Текст книги "Фрекен Жюли"

Действие третье

Декорации те же. Только другая лампа. Потайная дверь забаррикадирована стулом.

Сцена первая

Лаура. Кормилица.

Лаура. Взяла у него ключи?

Кормилица. У него? Ох, господи, нет, просто вытащила из кармана, когда Нойд мундир вынес чистить.

Лаура. Стало быть, сегодня Нойд дежурит?

Кормилица. Он самый.

Лаура. Дай-ка сюда ключи!

Кормилица. Ох, воровство ведь получается. Слышите, госпожа, как он наверху колобродит? Туда-сюда, туда-сюда?

Лаура. А дверь надежно заперта?

Кормилица. Уж куда надежней!

Лаура (открывает бюро и садится возле). Ты возьми себя в руки, Маргрет. Речь идет о нашем спасении, и надо действовать хладнокровно.

Стучат.

Кто там?

Кормилица (открывает дверь в прихожую). Это Нойд.

Лаура. Пусть войдет!

Нойд (входит). От полковника депеша!

Лаура. Дай сюда! (Читает.) Так! Нойд, ты все патроны вынул? Из ружей, из патронташей?

Нойд. Как приказано!

Лаура. Погоди за дверью, пока я напишу ответ полковнику!

Нойд выходит. Лаура пишет.

Кормилица. Слышите, госпожа?.. Чего-то он там наверху делает?

Лаура. Молчи, не мешай писать!

Слышен звук пилы.

Кормилица (себе под нос). Господи, спаси и помилуй. И чем все это кончится?

Лаура. Ну вот. Отдай Нойду! И мама чтоб не знала ничего! Слышишь?

Кормилица идет к двери. Лаура выдвигает ящик бюро и вынимает оттуда бумаги.

Сцена вторая

Лаура. Пастор берет стул и садится рядом с Лаурой подле бюро.

Пастор. Добрый вечер, сестричка. Меня целый день дома не было, сама знаешь, недавно вернулся. А у вас тут дело, кажется, плохо…

Лаура. Да уж, братец, такой ночи да дня такого в жизни еще у меня не было.

Пастор. Но ты, я вижу, осталась цела.

Лаура. Да, слава богу, но ты только подумай, что могло получиться!

Пастор. Скажи мне одну вещь – с чего все началось? Каких я россказней не наслушался!

Лаура. Началось с дикого бреда, будто он не отец Берте, а кончилось тем, что он запустил в меня горящей лампой.

Пастор. Ужасно! Очевидное безумие. Что же теперь делать?

Лаура. Надо оградить себя от новых его выходок, доктор уже послал в лечебницу за смирительной рубашкой. А я тем временем отправила письмо полковнику. И пока стараюсь разобраться в делах, которые у него в ужасающем беспорядке.

Пастор. История печальная, но я давно ожидал недоброго. Огонь с водой несовместимы! Что это у тебя в ящике?

Лаура (выдвигает ящик). Видишь, он все сюда совал!

Пастор (заглядывает в ящик). Господи боже! Твоя кукла. Твой крестильный чепчик. Бертина погремушка. И твои письма. И медальон. (Утирает слезы.) Как же он любил тебя, Лаура! Прятать такое!

Лаура. Да, когда-то любил, наверное. Все меняется!

Пастор. Что это за бумага такая большая? Распоряжение о похоронах. Да, лучше уж похороны, чем дом для умалишенных! Лаура! Признайся, нет ли тут твоей вины?

Лаура. Моей? В чем же тут моя вина, если он с ума сошел?

Пастор. Да-да. Я ничего никому не скажу! Все же мы с тобой родные!

Лаура. На что ты осмеливаешься намекать?

Пастор (пристально на нее смотрит). Послушай!

Лаура. Что такое?

Пастор. Послушай, Лаура! Не станешь же ты отрицать, что единовластное воспитание дочери не идет вразрез с твоими желаниями?

Лаура. Что-то в толк не возьму…

Пастор. Я, право, тобой восхищаюсь!

Лаура. Мной? Мм…

Пастор. И мне сделаться опекуном этого вольнодумца? Знаешь, я ведь всегда считал его плевелом на нашем поле!

Лаура (подавляет короткий смешок; тотчас опять серьезно). И это смеешь ты говорить мне – жене его?

