Текст книги "Всюду третий лишний"

Когда мы закончили эту игру и она повернулась, как будто собиралась заснуть, я спросил: «Поцелуй перед сном?», но она не подняла голову, и мне пришлось целовать ее в щеку, очень холодную и мягкую, как подушка. Я заснул, а проснувшись на рассвете, обнаружил, что половина моего тела сползла с матраса и покоится на земле. Я понял, что, ища ночью Доминик, я так вертелся и извивался на матрасе, что оказался лежащим по пояс в грязи.

Доминик не было рядом.

Запись в дневнике № 17

Никки ответила на мое письмо не сразу, но ее первое сообщение было очень забавным, и она, как мне показалась, была столь же рада услышать обо мне, сколь я о ней. Ее школьные воспоминания обо мне были столь же четкими и подробными, как и мои о ней, – с кем я дружил, какие предметы выбирал для изучения; она даже помнила многие шутки и розыгрыши: «Спроси своего брата, часто ли ему случалось впоследствии прятаться на деревьях?»

Я никогда не написал бы письма, если бы у меня хватило мужества позвонить по телефону. Что ни говори, но двоим легче общаться по электронной почте. В течение первых двух недель наша переписка была шутливой; мы сообщали друг другу то, что нам было известно о судьбах тех, с кем мы вместе изучали географию, и о том, насколько мы сами преуспели в работе. Однако скоро мы стали обсуждать повседневные дела. Не зная ничего о том, что произошло с Дэнни, она спросила меня о моей семье, и я, не знаю почему, соврал ей, сообщив, что все в полном порядке. Это, должно быть, явилось первым знаком того, что наши отношения ненастоящие и изначально обречены, но тогда мне не хотелось посвящать ее в свои дела. Такие новости лучше просто при случае, как бы непроизвольно, сообщить при разговоре. Они могут попросту отпугнуть ее, да и то, что я разыскал ее и первым послал письмо, может быть истолковано превратно: «Ага, понятно, почему ты обратился ко мне – ты оказался по уши в дерьме и не знаешь, как выбраться».

Наши отношения с Люси становились все хуже и хуже. Ее лучшая подруга Зой отметила помолвку со своим другом Питом, с которым они были вместе меньше времени, чем мы с Люси, да и все ее коллеги в «Иншюранс Манфли» были семейными. К тому же в этом месяце ей исполнилось двадцать девять лет, и это событие, да еще в совокупности с тем фактом, что я до сих пор не нашел постоянной работы, заставляли Люси все больше и все чаще думать о будущем, в то время как я все больше и чаще задумывался о прошлом. Как-то вдруг все, что происходило между нами, стало приобретать решающее значение, обостряя альтернативу: разрыв или… Доминик, вновь появившись на сцене, также, по всей вероятности, поспособствовала этому. Карлос, который всегда был противником брака, вдруг внезапно заговорил о женитьбе после того, как они с Доминик вновь обрели друг друга. Меня, что называется, обложили со всех сторон. В разговорах за спиной Люси все в редакции вдруг начали называть ее «бедная Люси»: бедная Люси, которую ее друг не любит настолько, чтобы сделать ей предложение. Обо мне тоже стали говорить в ином тоне: «Тот самый уважаемый Кит», который остался где-то сзади всех – у него ни пенсии, ни даже работы.

После того ожесточенного скандала вопрос женитьбы перестал обсуждаться открыто, он как бы опустился вглубь, но все время держал нас в напряжении – так и напрашивается аналогия с подпольной террористической деятельностью, за которую никто не берет на себя ответственность, а она порождает споры, доводы и дискуссии. Мы начинали спорить и ругаться из-за одного, но истинной причиной было совершенно другое: такой стала новая скрытая тактика Люси. Эти споры утомляли нас обоих. Люси могла поднять крик из-за того, что я оставил испачканные мармитом ножи на покрывале дивана в гостиной, и раздуть эту малую оплошность до таких размеров, как будто эти ножи подрывали саму основу наших отношений и моих чувств к ней, нимало не заботясь о том, насколько смешно и нелепо выглядят подобные обобщения.

