Текст книги "На линии огня"

– Хватит, Рикардо! Ты в самом деле достал уже со своим вечным «а если нет…»!

Продолжая спор, они возвращаются в тот угол, где разложены карты. До связистки доносятся последние слова комиссара:

– В 42-й дивизии мало расстреливают, Фаустино. Я не раз поднимал этот вопрос, но все как горохом об стенку… В назидание другим надо расстреливать больше…

Слышно приближение Атилано, и это бьет по нервам.

Ра-а-а-а-с, ра-а-а-ас, ра-а-а-с.

Снаряды 105 мм прилетают по три, по четыре и с треском раздирают воздух, как полотно. Потом рвутся с оглушительным грохотом, заволакивают гребень высоты пылью, пропитанной запахом пороха и сгоревшей травы, из которого доносятся вопли невидимых людей – проклятья, крики боли или ужаса: земля содрогается от разрывов, и каждый разбрасывает во все стороны шрапнель, которая рикошетами дробит камни, умножая свою убойную силу их осколками.

Пу-ум-ба.

Дзынь. Дзынь.

Хинес Горгель, скорчившись в расщелине между скал, обхватив голову ладонями, сжав зубами веточку, слышит, как щелкают каменные и стальные осколки. От близкого разрыва все вокруг содрогается так, что кажется – камни, дарующие защиту, сейчас раздавят его, и на невыносимый миг легкие наполняются едкой пылью, пахнущей дымом и землей.

Пу-ум-ба.

Пу-ум-ба.

Хинес никогда еще не испытывал такого ужаса и не ощущал так остро свое бессилие. Никогда не терзал его так зверски страх перед увечьем и гибелью. Язык прилип к пересохшему нёбу. Все мышцы ноют от напряжения, голова раскалывается от боли, словно кровь сейчас хлынет из носа и ушей. Если бы не беспрерывные разрывы и не свист осколков, если бы не твердая уверенность, что стоит шевельнуться – и его разорвет на куски в этом аду, творящемся на гребне высоты, Хинес давно убежал бы, как те, кто с воплями ужаса вскочил на ноги, кинулся вниз по склону и был накрыт лавиной огня и железа, раскромсан, словно топором мясника.

Вдруг становится тихо.

Горгель считает: раз, два, три, четыре.

Пять, шесть, семь, восемь.

И удивленно опускает руки, прикрывавшие голову.

Пятнадцать секунд – и ни одного нового разрыва.

На самом деле это условная тишина. Медленно рассеивается дым, и в скалах слышатся слабые стоны раненых, жалобы умирающих. Вот прозвучало проклятие. Чуть подальше кто-то хнычет, как ребенок, зовет мать. Ой, мама, мама, мама, мамочка…

Привстав, Горгель дрожащими руками вытягивает из-под себя винтовку, стряхивает с нее землю. И чувствует вдруг, что эти голоса наводят на него еще больший ужас, чем обстрел. А может быть, не они, а внезапная тишина. Он знает, что́ последует за ней, знает очень хорошо, потому что уже двое суток сидит на вершине высотки. Зато не знает, выдержит ли это. Сомнительно.

Тут он вспоминает про мавра Селимана и раненного в ногу сержанта – живы ли они? Или погибли при обстреле? А остальные, укрывшиеся между скал, – стряхивают ли землю с затворов винтовок или стонут, матерятся, зовут маму, или их просто уже нет? Или убегают вниз?

Все еще тихо.

Секунд тридцать, прикидывает Хинес, а может, и больше. Двое последних суток на восточной высотке превратили бывшего плотника в настоящего ветерана, а потому, прежде чем высунуть из-за бруствера голову, он выжидает еще немного. Потому что красным раньше только того и было надо: они дожидались, когда защитники высоты, решив, что обстрел прекращен, выглянут из укрытия, и снова открывали огонь. Ну не свиньи ли?

Затишье длится уже почти целую минуту.

И Горгель принимает решение не оставаться здесь. Он больше не желает ждать, когда тишину, помимо стонов и брани, наполнит еще и топот штурмующих. Худо-бедно и поневоле, но он сегодня сделал для Франко и отчизны даже больше, чем требовалось. Испанию он вознес превыше своих сил. И – хватит на сегодня, довольно для одного года, для его жизни. Короче говоря, счастливо оставаться.

