Текст книги "Письмо на небеса"

Дорогой Аллан Лейн,

Сегодня по дороге из школы домой тетя Эми повернулась ко мне и спросила:

– Ты не хотела бы поужинать вечером со мной и Ральфом?

(Ральф – это ее приверженец Христа).

Он никогда не приходит к ней домой – по крайней мере, когда я там, но она встречается с ним, и мыло в форме розы стало в душе гладким и круглым. Может, после того как я рассказала ей о Скае, она тоже захотела открыться мне? Может, таким образом она хочет стать мне ближе? Я согласилась.

Приехав домой, тетя Эми бросилась готовиться к ужину – помазала розовым маслом за ушами, достала из пакета из химчистки полинявшее цветочное платье.

Мы встретились с Ральфом в кафе Furr’s. Мне показалось странным, что он не заехал за нами, но я не задавала вопросов. Мы приехали первыми и ждали его у дверей. Он был одет в джинсы и пиджак от костюма, на ногах – что-то, отдаленно напоминающее «Биркеншток»[67]67
  Немецкий бренд анатомической обуви.


[Закрыть]. Волосы у него были длинные и выглядели неряшливо – видимо, он в прямом смысле старался походить на Иисуса.

С важным видом поцеловав тетю Эми в щеку, он пожал мне руку и сказал:

– Должно быть, ты Лорел.

– Приятно познакомиться с вами, – широко улыбнулась я, желая быть вежливой.

Мы прошли вдоль всего прилавка с едой, и он взял себе стейк, солсбери стейк и жареную курицу – все сразу! Плюс кукурузный хлеб, пюре, икру из окры[68]68
  Овощное стручковое растение.


[Закрыть] и три пирожка с разными начинками. И позволил тете Эми заплатить за все это. Он даже не пытался достать свой бумажник. Даже не делал вид, что пытается.

Стоило мне сесть за столик и воткнуть вилку в желе, как он заявил:

– Нет-нет. Что это вы делаете, молодая леди? Никакой еды до молитвы.

– Я еще и не ела, – пробормотала я, но тетя Эми смотрела на меня, явно нервничая, и я не стала поднимать шум.

Затем Ральф взял наши с тетей Эми руки, склонил голову и произнес:

– Господи, благослови эту пищу, которую мы примем. Во имя Иисуса. Аминь.

Это самая идиотская молитва, какую я только слышала, подумала я. И это приверженец Христа? Тетя Эми всегда говорит что-то уместное обо мне, или нашей семье, или Мэй, или благодарит за что-то.

Как только мы начали есть, Ральф повернулся ко мне и спросил:

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Подростковый период – очень трудное время. Время, когда Господь Бог проверяет вас разными испытаниями.

– Угу. Надеюсь, я не провалю экзамен, – пошутила я.

Но, похоже, моя шутка оказалась не смешной. Он не засмеялся. Тетя Эми тоже. Она все еще нервничала.

– Нельзя так легкомысленно относиться к ошибкам, ведущим к греху, – наконец сказал Ральф.

Не буду мучить вас скучным описанием остального вечера, который прошел примерно в том же духе. Я пыталась поддерживать разговор и выяснить, для чего Ральф на самом деле приехал. Наверное, он остановился в церкви и на каждой службе рассказывает верующим о своих приключениях. Но тетя Эми рядом с ним вовсе не казалась счастливой. Не пародировала мистера Эда и совсем не шутила. Она почти все время молчала. Не знаю, из-за того ли, что я с ними ужинала, или из-за того, что сильно нервничала, словно боясь, что он в любую секунду встанет и уйдет.

Наконец мы распрощались и поехали домой. В машине царила тишина, пока мы не остановились на светофоре и тетя Эми сказала:

– Спасибо, что поужинала с нами, Лорел. – Она помолчала, а потом спросила: – Что думаешь?

– Ты хочешь, чтобы я сказала тебе правду? – уточнила я.

– Да, – коротко ответила она. – Конечно.

– Я думаю, что ты слишком хороша для него. Он тебя не достоин. И в подметки тебе не годится. Я думаю, если ты любишь бога, это еще не значит, что ты должна любить и его.