– Ты не любишь меня. Да ты и не способен на это. Ты никогда ничего не сделал для меня. Я никогда не видела от тебя помощи в домашних делах. Ты любишь меня? Прошу тебя, ответь честно и сейчас, пока это не зашло еще дальше. Ну будь хоть немного порядочным, если в тебе осталась хоть капля уважения ко мне; если я веду себя как дура, так и скажи, но скажи об этом сейчас. Ты любишь меня? Я знаю, что нет, но я хочу услышать это от тебя.

– Люси, ведь я всего-то и сделал, что позабыл убрать с дивана эти чертовы ножи.

Все вдруг начали наперебой давать советы. «Ты наверняка чувствуешь, когда это то, что надо» было любимым изречением Карлоса, от которого меня уже тошнило. Он произносил его так, как будто речь шла о неком шестом чувстве. А что это – «то, что надо»? «Это, Кит, когда ты находишь родственную душу. Я было обрел, но потерял ее, а сейчас она вновь вернулась ко мне. Ты должен понять, родственные ли у вас с Люси души». А что такое родственная душа? Его формулировки никогда не были точными. Он говорил, что это тот, с кем ты можешь разделить все, но ведь я делил все с Дэнни, поэтому дело заключалось не только в этом. Я, конечно же, не могу разделить с Люси все. Я редко говорю с ней о Дэнни, да я и не могу этого делать, потому что «прости, Кит, но эти разговоры слишком сильно расстраивают меня».

Когда удается как-то подавить в себе волнение и успокоиться, то всегда вспоминается фраза, сказанная Доминик, которую Карлос выдает за свою. Объясняя причину, побудившую ее расстаться со своим мужем-австралийцем, она сказала: «Родственная душа это тот, от кого ты хочешь иметь ребенка». Она, подобно лососю, который возвращается на место нереста, пролетела через полсвета, потому что, проснувшись однажды утром, поняла, что хочет иметь детей не от Джона, а от Карлоса.

Переписка с Кикки стала как бы завесой, заслонившей меня от всего этого. Если раньше письма приходили через день, то некоторое время спустя стали приходить ежедневно, а потом и по несколько раз в день. Вскоре я не мог думать в течение всего дня ни о чем другом, кроме этих писем: привычка требует постоянной подпитки и нежданных вознаграждений. Ее письма обеспечивали мне это. Они отвлекли меня от многочасового сидения днем перед телевизором, от размышлений о Дэнни и Люси. Я сочинял письма и размышлял о том, что получу в ответ; снимал колоду, предоставляя судьбе шанс дать мне знак, надо ли посылать письмо и буду ли я смеяться над ответным письмом.

Когда мне было что-то около пятнадцати лет, мы с Дэнни вели дневник, в который записывали, сколько жестянок с пивом мы стащили в тот или иной день из папиного холодильника в гараже на Бич-роуд. Количество украденных банок служило мерилом, насколько успешным был день: «Сегодня одна наполовину выпитая банка – день плохой. Две банки – хороший день». Сейчас я определяю, насколько успешным был день по числу писем, посланных Никки. Во-первых, сейчас я не чувствую, что поступаю не совсем честно. Когда Люси уходит на работу, я дома, когда возвращается, я опять-таки дома. Мы с Никки были старыми приятелями, которых неожиданно свела судьба.

Когда Никки открылась мне, что она замужем – хотя она и не представила это известие как какое-то откровение, – то даже это ничего не изменило. Она никогда не упоминала ни имени мужа, ни его присутствия в каких-либо ситуациях, ни его участия в каких-либо делах или событиях. Она всегда писала: «я делаю то, я делаю это», но никогда не писала: «мы делаем то, мы делаем это». Я предположил, что они чувственно охладели друг к другу, но все-таки даже не допускал мысли о том, что наши отношения могут привести к чему-то. Я даже не был уверен в том, хочу ли я этого. Все-таки я еще любил Люси, но мысль о Никки то и дело приходила мне в голову, особенно после изнурительных ссор. Она стала как бы третьим лицом, незримо присутствующим в комнате. Никки никогда бы не подняла шума из-за того, что на поверхности ванны проступает черная полоса въевшейся грязи, размышлял я. Никки никогда бы не озаботилась тем, что я до сих пор никуда не обратился по поводу работы, и она никогда бы не упрекала меня за то, что я, как пятилетний ребенок, смотрю «Ежевичную изгородь», да еще в пижаме. Иногда, болтая с Люси, я представлял себе, как бы Никки ответила на тот или иной вопрос.