– Далеко ли собрался?

Сержант, как навязчивый и нескончаемый кошмар, остается на прежнем месте, несмотря на снаряды и мины и на все прочее, что рвалось и валилось и убивало все кругом. Горгель, снова заползший в свою ложбинку между скал, поднимается и видит сержанта с неразлучным и грозным пистолетом на животе: лицо закопчено и перепачкано до такой степени, что неотличимо по цвету от седоватых волос. Неподвижный, непроницаемый, невозмутимый, как бронзовая статуя, чудесным образом выживший и даже не получивший новых ран вдобавок к прежним, в ноги, – более серьезная перевязана полосами его собственной рубахи поверх марли, которую ночью принес Селиман вместе с полупустой фляжкой, снятой с убитого, бог весть, своего ли или красного.

Горгель бормочет первое, что в голову пришло:

– За гранатами.

Сержант скептически смотрит на него, а потом показывает на ящик, стоящий рядом. Там лишь стружки.

– Ой, оказывается, кончились.

– Да что ты говоришь?

Они смотрят друг на друга, и Горгель тщетно ищет другой предлог отлучиться. Выход из положения. И его подсказывают стоны солдата, который по-прежнему зовет мать.

– И товарищу вот хотел помочь.

Сержант не сводит с него пристального взгляда. Губы его слегка кривятся – однако до улыбки эта гримаса недотягивает. Да и не собирается.

– Ему уже не поможешь. Так что оставайся тут.

Горгель вздрагивает, услышав рядом какой-то звук. И, обернувшись, видит мавра, который вылезает из-за скал. Селиман тоже весь в пыли: запорошен ею так густо, что феска из красной стала бурой.

– Поднялись? – с беспокойством спрашивает сержант.

Тот мотает головой, оглядывает Горгеля и становится на колени возле раненого, отгоняя от него мух.

– Как твой нога, сирджант? – участливо спрашивает он.

– Погано, однако я уже привык. На-ка вот, глянь…

Мавр осторожно ощупывает ногу, а потом, сдвинув перевязку, принюхивается к ране. Снова прикрывает бинтом и, пощипывая усы грязными ногтями, угрюмо качает головой.

– Суайа-суайа… – говорит он.

– Скажи по-человечески.

– Опухлая… Нехорошая.

– Что значит «нехорошая»?

– Немножко почернела.

– Ладно.

– Не нравится мне, клянусь. Болит тебе сильно?

– Ясное дело, болит.

Мавр кладет ему ладонь на лоб, но сержант отдергивает голову.

– Жар большой…

– Жарко тут, вот и жар. И жрать хочется, и пить… Мозги мне не долби, сделай милость.

– По-хорошему, надо вытащить тебя отсюда… Быстро-быстро. Ногу лечить надо.

– Только ему не говори, – показывает сержант на Горгеля. – А то он уже прямо весь извелся, соображая, под каким бы предлогом смыться отсюда.

– Я могу снести в ближайшую санчасть, – откликается тот.

– Ближайшую? – с неприятным скрипучим смешком отвечает сержант. – Слышь, не смеши меня. А то поперхнусь.

– Есть наверняка где-нибудь. Не может быть, чтоб нас расколошматили…

– Много ты понимаешь… Молчи уж.

Между скал – опять какой-то шум. Горгель оборачивается и видит майора Индурайна, командира почти поголовно уничтоженного батальона регуларес, – он спускается по склону с явной целью проверить, сколько осталось людей и боеприпасов. Он тоже весь в густой пыли, френч разодран, волосы всклокочены, бинты вокруг головы стали черными. Горгель вспоминает, каким он был двое суток назад, когда организовывал оборону Кастельетса. И кажется, с тех пор не знал ни минуты покоя.

– Ну как вы тут? – спрашивает он.

Покрасневшие глаза на лице, покрытом застывшей маской пыли и пороховой копоти, всматриваются в каждого поочередно, и надежды в них немного. Сержант с усилием пытается приподняться, но, скривившись от боли, вновь падает:

– Да хреново, господин майор. Гранаты все вышли, патроны на исходе.

– Боеприпасов нет. И послать за ними некого.