Тетя не рассердилась. Не отрывая взгляда от дороги, она сказала:

– Спасибо за честность. Я благодарна тебе за нее.

– Правда?

– Да.

На светофоре загорелся зеленый, и, проехав немного вперед, тетя Эми свернула в тихую темноту нашей улицы. Она остановилась у кирпичного домика, в котором прожила так много лет, выключила зажигание, но из машины не вышла. Я ждала, не скажет ли она мне что-то еще.

– Он просит у меня денег, – наконец призналась тетя Эми, – чтобы набрать сумму для своего следующего паломничества. Но я не хочу ему больше ничего давать. Я лучше буду копить тебе на университет.

Это были одни из самых великодушных слов, какие мне когда-либо говорили. Не только из-за денег – я знаю, что мне понадобятся деньги на обучение, но и потому, что это значило, что она заботится обо мне, и, может быть, начала заботиться и о себе. Я даже представить себе не могла, каково это – так долго быть одной, и мне хотелось, чтобы у нее кто-нибудь был. Но только тот, кто разглядит настоящую ее.

Мы вошли в дом, и я спросила тетю Эми:

– Хочешь посмотреть «Мистера Эда»?

Она улыбнулась и сказала, что хочет. Когда началась музыкальная заставка, я без всяких просьб и уговоров забарабанила по столу, изображая стук копыт, и заржала. Тетя Эми рассмеялась.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Джуди Гарленд,

Я часто представляла вас ребенком. Девочкой, которая отбивает чечетку в охлажденном кондиционерами кинотеатре посреди пустыни – отец аплодирует ей, а потом несет ее через жар летней ночи в фургон. Девочкой, которая поет родителям, чтобы те перестали ссориться, а потом убаюкивает песней саму себя. Девочкой, которая подписала контракт с киностудией, где ей накладывали фальшивые зубы и говорили, что она некрасивая. Она принимает таблетки, которые ей давали, носит косички и постоянно снимается: одна кинолента сменяет другую. Девочкой, чей голос срывался на рыдания в песне Somewhere Over the Rainbow. Вы безумно уставали, но вам давали все больше таблеток и заставляли петь снова и снова. Вы пели. Вы стали почти звездой, когда умер ваш отец. Маленькая девочка, с голосом слишком мощным и сильным для такого хрупкого тела. Но я не знала, что своим детям вы тоже причиняли боль. Я смотрела вчера фильм о вас, снятый несколько лет назад. Знаю, не все, что говорят по телевизору – правда. Показывали вас с вашими дочками. Вы сами когда-то были такой же маленькой девочкой, как они. Вы научили их вставать и петь. Научили, что аплодисменты – это проявление любви. Рассказали им, что люди любят вас за то, что хотят в вас видеть, а не за то, какая вы на самом деле. Какая печальная история. Вы могли бы научить их совсем другому.

Может быть, даже повзрослев, вы остались в душе маленькой девочкой, которая нуждалась в том, чтобы кто-то позаботился о ней. Поэтому вы хотели, чтобы о вас позаботились ваши собственные маленькие девочки. И когда у них это не получилось – а разве могло получиться? – вы оставили их навсегда.

Я спрашиваю себя: не похожа ли в этом моя мама на вас? Может, она так рано выпорхнула в жизнь, что не успела повзрослеть? И, может, именно поэтому она так сильно нуждалась в нас – особенно в Мэй?

Она звонила сегодня, и тетя Эми пыталась всучить мне телефон. Я уже почти три недели избегаю разговоров с мамой. Я сказала, что перезвоню ей попозже, но тетя настаивала, что мне необходимо поговорить с мамой сейчас, и я сдалась.

Разговор начался как обычно.

– Как ты, милая? – спросила мама.

– Неплохо.

– Ждешь не дождешься лета?

– Да. Странно, как быстро пролетел год.

Затем она перешла к главному:

– Лорел, в прошлый раз ты упомянула, о том, как ты что-то сказала своей сестре. Я беспокоюсь за тебя.