– Ты будешь есть жаркое с пастернаком? – спрашивала Люси, а я отвечал ей, как будто читал вслух строку из шутливого письма Никки:

– Нет, не буду. Я думаю, что пастернак – это овощ, задуманный и взращенный самим Сатаной.

– Но ведь ты же любишь пастернак.

– Нет, мне не нравится, что по внешнему виду этот овощ напоминает гвоздь, которым приколачивают половицы, его форма вызывает отвращение.

– Тогда я приготовлю цветную капусту? Ты не против?

Я, как ребенок, начал подсчитывать количество поцелуев, которыми она заканчивала письма. Я сначала смотрел объем сообщения в килобайтах и мысленно готовил себя к разочарованию, если оно будет состоять лишь из одного предложения, а уж потом открывал само письмо. То, что у нее никогда не находилось времени, чтобы пойти со мной куда-нибудь, меня не волновало. Я допускал мысль о том, что перспектива нашей встречи тревожит ее, так же как она тревожила меня. И конечно, это позволяло ей продолжать существовать в неком пространстве, отгороженном от реальной жизни.

Раньше я всегда с нетерпением ждал возвращения Люси домой, а потом начал страшиться этого, поскольку ее появление дома означало, что переписка на сегодня закончена, а мне надо снова надевать на себя маску.

– Ты опять не помыл посуду. Неужели ты не мог взять из-под двери почту, а не оставлять ее на коврике, чтобы я не топталась по ней? Повесь пальто на вешалку. Брось все это в мешок для грязного белья, ты опять не надел эти шорты – от тебя воняет. Ой-ой-ой, снова нож в мармите – ты же знаешь, я не переношу этого. Отнеси его в раковину. Пожалуйста, выноси мусор, когда я прошу тебя об этом, ведь ты не так сильно занят. Что с тобой происходит? И опять весь унитаз загажен. В какой позе ты сидишь на стульчаке, зачем ты усаживаешься вплотную к стене? Ты не император, а это не трон – и прекрати объедаться арахисом.

Люси и Никки сидели как бы на разных чашах весов, существовавших в моем мозгу. Вес Никки примерно уравновешивал всю массу недостатков, которыми, по моему мнению, обладала Люси. Никки отвечала всем стандартным требованиям, предъявляемым к девушке-подружке. Как она вела себя в данной ситуации? Как вела себя в ней Люси? Чье поведение было лучшим?

Через некоторое время Никки сообщила, что у нее есть ребенок. И снова это не было похоже на откровение: она просто, как бы мимоходом, как будто я давно знал об этом, упомянула, что она мать. Так она просто помогла собрать из элементов картинку-загадку. Эта новость объяснила, почему она работает дома – она в отпуске по уходу за ребенком. Должно быть, прозвучал сигнальный колокол. Она испытывала такую же скуку, что и я. Примерно с неделю я чувствовал себя разочарованным, но в то же время это чувство разочарования доставляло и какое-то необычное удовольствие. Оно соответствовало моему новому представлению о мире, и я не имел повода сетовать на превратности судьбы. «Только бы встретиться с ней поскорее. А возможно, это не так уж и важно. Может, мы неожиданно встретимся еще через двадцать лет». Я мог подолгу не ложиться спать и, слушая Леонарда Коэна, горестно качать головой, раздумывая о жизни, затем снимать колоду и обращаться к карте, означающей для меня лицо Дэнни с вопросом о том, как быть, – а это создавало новые проблемы в моей жизни.

Но затем, постепенно и со временем, я стал придавать этому меньше значения. Отношения с Никки стали как бы продолжением прошлой влюбленности. То, что я все еще постоянно думал о ней, даже после того, как узнал, что у нее есть ребенок, служило неопровержимым доказательством того, как сильно она мне нравится. По критерию Карлоса, она могла считаться моей родственной душой.