– Сколько нас осталось?

Майор показывает на Селимана, который улыбается от уха до уха:

– Как он себя проявил?

– Надежный малый. Ветеран, не трус.

– Вот как?

– Да. А вот в этом я не уверен.

Быстрым взглядом окинув Горгеля – да не один же я такой на этой высотке, думает тот, – майор становится на колени, чтобы поближе взглянуть на рану сержанта. И, осмотрев ее, не произносит ни слова. Потом поднимается и пожимает плечами, как бы смиряясь с неизбежным.

– Из регуларес, Монсерратского батальона и взвода легионеров осталось в общей сложности человек тридцать, – наконец отвечает он.

– А насчет подмоги ничего не слышно?

– Пока ничего. Послал связного в штаб, но он еще не вернулся.

– Мы сделали что могли, – подводит итог сержант.

– Верно.

– Как ваша голова, господин майор?

– Получше, чем твоя нога. Рана у тебя… кхм… ладно. Ты, наверно, и сам знаешь.

– Конечно знаю.

Майор смотрит на флягу, лежащую возле пустого ящика с гранатами. Проводит языком по растрескавшимся, пересохшим губам.

– У вас есть еще?

– Есть немного, ему надо спасибо сказать, – сержант кивает на мавра. – Так что пейте – промочите горло.

– На здоровье! – оживляется мавр.

Майор раздумчиво почесывает бровь. И, решившись, качает головой:

– Нет. Может быть, попозже.

– Иншалла, – ставит точку Селиман.

Горгель, опираясь на винтовку, сидит на корточках, слушает. Хочется есть, пить, спать, но все чувства перекрывает нарастающее негодование. Эти люди – будто с другой планеты. Разговаривают так, словно не понимают, в каком положении оказались, в какую ловушку угодили. А может, дело еще хуже: всё понимают, но считают, что это в порядке вещей. Страусы, прячущие голову в песок. Строят из себя героев, придурки, а ведь это жизнь, а не кино.

– Если не сдадимся, – набравшись храбрости, подает он голос, – красные вконец остервенятся. Мы ведь много их положили.

На него смотрят внимательно: мавр – удивленно, сержант – возмущенно, майор – угрюмо.

– Что ты сказал? – переспрашивает он, как будто не верит собственным ушам.

Горгель не отвечает. Он онемел от собственной опрометчивости, пресеклось дыхание.

– Как тебя зовут, солдат?

Горгель сглатывает слюну, произносит наконец свое имя и тотчас жалеет, что не назвался каким-нибудь другим – Хосе Гарсией или еще как-нибудь. Пусть бы искали.

Индурайн не спускает с него пристальных глаз:

– Сколько у тебя патронов осталось?

– Две обоймы.

– Но и штык имеется, не так ли?

– Так.

– Значит, знаешь, что надо делать.

– Не беспокойтесь, господин майор, – говорит сержант, прожигая Горгеля взглядом. – Если не знает, я ему этот штык в очко засуну.

– Аллах велик, – смеется, показывая все зубы, мавр. – Он все знает, на нас смотрит.

Внизу, со стороны республиканцев, слышатся голоса и свистки. И несколько выстрелов – пока разрозненных.

– Опять полезли.

Индурайн говорит это очень спокойно, как бы покорно принимая все, что ни пошлет судьба. Он достает из пистолета обойму, придирчиво оглядывает ее и ставит на место. Горгелю, внимательно следящему за ним, кажется, что командир батальона испытывает облегчение, словно новая атака красных освобождает его от бремени ответственности, и в глубине души мечтает, чтобы враг добрался до гребня высоты и все наконец кончилось.

Хинес Горгель понимает чувства своего командира. Он и сам страстно хотел бы отдохнуть – уснуть или умереть.

С вершины западной высоты Пепе майор-ополченец Гамбо Лагуна наблюдает за атакой Четвертого батальона на восточную высоту Лола. Командир батальона Островского, прижав к глазам окуляры русского бинокля, наводит его на склон, поднимающийся от сосняка. Дистанция – почти четыре километра, однако на желтовато-бурой поверхности отчетливо видны клубы пыли от разрывов и оранжевые высверки вспышек. Звуки, приглушенные расстоянием – надо напрячь слух, чтобы услышать, – время от времени перебиваются другими, поближе: вдруг то и дело начинается ружейная трескотня, многократным эхом раскатывающаяся по окрестностям городка, который стоит как раз в створе двух высоток, – это франкисты, отступив через оливковую рощу, продолжают сопротивляться в Апаресиде.