Пастор. Сколько же силы в тебе, Лаура! Немыслимой силы! Ты как лисица в капкане – скорей лапу оторвешь, чем сдашься! Как из воров вор: никому не признаешься, даже перед собственной совестью. Поглядись-ка в зеркало! Ага! Не смеешь!

Лаура. Я в зеркало никогда не гляжусь!

Пастор. Не смеешь, не смеешь! Дай-ка сюда свою руку! Ни предательского пятнышка крови, ни следа коварного яда! Скромное, безобидное убийство, неподведомственное закону; непреднамеренное преступление. Непреднамеренное? Чудесная находка! Слышишь, как он там трудится наверху? Берегись, если он только вырвется, он тебя надвое распилит!

Лаура. Что-то ты слишком много говоришь, будто у самого совесть нечиста. Ну, донеси-ка на меня! А? Можешь?

Пастор. Не могу!

Лаура. Ну вот! Не можешь, стало быть, я невиновна! И займись-ка ты своим подопечным, а я позабочусь о своем! Но вот и доктор!

Сцена третья

Те же и доктор.

Лаура (встает). Наконец-то, доктор. Вы хоть мне поможете. Правда? Хотя – что уж тут поделать. Слышите, как он там орудует наверху? Ну, теперь вы убедились?

Доктор. Убедился, что была грубая выходка, но остается вопрос – явилась ли она результатом гнева или безумия?

Пастор. Оставим эту выходку. Согласитесь же, что у него навязчивые идеи.

Доктор. Ваши идеи, господин пастор, на мой взгляд, еще более навязчивые.

Пастор. Мои стойкие убеждения относительно высоких понятий…

Доктор. Оставим эти убеждения! Сударыня, от вас зависит, упечем ли мы вашего мужа в тюрьму или в сумасшедший дом! Как сами вы рассматриваете поведение ротмистра?

Лаура. Я не могу вам так сразу ответить!

Доктор. У вас не имеется стойких убеждений относительно того, что выгоднее для семьи? А вы что скажете, господин пастор?

Пастор. В любом случае не миновать скандала… Да, трудно сказать.

Лаура. Но если его просто приговорят к штрафу, он же не уймется.

Доктор. А из тюрьмы его скоро выпустят. Так что всем выгоднее считать его сумасшедшим. Где няня?

Лаура. А что?

Доктор. Она должна надеть на больного смирительную рубашку, когда я поговорю с ним и подам знак. Но не раньше! Рубашка у меня там. (Выходит в прихожую и возвращается с большим свертком.) Будьте добры, позовите няню!

Лаура звонит.

Пастор. Ужасно! Ужасно!

Входит кормилица.

Доктор (вынимает рубашку). Смотрите! Вы эту рубашку наденете на ротмистра сзади, если я сочту нужным предотвратить какую-нибудь его опасную выходку. Как видите, рукава чрезвычайно длинные, они стесняют движения. Их завязывают за спиной. Здесь нет пряжки, через них идут ремни, вы их прикрепите к стулу ли, к дивану, неважно, как получится. Беретесь?

Кормилица. Нет уж, господин доктор. Не могу я этого. Не могу.

Лаура. А почему бы вам самому этого не сделать, господин доктор?

Доктор. Потому что больной мне не доверяет. Собственно, всего бы лучше сделать это вам, сударыня, но боюсь, он и вам не доверяет.

Лаура морщится.

Может быть, господин пастор… Пастор. Прошу меня уволить!

Сцена четвертая

Те же и Нойд.

Лаура. Отнес письмо?

Нойд. Как приказано.

Доктор. А, это ты, Нойд! Ты парень умелый, и ты знаешь, что ротмистр не в себе. Ты можешь выручить нас.

Нойд. Если я чего могу для ротмистра, так уж он знает – я это всегда.

Доктор. Ты на него наденешь вот эту рубашку…

Кормилица. Нет, пускай он его не трогает. Как бы больно ему не сделал. А уж я легонько, легонько! А Нойд пускай наготове постоит и пособит, если что… Это пускай.

В потайную дверь барабанят.

Доктор. Это он! Спрячьте рубашку под шалью на стуле и покамест уходите все, а мы с пастором его встретим. Дверь вот-вот вылетит. Уходите же!

Кормилица (идет влево). Господи Иисусе, помилуй нас!

Лаура запирает бюро и тоже идет влево, Нойд уходит в среднюю дверь.