А я обратился за советом по поводу всего происходящего именно к Карлосу. Чувствуя вину за черствое отношение к Дэнни, он с готовностью откликнулся на мое обращение. Но совет его был откровенно дерьмовым – смысл его заключался во фразе: «Действуй и не раздумывай». Карлос был привычным к действиям на два фронта и следовал теоретическому принципу «Я лучше отношусь к своей девушке, когда в поле моего зрения есть еще кто-то». Я, однако, придерживался иных принципов, но его совет, честно говоря, сбил меня с толку.

Я, как шифровальщик, скрупулезно изучал каждое полученное от Ники письмо, отчаянно стараясь истолковать его содержание наиболее благоприятным для меня образом. В одном из своих писем она сообщила, что ее самая любимая книга «Любовь во время чумы» Габриэля Гарсиа Маркеса. Я прочел ее в один день. Это рассказ о том, как некая пара ведет веселую жизнь в молодые годы, но судьбе угодно их разлучить и соединить вновь лишь в старости, для того чтобы позволить им испытать ту любовь, которой они пренебрегли пятьдесят лет назад. Я воспринял это как некое закодированное сообщение – наступит день, и мы тоже будем вместе. Прежде мне никогда не случалось проходить через столь долгую последовательность отношений с женщинами. Теперь я могу видеть, как это на самом деле происходит: вы попросту можете пройти весь мир ради чего-то, во что вы верите без колебаний и оглядок.

Однако время от времени реальности повседневной жизни проникали сквозь защитную оболочку, за которой пряталась Никки – пару дней она не отвечала на письма; выдумывала причину, не дающую нам встретиться; либо я не мог понять, к чему в ее письме относится то или иное сочувственно-кокетливое высказывание. Я считал это частью затянувшейся игры. Карлос и тут оказывался под рукой со своими советами.

– Кит, она ведь замужем, да еще и с ребенком. Конечно же, ей надо быть осторожной. Но я чувствую, за этим определенно что-то кроется. Не верю, что ваши отношения с Никки Олдбридж могут закончиться ничем – представь себе, что сказал бы Дэнни.

Наши отношения стали развиваться по обновленному сценарию: я постепенно и слегка старался подтолкнуть развитие событий; она, прикладывая адекватные усилия, старалась удержать их на прежней точке. Все вернулось назад к шуточному началу, и я, якобы не понимая смысла сказанного ею, постепенно, от письма к письму, усиливал свое давление. В одном письме, написанном по пьяному делу, я признался, что она, должно быть, нравилась мне в школьные годы. Она притворно обвинила меня во лжи. Я сказал, что бредил ею. «Тебе снились кошмарные сны, и часто?» – спросила она. Чем настойчивее я раскрывал ей свои чувства и чем изобретательнее она отмахивалась от них, тем больше мне хотелось рассказать ей обо всем подробно.

Это походило на постепенный размыв дамбы, и в конце августа, за три дня до нашего с Люси отъезда в Грецию, я послал ей убийственное письмо. Мы все еще так и не встретились. Почти месяц мы переписывались по электронной почте, и мое двухнедельное отсутствие давало ей достаточно времени на то, чтобы переварить ошеломляющие новости, которые я сообщал ей в письме; мне это тоже давало кое-что: я с нетерпением ждал возвращения домой. Ложась спать в тот вечер, я чувствовал огромное облегчение: впервые за много дней мою грудь не переполняли чувства – их сменил жуткий панический страх, вызванный тем, что утром я должен буду двинуться в путь.

13 декабря 2000 года

Сегодня утром девочка, приехавшая с родителями накануне в доме-автоприцепе с подъемной крышей, стоящем на соседней с нашей площадке, проснулась и во весь голос закричала: «Доброе утро, весь мир!»

Странно, но вместо того, чтобы пропустить это детское приветствие мимо ушей, примерно с десяток людей прокричали в ответ «Доброе утро!», в том числе и пожилая пара из «фольксвагена», стоявшего почти вплотную к нашей машине – они разбудили меня, когда кололи лучину для костра.

Перед концертом атмосфера в кемпинге дружественная, спокойная и мирная. Козлобородые юнцы сильно за тридцать с шумом и грохотом раскатывают вокруг кемпинга на скейтбордах. Повсюду влюбленные парочки: мужчины в футболках, расписанных на психоделический[44]44
  Психоделический – вызванный наркотическими веществами, при воздействии которых происходят психические, в частности зрительные и слуховые, нарушения.