– Баскуньяна не оставляет своих усилий, – замечает Гамбо.

И передает бинокль своему заместителю Симону Сериготу, предлагая взглянуть и ему. Капитан обстоятельно разглядывает далекую высоту.

– Сильно вперед продвинулись, – говорит он с довольным видом.

– Похоже на то.

– На этот раз, надеюсь, получится.

– Дай-то бог…

Рядом с ними комиссар батальона Рамиро Гарсия, заложив большие пальцы за ремень, грызет мундштук погасшей трубки. Потом вынимает ее изо рта:

– Эй, дайте и мне глянуть.

Серигот протягивает ему бинокль, и комиссар нетерпеливо вертит колесико настройки, наводя на фокус. И говорит с улыбкой:

– Разрывы-то как высоко, а? И как густо.

– Бой идет уже на самом хребте.

– Замечательно! – Гарсия возвращает бинокль. – Наконец-то Четвертый показал себя.

– А ведь мы тебе говорили: не по вине Баскуньяны они топтались на месте. Он молодец. Делает что может, с тем, что у него есть.

– Да уж, бычки ему попались бракованные. Проку от них на корриде мало.

– Бракованные или нет, а добрались почти до самой вершины. – Серигот замолкает на миг и добавляет насмешливо: – И представь, обошлись покуда без политкомиссара, который дергал их за яйца.

Гарсия предупреждающе поднимает руку с трубкой и бурчит с деланой суровостью:

– Не начинай, товарищ.

Покуда комиссар и заместитель пикируются, Гамбо вешает на шею ремешок бинокля и задумчиво оглядывает собственные позиции. До сих пор, думает он, все было сделано как нельзя лучше: 1-я рота его батальона в преддверии наиболее вероятного исхода боя – победы республиканцев – и предупрежденная насчет самого опасного поворота – контратаки франкистов – окопалась, уж как смогла, на склонах и на хребте Пепе, имея за спиной городок. Грунт каменистый, окопы полного профиля не выроешь, и потому бойцы выскребли в земле неглубокие стрелковые ячейки либо использовали рельеф местности и соорудили из камней брустверы. 2-я рота остается в резерве, сидит в тени фиговых и ореховых деревьев на обратном скате высоты, укрепилась там благодаря глубокой балке, пересекающей дорогу под деревянным мостом и проходящей возле кладбища, что позволяет взаимодействовать с окопавшейся там 3-й ротой. Таким образом, 437 бойцов батальона Островского занимают весь правый фланг Кастельетса: у пулеметов отличные сектора обстрела, минометы, спрятанные в балке, накрывают всю передовую до виноградников, тянущихся на северо-запад.

– Сдохнуть можно от этой жары, – говорит Гарсия: он снял фуражку и рукавом вытирает пот с лица.

– Что же дальше-то будет, – поддакивает Серигот.

Гамбо и в этом отношении сохраняет спокойствие. У его людей – полные фляги, а в рощице на обратном скате приготовлено сколько-то бидонов воды. Солдатам выдали полные боекомплекты, сухари, по банке сардин, тунца и русской тушенки. Даже если франкисты будут контратаковать, батальон способен своими силами продержаться сорок восемь часов. Или даже больше.

Размышляя обо всем этом, майор ведет глазами от дальней оконечности реки до позиций, занятых его людьми, а оттуда – до восточной высоты, где идет бой. Взгляд его скользит по крышам городка, где там и сям еще дымятся дома – колокольня уже рухнула, – пока не упирается в оливковую рощу возле скита.

– Там, за виноградниками, какое-то движение, – сообщает Серигот, заслоняясь ладонью от солнца.

– Наши или франкисты?

– Понятия не имею.

– Может, это наши добрались туда?

– Так далеко и в той стороне? Сомневаюсь.