Я вытерла ладони о платье.

– Я не хочу говорить об этом по телефону, мам.

– Я все думала о твоих словах, о том, что не осталась рядом с вами. И знаю, что ты не горишь желанием приезжать сюда ко мне. Но я так давно тебя не видела. Вот и подумала, что вернусь к вам на лето. И если не останусь навсегда, то по крайне мере навещу вас. Я могу остановиться у тети Эми.

– Хорошо… – Я не знала, как реагировать на это. – Но ты же знаешь, что я буду жить и у папы. Я не могу его бросить только потому, что ты приехала.

– Да, я знаю, милая, – сказала она и добавила: – Я очень хочу тебя поскорее увидеть.

– Да. Я тоже, мам.

Я все это время ждала маминого возвращения, однако сейчас не понимала, что чувствую в связи с этим. Такое ощущение, будто я просто привыкла к тому, что рядом со мной только папа и тетя Эми. Но больше всего меня пугала мысль, что она возвращается затем, чтобы попытаться меня разговорить. Чтобы я рассказала ей, что случилось с Мэй, и подтвердила ее подозрения, что в этом виновата я. «Ладно, – думала я, – если она захочет обо всем узнать, я ей расскажу. А потом она может хоть навсегда исчезнуть из моей жизни». Я уже потихоньку стала оправляться, но после разговора с мамой снова почувствовала себя брошенным ребенком.

Джуди, вы принимали таблетки, которые давали вам на киностудии. Таблетки, которые назначали вам врачи. Принимая их в таком раннем возрасте, вы потом уже не могли остановиться. А потом вас не стало. У меня закралось подозрение, что никто в душе так до конца и не взрослеет. Я смотрю на вас в «Волшебнике страны Оз» и на дорогу, мощенную желтым кирпичом. Вы надеетесь, что она приведет вас домой, и я понимаю, что вы всю жизнь хотели туда попасть.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Амелия,

Сегодня утром в школе случилось нечто замечательное. Я увидела Ханну, стоящую рядом с Натали и вынимающую из своего шкафчика учебники. Она застегнула сумку, наклонилась к Натали и поцеловала ее в губы. Прямо там, на глазах у всех проходящих мимо, на глазах у всех любопытствующих. Взяв Натали за руку, она пошла с ней по коридору, мимо футболистов, которые пялились на них, и тыкающих в них пальцами ботаников, не обращая внимания на перешептывания и пересуды.

Вы однажды сказали, что люди слишком боязливы, чтобы пересекать свои собственные Атлантики, и я думаю, что это правда – в нашей жизни полно океанов. Атлантика Ханны – противостояние ее брату. И, мне кажется, что теперь, находясь на другом ее конце, Ханна осознала, какой храброй может быть.

Наверное, для меня пересечь Атлантику – значит научиться говорить о разных вещах, пусть даже понемногу и постепенно. Но, по-моему, больше всего храбрости требуется для того, чтобы осознать, что, сколько бы океанов я ни пересекла, дурацкая правда всегда будет оставаться на другом берегу. Мэй была рядом с нами, а затем ушла. Я любила ее всей душой, а она умерла. И никакая злость, тоска и чувство вины этого не изменят. Я разжимаю судорожно сжатый кулак и понимаю, что держусь за пустоту. Это невыносимо печально. Я больше не знаю, как удержать сестру. Порой я, как обычно, стою на аллее со своими друзьями или готовлюсь ко сну, как вдруг меня пронзает такая острая тоска по Мэй, что земля уходит из-под ног.

Но иногда мне что-то помогает отвлечься. Сегодня был как раз такой вечер. К нам в гости пришел Скай и посмотрел вместе со мной и папой бейсбольный матч. Папа так обрадовался, когда я пригласила Ханну, что я решила почаще приводить в дом гостей. И он, кажется, отлично ладит со Скаем. Я слегка отстраненно слушала их разговор об игре, обмене игроками и остальном, в том же духе. Сезон только открылся, но я знаю, что у «Кабс» пока все складывается удачно. Однако в сегодняшней игре они проигрывали с разгромным счетом; папа выключил телевизор и вдруг предложил:

– Как вы смотрите на то, чтобы пойти во двор и самим немного поиграть?