[Закрыть] манер; с волосами, заплетенными в длинные косички; с проколотыми носами, которые украшают кольца и разнообразные блестки; женщины в длинных цветастых юбках, в бикини-лифчиках и босиком.

Концерт начался после обеда; сейчас уже вечер, но он все еще продолжается. Мы подошли к помосту. Зрители сидели на складных стульях или лежали на земле, подстелив под себя индийские ручного плетения маты. В такт музыке они качали головами, а руками массировали друг друга. Прически у всех были на один манер: либо конские, либо крысиные хвосты; одежда тоже не отличалась разнообразием: мешковатые, похожие на пижамные, штаны или армейские брюки; на открытых местах тел виднелись розовые татуировки; все были в сандалиях, на лодыжках – браслеты. Я в простой футболке и ботинках Тома почувствовал себя явно не ко двору на этом сборище, а мой ридикюль, свисающий с поясного ремня, казалось, кричал: «Смотрите, он дорожит тем, что имеет. Он не хиппи». Я попробовал заговорить с несколькими людьми, в основном с теми, кто настойчиво предлагал купить трубки-дудки, печенье с травкой, лотерейные билеты. Они все говорили медленно, чуть нараспев, называя меня приятелем. «Ну как, тебе нравится Седона? И вот так каждый день, каждый божий день».

Персики весною, яблоки осенью, эти слова песни группы «Благодарный мертвец» долетают до меня из парусинового шатра, позади которого я сейчас расположился. Мое внимание на эти слова обратил Деймиан, бродяга, слонявшийся по ту сторону ограды. Лохмы седых волос спадали на его худое костистое лицо. Рассказывая мне о «Мертвецах», он утверждал, что их песни по духу и смыслу напоминают церковные псалмы. «Джерри всегда призывает, идите вперед; это одна из его лучших песен, идите вперед. Если власти говорят вам, не ходите на концерт, вы все равно идите вперед, но будьте при этом осторожны. Они предупредили меня о том, что мне нельзя поставить палатку в парке – это распоряжение аризонских властей – но вы, ребята, должны, да и я должен идти вперед, так что идем вперед».

Он с женой Марион, учительницей начальных классов, живут на ранчо в Мингусовых горах. Он сказал, что следует за «Мертвецами» годами, ночуя на автостоянках. «Вот так все это и случилось. Это была семья, в которой нас было по меньшей мере тридцать тысяч. А они издали какие-то распоряжения, запрещающее движение за мир и ночевки на автостоянках. Вертолеты вот-вот сядут на головы».

Я притворился, что знаю о группе «Благодарный мертвец», но постепенно понял, что ничего о ней не знаю. Я спросил, почему они прекратили гастрольные поездки, на что Деймиан ответил: «Джерри-то помер», как будто последствия этого события должны быть мне понятны. После того как я сообщил ему, что журналист, он надолго уставил в меня пристальный взгляд своих маленьких глаз, а потом сказал, что именно этим он хотел заниматься всегда – писать. «Я кое-что и сам написал, правда не много. «Преступление», «Неспособность адаптироваться в окружающем мире», «Незаконное присвоение и бедность» в двух томах. Я тогда здорово расписался».

Они ушли, неся с собой корзину с букетиками шалфея, предлагая их зрителям. Марион оставила один букетик мне, привязав его к пологу палатки. «Здешние индейцы использовали ее – она освежит твое дыхание перед тем, как ты начнешь обниматься и целоваться; заваришь ее вместо чая, и она снимет боль. К тому же это еще и отличный стимулятор потенции. Очень хорошее средство этот розовый шалфей». Она также рассказала мне о концерте, который был двадцать лет назад и на котором использовался виброфон такой мощности, что все позабыли свои разногласия и сделались единым целым, а над местом, где проходил концерт, засверкали молнии. – Поверь мне, это было предзнаменование. Это было на самом деле, и это было предзнаменованием, – уверяла она. – В остальных случаях музыка заставляет всех птиц лететь в одном направлении. Все люди концентрируют внимание на одном и том же. Подожди, наступит вечер, и ты увидишь, что-то обязательно произойдет.