И с тревогой поднимает бинокль к глазам. Смотрит. Двойная оптика сводит изображение воедино, но оно расплывается, потому что не в фокусе, и майор указательным пальцем вращает колесико настройки, покуда в колеблющемся от зноя и ослепительного света воздухе не возникает отчетливая картинка.

И вот тогда он видит. Видит солдат в алых, как маки, широкополых беретах. Их много, они еще далеко и движутся очень медленно, приближаясь к границе виноградников.

– Ах ты ж мать!.. – восклицает он. – Это рекете.

II

Граната разрывается так близко, что Хинесу Горгелю кажется, будто ему опалило лицо. Взрыв встряхивает его, оглушает, швыряет на ближайший валун, выкачав воздух из легких, и плотник не столько слышит, сколько чувствует звон металлических и каменных осколков, разлетающихся во все стороны. И внезапно он обнаруживает, что сидит, выплевывая землю, набившуюся в рот, а на ладони, которой ощупывал как будто распухший нос, видит кровь.

Миг спустя возвращаются, пробиваются сквозь туман в голове звуки – взрывы, выстрелы, голоса людей, которые богохульствуют, бранятся, выкрикивают что-то. И Горгель, тряся головой, чтобы в ней прояснилось, вспоминает миг, предшествовавший разрыву: свист пуль над хребтом, ползущих вверх людей – они подбадривают друг друга, понукают командами и криками, леденящими кровь. Видны мокрые от пота лица, выставленные штыки, гранаты в руках и откинутые перед броском туловища. И страх оттого, что они уже так близко, и ужасающая привычность, с которой ноющей ладонью он снова и снова передергивает затвор винтовки с уже раскалившимся – не притронешься – стволом, вставляет новый патрон и жмет на спуск, но не в силах остановить или задержать врага.

Винтовка! – спохватывается он внезапно.

И в панике дрожащими руками шарит вокруг, ища свой пропавший маузер. Оставшись без оружия, Хинес еще острее сознает свою уязвимость и беззащитность. Движимый тем же страхом, он пытается встать – и не может: ноги не слушаются.

Пам-пам-пам! – слышится совсем близко.

Это пистолетные выстрелы. Три подряд.

Тут он видит, как раненный в ногу сержант, вскинув пистолет, вытягивает руку и стреляет во что-то, находящееся над скалами и невидимое Горгелю.

Пам! Пам! Пам! Щелк.

После третьего выстрела каретка затвора замирает в заднем положении, и глаза сержанта, воспаленно сверкая на лице, покрытом, как маской, копотью и пылью, смотрят на нее почти ошеломленно.

Хинес Горгель открывает рот, чтобы крикнуть, но голосовые связки словно парализованы. Он не может издать ни звука. А хотелось сказать сержанту, что больше не может, что должен убраться отсюда, убежать, скрыться, – и не в силах выговорить ни слова, а из горла вырывается лишь нутряной прерывистый стон. Хриплое рыдание.

В эту минуту сержанта заслоняют спрыгнувшие вниз люди: на ногах у них – альпаргаты, на плечах – синие и зеленовато-бурые, запорошенные землей комбинезоны, распахнутые на груди, мокрые от пота френчи. Кое-кто – в касках, и у всех в руках винтовки с длинными штыками. Искаженные лица людей, пьяных от ярости и пороха. Вот один подошел к сержанту, ногой выбил у него пистолет, прикладом ударил по голове. Второй наставляет на Горгеля штык и потом, чтобы всадить его с размаху, отводит винтовку назад.

– Нет! – внезапно обретя голос, вскидывает тот руки. – Нет! Пощади! Нет! Нет!

От этих криков республиканец замирает в нерешительности – грудь поднимается и опускается от тяжелого прерывистого дыхания, а усталые блестящие глаза, еще миг назад подернутые пеленой безумия, проясняются. Придержав размах руки, он не вонзает штык в Горгеля, а останавливает стальное жало у самого его плеча.

– Вставай, фашист.

– Я не фашист!

– Поднимайся, кому сказано? И снимай ремни.