Сцена пятая

Потайная дверь выломана, замок разлетается, стул падает на пол. Входит ротмистр с кипой книг в руках. Доктор, пастор.

Ротмистр (кладет книги на стол). Все это есть в книгах, во всех! И я не умалишенный! Вот, пожалуйста, «Одиссея», песнь первая, двести одиннадцатый стих. Телемак говорит Афине:

«Мать уверяет, что сын я ему, но сам я не знаю:

Ведать о том, кто отец наш, наверное, нам невозможно».

И это недоверие к Пенелопе, добродетельнейшей из жен! Прелестно! А? Далее, пожалуйста, у Иезекииля: «Безумец говорит: то отец мой. Но кто может знать, чьи чресла зачали его». Это же ясно! А тут что? История русской литературы Мерзлякова. Александр Пушкин, величайший русский поэт, пал жертвой не столько роковой пули, сколько слухов о неверности жены. На смертном одре он клялся, что она ни в чем не виновата. Осел! Осел! Как же в этом клясться? Видите? Я книжки читаю! А, Юнас, ты тут как тут! И доктор, разумеется! Слыхали, что я ответил одной англичанке, когда она возмущалась, что ирландцы имеют обыкновение запускать горящими лампами в своих жен? «Господи, ну и женщины!» – я ей ответил. «Женщины», – лопотала она. «Разумеется, – сказал я, – уж если до того доходит, что муж, муж, который любил, который боготворил свою жену, хватает горящую лампу и запускает ей в лицо, то, кажется, ясно?!»

Пастор. Что ясно?

Ротмистр. Ничего. Ничего никогда не ясно. Можно только веровать, правда, Юнас? Блажен тот, кто верует! О, еще бы! Нет, я-то знаю, что вера приводит к мученьям. Знаю.

Доктор. Господин ротмистр!

Ротмистр. Молчи! Я не желаю разговаривать с вами; не желаю слушать, как вы раззваниваете тайное! Тайное! О, сами знаете! Послушай, Юнас, неужто ты веришь, что ты отец своих детей? Помнится, у вас в доме жил учитель с милой мордашкой, и ходили слухи…

Пастор. Адольф! Не смей!

Ротмистр. А ты пощупай у себя под париком, не обнаружатся ли там две такие шишечки. Господи, неужели побледнел? Ну-ну! Ведь это всего лишь слухи! Правда, слухи упорные. Смешные твари мы все – женатые люди. Верно, господин доктор? Кстати, как насчет вашего брачного ложа? Не околачивался ли в доме у вас некий лейтенантик, а? Погодите-ка, сейчас угадаю! Его звали… (Шепчет доктору на ухо.) Смотрите, и этот побледнел! Не стоит огорчаться. Она уж умерла, давно в земле лежит, прежнего не воротишь! Я, между прочим, знавал его, и теперь он – смотрите на меня, доктор! нет, прямо в глаза смотрите! – майором у драгун! Видит бог, теперь-то и у него рога!

Доктор (с мученьем). Господин ротмистр, нельзя ли о чем-нибудь другом.

Ротмистр. Видите! Только я о рогах – ему сразу о чем-то другом поговорить надо!

Пастор. Знаешь ли, братец, ведь ты душевно болен.

Ротмистр. Это я прекрасно знаю. Но дайте-ка я немного займусь вашими венчанными лбами и живо вас обоих тоже упеку! Я сумасшедший, да, но из-за чего я сумасшедший? Это вас не касается! Никого не касается. Нельзя ли о чем-нибудь другом? (Берет со стола альбом с фотографиями.) Господи! Мое дитя! Мое? Этого ведать невозможно. Знаете, что надо бы делать, чтобы точно убедиться? Сначала ты женишься, приличий ради, потом тотчас разводишься; и делаешься любовником своей жены; а потом усыновляешь ребенка. Тогда хоть знаешь наверное, что это твой приемный ребенок. Что, неправда? Но зачем мне теперь это все? Зачем? Когда у меня отняли мою идею вечности, зачем мне наука, философия? Зачем, когда жить не стоит, да и можно ли жить, когда у меня отняли честь? Правую руку свою, половину мозга я привил к новому стволу, оттого что верил – мы срастемся в новое, лучшее дерево, и вот является некто с ножом и подрезает ствол ниже прививки, и я остаюсь обрубком, а привитое дерево растет, вобрав мою правую руку и мозг, а я чахну без них, я гибну. Я умираю! Что хотите делайте со мной! Меня больше нет!