Удивительно, как он оживает в присутствии других людей. Возможно, он видит в этом знак, что я впускаю его в свою жизнь или что мне не стыдно за свою семью. А возможно, в доме чересчур долго стояла тишина.

Идея была немного сумасшедшей, потому что на улице почти стемнело – наступили сумерки, подходящие для «смертельной игры», но я подумала: почему бы нет? Папа вытащил свои старые перчатки, биту и бейсбольный мяч и подавал мне и Скаю. Я все время промахивалась, но папа подал мне три страйка, и я наконец смогла отбить мяч. Затем Скай подавал мяч папе, и папа так его отбил, что тот перелетел через крышу! Папа был в восторге.

– У твоего старика еще остались силенки! – воскликнул он, обежал участок, пересекая воображаемые базы, и вернулся: – Я «дома»[69]69
  В бейсболе существует четыре базы, три из которых – квадраты, а четвертая – дом (домашняя база). Игрок приносит очко команде, если пробежит по полю, поочередно коснувшись всех трех баз в строгой последовательности, и достигнет дома (четвертой базы).


[Закрыть]!

Уже почти совсем стемнело, и мы решил закончить игру на этой хорошей ноте. Папа пошел спать. Он находился в таком прекрасном настроении, что, пожелав нам спокойной ночи, даже не выставил Ская из дома. Мы со Скаем пошли в мою комнату и уселись вдвоем на кровать.

– У тебя классный отец, – сказал Скай. – Нам нужно почаще общаться.

– Ты ему нравишься. В твоем присутствии он оживает.

– Правда?

– Да. Спасибо, что пришел.

– Не за что, – улыбнулся он.

Опустившись на подушку, я сказала:

– Моя мама возвращается. В следующие выходные. На все лето.

– Ого. Ты рада?

– Не знаю. Хочу радоваться, но боюсь в это поверить.

– Понимаю, – кивнул Скай. – Когда родители сбегают, нелегко их простить.

Он лег рядом со мной, и я позволила себе положила руку ему на грудь.

– Вам было хорошо, когда отец жил с вами? – спросила я.

– Да не особо. На него иногда накатывало, правда, ненадолго. – Скай умолк, а потом продолжил: – Я не знаю, что будет с мамой через год, если я поступлю в университет и уеду. Меня порой пугает то, что я окажусь таким же, как отец. И всегда буду тем, кто оставляет других.

Я взглянула на него.

– Ты лучше своего отца. И ты не обязан вечно расплачиваться за его ошибку.

Его губа, чуть искривленная вправо, натянулась. Он обдумывал мои слова.

Мы некоторое время молча лежали рядом, глядя на неровности в потолке, образовывавшие различные фигуры. Я вспомнила, как лежала на верхней постели Мэй, таращась и пытаясь не уснуть, чтобы увидеть, как летает сестра.

– Посмотри, – показала я Скаю на потолок. – Это лицо. Наполовину девушка, наполовину призрак. Видно, где оно разделяется – только на одной стороне есть длинные волосы. – Я указала на то место, где краска собралась длинными морщинками, образуя пряди волос. – А там – рука. Она принадлежит мужчине, живущему в стене. Он собирает капли дождя и хочет выйти и отдать их девушке. Она победит призрака, и они вдвоем переплывут тот океан, – показала я.

Скай засмеялся и уткнулся лицом в мою шею. Я погладила его по голове. В эту минуту он казался мне маленьким мальчиком. Я впервые видела его таким. Может быть потому, что чувствовала себя сейчас сильной. Достаточно сильной, чтобы удержать его.