Хинес Горгель неловко – руки дрожат – выполняет приказ. Покуда один солдат по-прежнему касается штыком его плеча, другой обшаривает его карманы и толкает к сержанту. То же самое проделывают и с остальными, пока не набирается человек десять – оборванных, грязных, удрученных, испуганных и понурых. Среди них есть и раненые. Капрала Селимана Горгель не видит, а майор Индурайн – перепачканный землей, растрепанный, с налитыми кровью глазами – здесь: идет, хромая и спотыкаясь. И, судя по тому, как он поддерживает одной рукой другую, она у него тоже повреждена. Повязка с головы слетела, открыв незатянувшуюся рану.

Пленных заставляют сесть на прогалине между скал и – кто может – положить руки на затылок. Шум боя на вершине высоты стих, лишь изредка оттуда долетают одиночный выстрел, приглушенные расстоянием стоны раненых, командные выкрики победителей, укрепляющих отбитые позиции.

– Офицеры есть?

Вопрос задан приземистым, дочерна загорелым человеком с лейтенантскими знаками различия на фуражке. Горгель смотрит на Индурайна, который молчит и не поднимает глаз. И красный перехватывает этот взгляд – благо еще несколько человек повернули головы к майору.

– Эй, – окликает он Индурайна.

Тот вскидывает голову.

– Офицер? – спрашивает приземистый.

– Офицер.

Республиканец продолжает изучающе разглядывать его:

– Имя? Звание?

– Тебя это не касается.

– Индурайн его зовут. Майор Индурайн, – спешит выслужиться Горгель.

И оказывается в перекрестье их взглядов. Республиканец смотрит с любопытством, майор – презрительно. Потом красный, ухватив за ворот, рывком поднимает его и отводит в сторонку.

– А этот вот – сержант, – говорит один из солдат, который наклонился и стряхнул пыль с нарукавной нашивки раненого.

– И еще два мавра, – говорит другой. – И один – из Легиона.

– Соберите их, – распоряжается лейтенант.

Республиканцы заставляют встать двух регуларес – молодого парня и бородатого старика, оба покорно подчиняются, выказывая полное безразличие к своей судьбе, – и низкорослого чернявого легионера с разбитой головой и рассеченным веком. Вместе с майором их подводят к сержанту, который, судя по мутным, остекленелым глазам, еще оглушен ударом приклада и не вполне понимает, что происходит. Индурайн, поддерживая сломанную руку, прилагает видимые усилия, чтобы стоять прямо и не терять достоинства. Мавры и легионер, опустив головы, стараются придвинуться к нему поближе, словно это может спасти их от неизбежного.

– Испания, воспрянь, – громко и четко произносит Индурайн.

Республиканцы стреляют вразнобой и без команды – сперва в него, потом в остальных: пули, попадая в голову и грудь, вздымают пыль, и сраженные ими люди валятся друг на друга. Вслед за тем Горгель в ужасе видит, как красный лейтенант достает из кобуры пистолет и, подойдя к ним вплотную, стреляет каждому в голову.

Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.

Внезапно душераздирающий стон рвет воздух. Земля и скалы, содрогнувшись от близкого разрыва, взметывают ввысь тучу пыли и каменного крошева. Слышны крики тех, кого накрыло осколками, а уцелевшие – и франкисты, и республиканцы – опрометью бросаются в какое-нибудь укрытие, припадают к земле, топчут на бегу тела расстрелянных в луже крови.

Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба.

– Это же свои! – в отчаянии кричит лейтенант. – Наша артиллерия! Вот же сволочи!

Горгель бежит вместе со всеми, пригибается, падает, ползет между скал, обдирая локти и ладони. Новый взрыв гремит совсем близко и заваливает его ошметками кровавого мяса. Горгель смотрит на них в ошеломлении, дотрагивается до них. На одно томительное мгновение ему кажется, что эти человеческие внутренности, разодранные кишки – его собственные. И наконец, с омерзением стряхнув их с лица и рук, ослепнув от ужаса, он поднимается и бежит куда глаза глядят, пока не ступает вдруг в пустоту и кубарем не катится по склону.

– Владимир!

По закопченным порохом татарским скулам ручьями льется пот. Сержант слегка приподнимается, вопросительно смотрит на Сантьяго Пардейро и снова прячет голову. Время от времени пули проходят низко – срезают ветви, сбивают листья орешника, стучат о стены Апаресиды, которые от этого словно оспой побиты.

– Слушаю, господин лейтенант.

– Сходи-ка узнай, почему «гочкис» молчит.