Доктор шепчется с пастором; оба уходят налево; тотчас появляется Берта.

Сцена шестая

Ротмистр. Берта. Ротмистр сидит у окна, уронив голову на руки.

Берта (подходит к нему). Папа, ты болен?

Ротмистр (тупо смотрит на нее). Я?

Берта. Ты знаешь, что ты сделал? Знаешь, что ты в маму лампу бросил?

Ротмистр. Я?

Берта. Да! А вдруг бы ты ей голову разбил?

Ротмистр. Ну и что из этого?

Берта. Ты не отец мне, если можешь говорить такое!

Ротмистр. Что ты сказала? Я тебе не отец? Откуда ты знаешь? Откуда? И кто же твой отец? Кто?

Берта. Только уж не ты!

Ротмистр. Вот опять – не я! Кто же? Кто? Ты, оказывается, знаешь? Кто сказал тебе? Дожил! Дочь является ко мне и бросает в лицо, что я ей не отец! Но понимаешь ли ты, что позоришь свою мать? Понимаешь ли, что если это так, то это для нее срам?

Берта. Не говори дурно о маме, слышишь!

Ротмистр. Нет, все вы заодно, все против меня! И всегда так было!

Берта. Папа!

Ротмистр. Не смей произносить это слово!

Берта. Папа! Папочка!

Ротмистр (привлекает ее к себе). Берта, девочка моя хорошая, ведь ты родная мне! Да, да! Иначе и быть не может! Все прочее – больные мысли, которые налетают как чума, как лихорадка. Ну взгляни на меня, и я увижу в твоих глазах мою душу! Нет, тут и ее душа! В тебе две души, одна любит меня, другая меня ненавидит. Ты люби одного меня! Пусть будет у тебя одна всего душа, иначе тебе не знать покоя, да и мне не знать его. Пусть будет у тебя одна только мысль, порождение моей мысли, и пусть воля твоя будет порождением моей воли!

Берта. Не хочу! Хочу быть сама собой!

Ротмистр. Нельзя! Понимаешь ли, я каннибал, и я тебя съем. Мать твоя хотела скушать меня, ан не вышло. Я – Сатурн, сожравший собственных детей, оттого что ему нагадали, будто иначе они его сожрут. Сожрать или сожранному быть? Таков вопрос. Не съем тебя – и ты меня съешь, вон уже и зубки показала! Но не бойся, деточка моя любимая, я тебе не сделаю больно! (Идет к стене, снимает револьвер.)

Берта (хочет бежать). Мама, мамочка, спаси, он убьет меня!

Кормилица (входит). Господин Адольф, что же это такое?

Ротмистр (осматривает револьвер). Ты патроны вынула?

Кормилица. Да, убрала я их, а ты сядь-ка да посиди тихонько, я их тебе и отдам! (Берет ротмистра за руку и усаживает на стул, он тупо покоряется. Тогда она вынимает смирительную рубашку за спиною у ротмистра.)

Берта убегает влево.

Кормилица. Помните, господин Адольф, как вы малым дитятею были, а я, бывало, вас вечером в постельку-то уложу и Господа молю за вас. И ночью, бывало, встану и напиться вам дам, помните? Или свечечку засвечу да сказки вам сказываю, чтоб от вас дурные сны отогнать. Помните?

Ротмистр. Говори, Маргрет, от слов твоих на меня нисходит такой покой! Говори же, говори!

Кормилица. Да, да, а ты только слушай меня! Помнишь, было раз, взял ты кухонный нож большущий и кораблик затеял вырезать, а я его у тебя обманом-то выманила, помнишь? Дитя ты был неразумное, вот и пришлось тебя обманывать, ведь не верил, что для твоей же пользы. Отдай, говорю, змея, а то ужалит! Ты нож-то и бросил! (Отбирает у ротмистра револьвер.) А как, бывало, намучаешься с тобой, пока оденешь. Сочиняешь, бывало, будто одежа у тебя это золотая, и я, мол, тебя как принца разряжу. Возьму я, бывало, лифчик, шерстяной такой – помнишь? – зелененький, держу перед тобой и говорю, а ну-ка всунь сюда разом обе ручки! А потом говорю – тихохонько сиди, пока я на спинке застегну. (Надела рубашку.) А потом говорю – встань-ка, пройдись, а я погляжу, ловко ли одежа-то на тебе золотая… (Ведет его к дивану.) А потом говорю – а теперь бай-бай.

