худощавая от природы, она пока могла позволять себе некоторые излишества. Как говорили в Кульякане, наедаться по самые уши. Заметив на полке у Куки бутылку «Куэрво», она попросила текилы. В Испании были не в ходу высокие узенькие кабальито, столь популярные в Мексике, поэтому она всегда заказывала текилу в маленьких стаканчиках для дегустации вин: они больше всех других были похожи на кабальито. Разница заключалась только в объеме.