– Есть.

Владимир уползает, волоча автомат – Пардейро уже вернул его, – а лейтенант высовывается над бруствером траншеи, где стоит на коленях: копали ее в страшной спешке, и потому в ней всего лишь семь метров длины и метр глубины. Положение неважное, хотя еще и не безнадежное. Скит стоит на ступенчатой возвышенности, и это дает известные преимущества – с маленькой колокольни открывается прекрасный обзор, хотя двоих наблюдателей там уже ранило, и остатки 3-й роты вырыли штыками и палками траншеи, соорудили брустверы, забаррикадировали окна и упорно отбивают натиск республиканцев, накатывающих волна за волной от оливковой рощи к нижней террасе, огороженной каменными невысокими стенами, повторяющими каждый изгиб склона. Легионеры с рассвета отразили уже три атаки и пока держатся. Профессиональные вояки, которых красные считают наемниками и бесчестными убийцами, они знают, что ждет их в случае поражения. Тем не менее если в пересохшем рту еще ворочается язык и хватает куража, то можно и спеть – вот как капрал Лонжин: стоя на коленях и опершись подбородком о приклад, мурлычет:

 
Почтальон, ядрена вошь,
Что ж ты чешешь мимо,
Что ж письма мне не несешь
От моей любимой?
 

Владимир ползет обратно: когда стрельба усиливается, он замирает и распластывается, когда ослабевает – движется дальше. У самого скита рвется 50-миллиметровая мина, усеивая стену рябью новых выбоин и засыпая его комьями земли и осколками. Тут даже Лонжину становится не до песен.

– Господин лейтенант…

Это русский ящерицей вполз наконец в траншею. Пардейро отодвигается, давая ему место.

– Ну, выкладывай.

Владимир, сняв пилотку, проводит ладонью по светловолосой стриженой и влажной голове:

– Машинка раскалилась от беспрестанной стрельбы. А воды нет. Так что им пришлось помочиться в кожух для охлаждения… А если целый день не пить да потеть, маловато выйдет.

Пардейро вздыхает облегченно:

– Патронов-то достаточно?

– Пока хватает, – сержант надевает пилотку, высовывает голову, оглядывает местность и без суеты прячется за бруствер. – Я смотрю, красные еще пододвинулись?

– Похоже на то.

– Те, которые атакуют с западной высоты, дальше не пойдут: пулемет не даст им подняться – как залегли, так и лежат. А вот те, что наступают от оливковой рощи, снова уже метрах в двухстах.

– Самое малое, – прикидывает Пардейро.

– И продвигаются, насколько я вижу. Медленно, но неуклонно. Через минуту-две кинутся в атаку.

– Все так.

От близкого разрыва оба снова пригибаются. Встает туча земли и камней, переламывается ствол миндального дерева, и еще зеленые орехи летят во все стороны, как пули.

– Еще слава богу, что Атилано не подтянули… – ворчит Владимир. – Лупят только из минометов.

Лейтенант молча кивает. Русский ощупывает нагрудный карман, достает мятую пачку «Тре стелле». Там всего одна сигарета. С сомнением поглядев на нее, он со вздохом – ничего, мол, не попишешь – кладет пачку на прежнее место.

– Господин лейтенант, с вашего позволения… Хочу кое-что сказать… Дадите минутку?

– Ну конечно.

Русский, поколебавшись еще немного, наконец решается:

– Я в Легионе с Тицци-Аццы, еще когда генерал Франко командовал моей 1-й ротой. А до этого я был на Великой войне, потом служил в кавалерии, воевал с большевиками… Так что кое-чего повидал.

– Ну и?

Две пули, прожужжав мимо, ударяют в стену скита. В ближайшем окопе поднимается во весь рост один из легионеров и, широко размахнувшись, бросает в сторону красных гранату «Ото-35». И прежде чем лейтенант успевает выругать его, голову из траншеи высовывает сержант.

– Далеко же, мать вашу! – орет он. – Кто будет без команды гранаты кидать или стрелять, пожалеет, что на свет родился! Беречь боеприпасы! Еще понадобятся!

Скрывшийся в окопе легионер что-то отвечает, но слов не разобрать. Наверно, отпустил какую-то шутку, потому что раздается дружный смех.