Мы не целовались и не делали ничего такого. Просто лежали вместе, дыша в унисон. Я ощущала незримое движение внутри и вокруг нас – так под землей, смещаясь, движутся скрытые плиты. Вы думаете, что хорошо знаете кого-то, но этот человек меняется, и вы меняетесь тоже. И я внезапно поняла, что значит – быть живым. Это значит ощущать, как смещаются в наших телах «скрытые плиты», перестраивая нас в тех, какими мы должны стать.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Элизабет Бишоп,

Вся школа бурлит от энергии, исходящей от учеников, ожидающих приближения лета. После урока английского я сегодня сама подошла к столу миссис Бастер. До этого я никогда не общалась с ней по собственному желанию. Но сейчас мне нужно было ей кое-что сказать.

– Вы помните задание, которое дали нам в начале года? Написать письмо? – спросила я.

– Да, – удивилась она.

– Я все еще работаю над ним, – объяснила я и добавила: – Я работала над ним весь год. У меня вся тетрадь исписана письмами. Я хотела, чтобы вы это знали.

– О, рада слышать это, Лорел. – Ее лицо осветилось улыбкой, но затем она посмотрела на меня знакомым взглядом, как будто чего-то ждала. Как будто хотела, чтобы я рассказала ей что-нибудь о Мэй. Поэтому я спросила: – Какой была Мэй, когда училась у вас?

– Девочкой, отчаянно пытающейся найти саму себя, очень похожей в этом на тебя. Она была живой и смышленой. Я думала, она может многого в жизни достичь. То же самое я думаю о тебе. – Миссис Бастер помолчала. – Я знаю, каково это – потерять близкого человека, Лорел.

– Правда?

– Да. У меня был сын. Он умер.

– О боже. Мне так жаль. – Я не знала, что еще сказать. Сердце болезненно сжалось при мысли о том, что миссис Бастер такое пережила. – Когда… когда это случилось?

– Он был молод. Попал в автомобильную аварию.

Я смотрела в ее огромные голубые глаза, и они больше не казались мне выпуклыми. Они казались печальными. Я внезапно увидела в ней не учительницу, а человека. Наверное, теряя кого-то, мы иногда ощущаем себя так, словно одни такие на всем белом свете. Я не одна.

– Мне очень жаль, что это случилось с вашим сыном, – повторила я. – И простите меня за то, что в этом году я так себя вела. Вы замечательная учительница. Я обожаю все стихи, которые вы нам давали. И мне… мне действительно жаль. Мне бы хотелось сказать вам что-то утешительное, но, боюсь, тут никакими словами невозможно помочь.

– Зато словами можно передать человеческий опыт и переживания, – ответила миссис Бастер. – Потому у нас и есть поэзия. – Она улыбнулась. – Вот. – Она достала из ящика стола листок. – Я хотела дать его тебе. Распечатала еще в начале года, тебе же очень понравилось стихотворение Бишоп. Но потом… наверное, ты еще была для него не готова.

Я взяла листок и поблагодарила ее.

– Я горжусь тобой, – сказала миссис Бастер. – Тебе пришлось нелегко в этом году, но ты прекрасно справилась.

Она не обязана была быть ко мне так добра, но была.

Я еще раз поблагодарила ее за стихотворение. Мне не терпелось его прочитать, поэтому прежде чем пойти на обед, я присела на улице на скамейку. Миссис Бастер распечатала мне ваше стихотворение «Броненосец»[70]70
  The Armadillo.


[Закрыть]. Оно понравилось мне так сильно, что при чтении замирало сердце. И я поняла, почему учительница дала его мне. В нем не только заложена красота, которую мы все так жаждем, но и показана невероятная хрупкость жизни. В его первых строчках говорится об огненных фонариках, которые люди посылают в небеса. Возносясь к звездам, бумажные фонарики трепещут как сердца, горящие и полные света. В безветрие они парят, стремясь к ярчайшим звездам Южного Креста, но стоит подуть ветру, и они становятся опасными. В конце стихотворения говорится о трагедии, которой все может закончиться.

Вчера в ночи один такой упал —

Взорвался за домами от удара

И искрами забрызгал склоны скал.

Взметнулось пламя. Вспугнутая пара

Сов с криком закружилась над землей —

Две тени в черно-белом оперенье,

Расцвеченном губительной зарей.

Затем они, покинув поле зренья,

Исчезли в вышине. Пожар спалил

Их древнее, как время, гнездовище.