Ротмистр. Что ты сказала? Бай-бай? Одетому? Проклятье! Что ты со мною сделала? (Вырывается из рубашки.) Хитрая дьяволица! Вот не знал, что ты на такое способна! (Ложится.) Пойман в ловушку, в силки! И умереть не дадут!

Кормилица. Простите мне, господин Адольф, простите, это я ведь ребенка спасаючи!

Ротмистр. Зачем ты не дала мне ее убить? Жизнь наша ад, а смерть – царствие небесное, и детям уготовано место на небесах!

Кормилица. Почем ты знаешь, что нас ждет после смерти?

Ротмистр. Это всякий знает. Только в жизни мы ничего не знаем. О, знать бы с самого начала!

Кормилица. Господин Адольф! Смири жестокое сердце, проси милости у Господа, ведь еще не поздно. Разбойник на кресте, и тот успел покаяться, и Спаситель ему сказал: «Ныне же будешь со мною в раю!»

Ротмистр. Уже каркаешь над покойником, ворона старая!

Кормилица вынимает из кармана псалтырь.

(Кричит.) Нойд! Нойд, где ты?

Входит Нойд.

Вышвырни ее вон! Она меня своей псалтырью в гроб вогнать хочет! Вышвырни ее в окно, выпусти в дымовую трубу, куда хочешь!

Нойд (смотрит на кормилицу). Не могу я, господин ротмистр! Вот вам перед Богом! Воля ваша, не могу! Будь тут шестеро мужиков, а то ведь одна баба!

Ротмистр. Или ты до женщины не дотрагивался никогда?

Нойд. Дотрагиваться-то я еще как дотрагивался, да вот руку на них поднять – дело особое.

Ротмистр. Особое, говоришь? А на меня разве не подняли руку?

Нойд. Нет, не могу я, господин ротмистр! Это все равно как вы бы мне велели пастора ударить. Это все равно как против веры пойти. Не могу я, не могу!

Сцена седьмая

Те же и Лаура. Она делает знак Нойду уйти.

Ротмистр. Омфала! Омфала! Вот ты поигрываешь палицей Геркулеса, а он прядет твою шерсть!

Лаура (подходит к дивану). Адольф! Взгляни на меня. Неужели я враг тебе?

Ротмистр. Конечно. Все вы мне враги! Мать, не желающая меня, ибо боялась, что будет рожать меня в муках, была врагом моим, не питала, как следовало, робкий зародыш и едва не превратила меня в калеку! Сестра была мне врагом, требуя от меня подчинения. Первая женщина, которую я держал в объятиях, была моим врагом, заплатив мне за мою любовь десятью годами болезни. Дочь стала мне врагом, когда пришлось выбирать между мною и тобою. И ты, жена моя, была мне смертельным врагом и терзала меня, пока я не свалился замертво!

Лаура. У меня, кажется, и в мыслях не было ничего подобного. Впрочем, не знаю. Быть может, душой моей и владело темное желание от тебя избавиться, но вот ты усматриваешь в действиях моих сознательный план, но я сама не отдавала в нем себе отчета. Я не раздумывала ни о чем, все катилось словно по рельсам, которые ты же и прокладывал, и перед Богом, и перед совестью своею я чиста, пусть даже я и виновата. Ты был камнем у меня на сердце, и камень давил, давил, пока сердце не восстало против бремени. Вот как все было, и если я невольно причинила тебе боль – что же, тогда прошу прощенья.

Ротмистр. Да, все куда как правдоподобно! Но что мне-то проку? И кто же виноват? Уж не брак ли, основанный на родстве душ? Прежде брали жену, теперь берут в дом советчицу в ремесле либо селятся под одной крышей с приятельницей! А зачем брюхатят советчицу, бесчестят приятельницу? И куда исчезла любовь, здоровая, чувственная любовь? Погибла на корню! И какой прибыток от этой любви на акциях без солидарной ответственности владельцев? И кто будет ответчиком в случае банкротства? И кто по плоти отец духовных детей?