– Ну, в общем… – чуть раскосые светлые глаза сержанта смотрят на Пардейро нерешительно. – В самом деле можно сказать все как есть?

– Можно. Только покороче.

– Не беспокойтесь… Я хотел только сказать, что когда вы пришли сюда – такой… такой…

– Юный? – с улыбкой подсказывает лейтенант.

Узкие славянские глаза почти исчезают меж сощуренных век.

– Да, – медленно кивает сержант. – Ведь и сейчас еще не бреетесь. И кое-кто из старых крокодилов в нашей роте думал тогда, что очень скоро вы «бросите курить», как у нас говорят. Сами знаете, что это значит.

– Да уж знаю. «Младший лейтенант – на время, труп…» и так далее. Или еще: «Первое жалованье – на обмундирование, второе – на погребение»… Ни прошлого, ни будущего… Уж как водится.

– Вот именно. Однако ж вот какое дело… Когда в Синке мы остались без офицеров и унтеров и вы сказали: «Слушай мою команду!», рота вас зауважала. Ну и я тоже.

Пардейро лестно слышать это, однако теперь он уже знает, как принимать похвалу. Каков должен быть его отклик – вернее, какого отклика от него ждут. И потому он озабоченно смотрит на часы, делая вид, что мысли его заняты другим.

– Ну, закругляйся.

– Закругляюсь, господин лейтенант. Еще хотел только сказать, что… ну, это… Что красные назначают командирами тех, кто политически подкован, или самых бойких и шустрых, или самое зверье, пусть даже они читать-писать не умеют.

– Хочешь сказать, в этом наше преимущество?

– Точно так. Наше преимущество в том, что у нас воюют такие люди. Молодые, образованные. Даровитые. У красных мужества в избытке, спору нет, но ведь на войне одного этого мало.

– И?

– А вот вы… Ну, в общем… У вас есть все, что должно быть у солдата, а вдобавок есть еще и талант. Два дня в городке, потом отступили, теперь вот здесь… Вот это я и хочу сказать, господин лейтенант… Что рота считает – вы хорошо себя показали.

Пардейро, делая вид, что пропустил его слова мимо ушей, смотрит по сторонам. В траншее и в стрелковых ячейках – «волчьих ямах» – едва заметны его солдаты, которые ждут врага, выставив над брустверами винтовки, разложив гранаты и запасные обоймы – их раздает Тонэт в легионерской пилотке, челноком снующий вдоль линии. Солдаты сохраняют спокойствие и дисциплину, несмотря на голод, жажду, зной, а иные, вопреки тому, что уже свалилось на них и что еще свалится, – даже способность шутить. И дело, во имя которого они сражаются, уже почти не имеет значения, но сражаются они умело, хладнокровно и расчетливо, не испытывая или, по крайней мере, не обнаруживая страха, что в данном случае одно и то же. Когда я был в училище в Авиле, мне бы и во сне не приснилось, думает Пардейро, что буду командовать бойцами такого класса. С таким послужным списком, как, например, у сержанта Владимира Корчагина.

– А зачем ты мне это рассказываешь сейчас?

Тот пожимает плечами:

– Честно говоря, сам не знаю. Захотелось… – Вздернув голову, он подбородком показывает в сторону оливковой рощи. – А может, потому, что эти сейчас опять полезут… Или потому, что вы трое суток справляетесь тут один, сами себе начальство.

Пардейро снова смотрит на часы:

– Твоя минута истекла, Владимир.

– Так точно, господин лейтенант, – от кивка начинает раскачиваться кисточка на легионерской пилотке. – И простите за откровенность.

– Не за что тебя прощать.

Оба всматриваются теперь в позиции противника. Красные прекратили огонь и даже минометный обстрел. Дурной знак.

– Ты сильно ненавидишь коммунистов, Владимир? Судя по твоей биографии, тебе есть за что.

Русский улыбается:

– Моя минута истекла, господин лейтенант.

– Твоя истекла. А теперь пошла моя.

Сержант, не сводя глаз с неприятеля, наклоняет голову, обдумывает ответ.

– Пока был там, в России, ненавидел… – говорит он наконец. – Сейчас все по-другому. Я дерусь не с людьми, а с делами.