Лоснящийся от жара армадилл

Испуганно покинул пепелище.

Огонь пылал. Как удивились мы,

Когда, прядая мягкими ушами,

Крольчонок серый выскочил из тьмы —

Как будто пепел ожил под ногами.

Причудливы твои подобья, мрак!

Шар, пламенем и паникой объятый, —

И слабый бронированный кулак,

В неведенье на фоне неба сжатый![71]71
  Перевод Елены Фельдман.


[Закрыть]

Меня не оставляют мысли об этом – о наших горящих сердцах, пытающихся подняться к звездам, о том, как мы можем упасть, стоит лишь подуть сильному ветру. Не знаю, об этом ли вы говорите в своем стихотворении, но оно заставило меня задуматься о том, что во всех нас есть обе эти стороны. У всех нас в душе есть и огненные фонарики, и нежные живые создания, которым эти фонарики могут причинить боль. Легко почувствовать себя и застывшим в ужасе крольчонком, и одним из небесных фонариков, по прихоти ветра взлетающим ввысь или падающим вниз, или небрежно бросаемым из стороны в сторону.

Но в вашем стихотворении есть кое-что еще – ваш голос. Голос человека, который видел все это сам и, рассказывая об этом другим, облек боль и ужас в прекрасные строки. Может быть, говоря о том, что нас волнует, изливая слова на бумагу, выражая свои чувства, мы перестаем быть такими уж беспомощными. Прочитав ваше стихотворение сегодня, я подумала о том, что тоже хочу стать писательницей, как вы. И хотя я вряд ли когда-нибудь смогу написать такое же замечательное стихотворение, я, возможно, смогу разобраться со своими чувствами – даже с грустью, страхом и злостью. Может быть, рассказывая истории, какими бы ужасными они ни были, мы выходим из-под их власти. И тогда уже не мы им принадлежим, а они – нам. Может быть, взросление – это понимание того, что ты не просто герой какой-то истории, идущий туда, куда она тебе велит; понимание того, что ты сам способен стать ее автором.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Джуди,

Четыре дня назад приехала мама. И, конечно же, она это сделала в последние выходные перед окончанием учебного года. Я хотела погулять с друзьями, но вместо этого торчала в аэропорту с тетей Эми, ожидая на лавочке, наблюдая за сумками, вращающимися на ленте выдаче багажа, и нервно комкая подол платья.

Затем я увидела маму, спускающуюся на эскалаторе и словно вышедшую из другой жизни. Она перекидывала с плеча на плечо дорожную сумочку – ту самую, которую в нашем с Мэй детстве набивала закусками, чтобы тайком пронести их в кинотеатр. Ее светло-каштановые волосы были стянуты сзади в хвост. Встретившись со мной взглядом, она помахала рукой и натянула широкую счастливую улыбку. Последовали те неловкие секунды, когда находишься еще достаточно далеко от человека, чтобы что-то ему сказать. Наверное, мне следовало подбежать и обнять ее, но я продолжала сидеть на скамейке.

Я встала, только когда мама подошла ко мне. Она притянула меня к себе и обняла. От нее знакомо пахло кондиционирующими салфетками для сушильной машины, духами с лавандой, которыми она всегда мажет за ушами, и чем-то еще – каким-то убаюкивающим ароматом.

– Лорел, – сказала она, – я так по тебе соскучилась!

– Я тоже по тебе соскучилась, мам.

Затем она обнялась с тетей Эми, и мы постояли, дожидаясь маминого чемодана и неловко болтая о пустяках – о школе, погоде, о там, как прошел полет. Не о том, как прошел весь год без нее. Пролетевшее время ощущалось разверзнувшимся между нами каньоном.