Лаура. Что до твоих подозрений относительно нашего ребенка, они совершенно нелепы.

Ротмистр. В том-то и ужас! Если б они хоть не были нелепы, было б хоть за что ухватиться. А так – все тени, засевшие в кустах и оттуда хохочущие надо мною, все как воздух пустой, как стрельба холостыми патронами. Роковая правда подняла бы на борьбу все силы моей души, а так… мысли рассеиваются в пар и мучительно вертятся, вертятся в мозгу, покуда он не воспламенится! Положите мне под голову подушку! И укройте меня, я коченею! Мне холодно, холодно!

Лаура укрывает его шалью. Кормилица идет за подушкой.

Лаура. Дай мне руку, друг мой!

Ротмистр. Руку! Не ты ли мне ее привязала к спине? Ом-фала! Омфала! Но вот твоя тонкая шаль у губ моих; она теплая и нежная, как твоя ладонь, и от нее пахнет ванилью, как пахло от твоих волос, когда ты была молодая! Когда ты была молодая, Лаура, и мы брели по березняку, полному дроздов и одуванчиков, и как чудесно, чудесно брели! Как хороша была наша жизнь и что с нею сталось! Ты не хотела, я не хотел – и вот что с нею сталось. Кто же правит нашей жизнью?

Лаура. Бог единый правит…

Ротмистр. Бог борьбы, стало быть! Или, скорей, богиня! Уберите эту кошку, мне тяжело под нею! Уберите!

Кормилица входит с подушкой, снимает с него шаль.

Дайте мне походный мундир! Набросьте его на меня!

Кормилица снимает с вешалки мундир и укрывает ротмистра.

Вот она, моя львиная шкура, тебе ее не отнять. Омфала! Омфала! Лукавая поборница мира и разоружения! Проснись, Геркулес, пока у тебя не отняли палицу! А! Ты хочешь и у нас отнять доспехи, хочешь нас убедить, что это просто красивый убор. Нет, убор-то выкован из железа! Прежде доспехи ковал кузнец, это теперь их отделывает вышивальщица! Омфала! Омфала! Могучая сила пала перед низкой хитростью, и будь ты проклята, ведьма, будьте прокляты все вы, женщины! (Приподнимается, хочет плюнуть, но валится навзничь на диван.) Что это за подушка, Маргрет? Жесткая и какая холодная, холодная! Поди ко мне, присядь на стул со мною рядом. Ну вот. Можно, я положу голову тебе на колени? Вот. Как тепло! Склонись ко мне, дай потрогать твою грудь! О, как сладко спать, припав к женской груди, груди матери или возлюбленной, но лучше к груди матери!

Лаура. Адольф, хочешь взглянуть на свою дочь?

Ротмистр. На свою дочь! У мужчины нет детей! Дети бывают у женщин, будущее принадлежит им, а мы умираем бездетными! Ты, Господи, призвавший к себе детей…

Кормилица. Слышите? Господа молит!

Ротмистр. Нет, тебя молю, убаюкай меня, я устал, я так устал! Покойной ночи. Маргрет, благословенна ты в женах! (Приподнимается и тотчас с воплем падает лицом в колени кормилицы.)

Сцена восьмая

Лаура идет влево и зовет доктора. Тот входит вместе с пастором.

Лаура. Помогите, доктор, если не поздно! Смотрите, он не дышит!

Доктор (щупает пульс больного). Удар!

Пастор. Он умер?

Доктор. Нет, возможно, он и очнется, но что ощутит при этом – нам знать не дано.

Пастор. Смерть – а потом суд.

Доктор. Никакого суда! Никаких обвинений! Вот вы верите, что Бог вершит судьбами людей, так переговорите же с ним об этом частном деле.

Кормилица. Ах, пастор, он в смертный час обратился к Господу!

Пастор (спрашивает у Лауры) Это правда?

Лаура. Правда!

Доктор. Если это так, о чем судить мне столь же трудно, как об истоках болезни, – мое искусство здесь бессильно. Попробуйте-ка теперь вы ему помочь, господин пастор.

Лаура. И это все, что вы нашлись сказать у смертного одра, господин доктор?

Доктор. Это все! Остального я не знаю. Кто знает, тот пусть и скажет!

Берта (вбегает слева, подбегает к матери). Мама! Мамочка!

Лаура. Девочка моя! Моя родная!

Пастор. Аминь!