И так продолжалось первые дни. Словно мы все еще находились в аэропорту – месте, соединяющем два мира. Словно мы уже не были дома, но еще никуда не успели добраться. Большую часть времени я проводила в своей комнате, готовясь к экзаменам, а мама, похоже, стремилась наверстать упущенное за весь год и делала мне на завтрак вафли, собирала на обед сэндвичи из идеально поджаренного хлеба и готовила на ужин свои знаменитые энчиладас. А тетя Эми много болтала. Она рассказывала маме о том, как здорово мне дается в школе естествознание, и хвалила ее за то, что она замечательно воспитала дочь, так как я все время помогаю ей мыть посуду. Мама задавала мне нейтральные вопросы, вроде: «Какой у тебя в этом году был любимый предмет?». Мне казалось, будто мы на цыпочках ходим по льду, который в любую секунду может треснуть. Мы продержались целых три дня без упоминания имени Мэй.

Этим утром, когда она ставила передо мной вафли, с аккуратно залитыми сиропом квадратиками, я не выдержала:

– Без обид, мам, мне конечно очень приятно и все такое, но я теперь на завтрак ем хлопья. Мне же пришлось справляться как-то без тебя весь этот год. Совсем необязательно теперь быть самой лучшей мамой на свете.

На ее глазах появились слезы, и я тут же почувствовала себя виноватой.

– Я пытаюсь, Лорел, – произнесла она.

– Я знаю, – мягко ответила я и начала нарезать вафли. Если все это для нее так важно, то как же она прожила столько времени, ничего этого не делая? Мне это казалось странным.

Мама вытерла слезы и сказала:

– У меня есть идея. Хочешь сходить сегодня куда-нибудь поужинать? Вдвоем?

Я согласилась, и мы пошли вечером в The 66 Diner, заказали бургеры, картошку фри и клубничные коктейли.

– Как там на ранчо? – завела я разговор, желая, чтобы наш вечер удался.

– Красиво. Умиротворяюще, – ответила мама.

Мое воображение почему-то все равно отказывалась его нарисовать.

– Там есть пальмы?

Мама рассмеялась.

– На ранчо – нет. А в городе есть.

– О, – отозвалась я, потягивая из трубочки коктейль. – Ты ездила в Лос-Анджелес?

– Да. Впервые в жизни.

– Что ты там делала?

– Ходила на «Аллею Славы». Нашла звезду Джуди Гарленд. Мне хотелось постоять на ней.

– Классно было?

– Не знаю. На самом деле, было странновато. Думая об «Аллее Славы» – а я всегда думала о ней, мечтая стать актрисой, – представляешь себе ее сверкающей и блестящей. Но правда в том, что звезды находятся на тротуаре. Рядом с автостоянкой. И люди ходят прямо по ним. – В ее голосе слышалось разочарование, как у маленького ребенка, узнавшего, что Санта-Клауса не существует.

– Тогда нам нужно найти звезду на небе и назвать ее в честь Джуди, – предложила я.

– Давай так и сделаем, – улыбнулась мама.

Мы некоторое время молчали. Я окунула кусочек картофеля в кетчуп и откусила.

Оторвав взгляд от тарелки, мама сказала:

– Лорел, я должна перед тобой извиниться. Прости, что уехала так надолго.

Я не знала, что на это ответить. «Все нормально»? Но это не так. И мне хотелось быть честной.

– Да, – сказала я. – Это было тяжело. – И добавила: – Я знаю, что ты уехала, потому что злилась на меня. Я знаю, что ты считаешь меня виноватой, и именно поэтому захотела уехать. Признайся.

– Что? Лорел, нет. Конечно же, я не считаю тебя виноватой. Откуда такие мысли?

– Оттуда, что ты уехала. Я решила, что причина в этом.

– Лорел, если я и уехала из-за чьих-то ошибок, то из-за своих, а не твоих. Я просто… должно быть, я худшая мама на свете. – Ее голос задрожал. – Как я могла позволить этому случиться? Как я могла ее потерять?

Я и не осознавала, что мама тоже чувствует себя виноватой.

– Но мам, – я потянулась и взяла ее руку через стол, – ты не виновата.

– Виновата. Я должна была ее защитить. И не смогла.

– Может, – тихо произнесла я, – ты просто не знала как?

Мама покачала головой.

– Понимаешь, маленькими вы нуждались во мне. Я была солнцем, вокруг которого вы вращались. Но вы взрослели и ваша орбита расширялась, и я потеряла свое место во вселенной. Я говорила себе: «Так и должно быть. Они взрослеют». Я думала, что самое лучшее, что могу сделать – не пытаться удержать вас. Но вы обе были смыслом моей жизни.

– А как же папа? – спросила я. – Почему ты разлюбила его?

– Я всегда буду любить твоего папу, но мы слишком рано поженились, Лорел. Когда у вас с Мэй появилась своя собственная жизнь, у нас с папой начались проблемы. Стало ясно, что кроме дочерей у нас с ним нет ничего общего. Однако я не должна была его оставлять. Думаю, Мэй меня за это так никогда и не простила.

Мама дрожала. Она опустила взгляд на свой едва надкушенный бургер. Она казалось хрупкой, как ребенок. Теперь я поняла, почему Мэй держала от нее в секрете все трудности, с которыми сталкивалась.

– И посмотри на себя, – продолжила мама. – У тебя все замечательно. Я не могу не думать о том, что была права. Что тебе лучше без меня.

– Мам, ты говоришь глупости. Я люблю тебя, и ты все еще мне нужна.

– Ты хочешь рассказать мне, Лорел? Хочешь рассказать, что случилось?

Вот оно. Я знала, что все к тому и идет, и не смогла сдержать нахлынувшей злости:

– Так вот для чего ты на самом деле приехала, да? Для того чтобы наконец-то узнать, что случилось? Чтобы найти на все ответы и чтобы тебе полегчало?

– Нет! Нет. Я просто хочу, чтобы ты знала, что можешь поговорить со мной, если захочешь.

– Что ж, я не хочу. Только не об этом. Мы можем поговорить о чем-нибудь другом.

Мама выглядела так, словно этими словами я пронзила ей сердце.

– Ладно, мам, слушай. Помнишь, мы ездили с Мэй в кино? Так вот по большей части мы туда не ездили. Мэй встречалась с парнем намного старше ее. И она уезжала с ним. Она думала, что я хожу на фильмы с его другом, который должен был позаботиться обо мне, пока их нет, но и я в кино не ходила, потому что вместо этого дружок ее парня лапал меня. Той ночью я пыталась рассказать Мэй об этом, она расстроилась, встала на мосту, делая вид, что она фея, и поскользнулась, или оступилась, или упала, или я не знаю что еще. Вот. А теперь можешь возвращаться в свою Калифорнию.

Я поднялась и вышла из кабинки. Я плакала на стоянке и ненавидела себя за то, что плачу, за то, что была так жестока к маме, за все. Мне должно было стать легче оттого, что я во всем призналась, сказала все это вслух, но я не испытывала никакого облегчения. Я смотрела на небо невидящими от слез глазами, пытаясь найти вас, найти Мэй, найти хоть какой-то знак, показывающий, что все не так беспросветно, как кажется.

Затем вышла мама. Она тоже плакала, несмотря на то, что пыталась сдержаться.

– Прости меня, Лорел, – обняла она меня. – Прости за то, что я позволила этому случиться.

И не знаю почему, может потому, что от нее пахло мамой, или потому, что она гладила меня по голове, как делала это в детстве, укладывая меня спать, но я почувствовала себя снова маленькой, прижалась лицом к ее груди и разрыдалась. Я изменилась, и уже была не такой, как год назад, до ее отъезда. Но она моя мама. И сейчас я вспомнила, каково это – когда у тебя есть мама, и с головой отдалась этому ощущению.

Люди могут уезжать, а потом – возвращаться. Вроде бы это очевидно. Но когда я поняла это сама, мне показалось, что это очень важно. Моя мама не идеальна. И она не всегда заботится обо мне. Но она уезжала не навсегда.

Перестав плакать, я взглянула на небо и показала ей на звезду в центре Пояса Ориона.

– Вот она, – сказала я маме. – Звезда Джуди Гарленд. – А затем указала на другую, в самом конце ручки ковша Большой Медведицы. – А эта пусть будет звездой Мэй.

Искренне ваша,

Лорел