Полночь. Идет концерт. Выступает певица Стилли-чертовка с оркестром Дэйва Нельсона. Движения певицы по сцене – наполовину танец, наполовину скачки; в наиболее неоднозначных местах композиции она сгибает ноги, как корова, мозг которой поражен губчатым энцефалитом или коровьим бешенством. С ней рядом крутится парень с блаженным выражением лица и локонами, как у Иисуса. Две девицы в цветастых юбках и жилетках из бычьей кожи, держа за руки девочку семи или восьми лет, с идиотским хихиканьем крутят ее вокруг себя. Загорелая женщина с открытым взглядом и венком из маргариток на голове обходит зрителей с книгой регистрации – тот, кто запишется в нее, будет считаться присутствующим на концерте. Женщины хлопают в такт музыке, просунув ладони в пляжные туфли, чтобы звуки хлопков были громче. Мандолина звучит сильно и резко; эти звуки отдаются в вашем животе, так как эта область тела чувствительна к звукам высоких тонов. Собаки, от жажды вывалив огромные языки, неистово крутятся и дергаются на поводках. Отцы поднимают детей на руках. Наркоторговец с конским хвостом на макушке поглаживает рыжую бороду, не спеша и по порядку укладывая пачку долларов в сумочку, висящую на поясе; пластмассовое кольцо у него в ухе качается в такт движениям головы при счете купюр. Карлос, презрительно оглядывающий хиппи, говорит:

– Погляди-ка, что за вид у этого фрукта – господи, ну и штат. Я знал, что нам следовало найти кемпинг где-либо в другом месте.

Я купил два шоколадных бисквита с марихуаной, и мы с Доминик съели их на глазах у Карлоса, который, когда мы предложили ему присоединиться к нам, категорически отказался.

– После первого бисквита вы почувствуете возбуждение. От второго – вы попросту опьянеете. И уляжетесь под дерево. Наслажда-а-а-а-йтесъ.

Карлос отправился в палатку в одиннадцать часов вечера почитать книгу после очередной ругани с Доминик, которая решила, что после прилета в Сидней проведет несколько дней со своими друзьями в Нусе. Когда концерт закончился и почти все разошлись, мы с Доминик сели на поросший травой холмик рядом с изгородью кемпинга. Мы с удовольствием вдыхали сладковатые запахи трав, перемешанные с благовонным дымком китайских палочек для воскурения. Из дома-автоприцепа доносился приглушенный смех и звуки музыки – там веселилась группа каких-то музыкантов. Бисквиты с марихуаной сделали свое дело, и я перестал чувствовать нижнюю часть своего тела, которая словно окоченела и онемела.

Доминик спросила, чувствую ли я себя под кайфом. Я ответил, что да, и она стала учить меня французским словам – vous и tu[45]45
  Vous и tu – вы и ты (франц.).


[Закрыть] – и объяснять разницу между ними. Потом она легла и положила голову на мой согнутый локоть. Мне было приятно ощущать ее тело, и я захотел ее поцеловать. Неожиданно мы поцеловались; от алкоголя наши рты пересохли, и мы поочередно ласкали губами то одну, то другую губу друг друга. Я поцеловал ее в шею, но она отстранилась.

– Ты чего-то боишься? – спросил я.

Она ответила, что нет, но затем призналась, что да. Когда я спросил, чего именно, она вспылила:

– Потому что ты ненормальный.

Но, будучи в состоянии наркотического опьянения, я не обратил внимания на ее слова, и мы снова поцеловались. Затем я потерся щекой о ее щеку, но она снова отстранилась.

– Не надо, я не хочу.

Когда я засмеялся и спросил почему, она ответила, что мы ведем себя как дети. Я снова засмеялся и сказал:

– Хорошо быть ребенком.

С этим она тоже не согласилась, а я в ответ рассмеялся и стал гладить ее затылок. Когда мы снова посмотрели друг на друга и я увидел перед собой ее глубоко сидящие глаза на белом как бумага лице, то понял, что это лицо, запечатлевшееся в моей памяти, как фотография, сделанная при вспышке, останется там навсегда. Она сказала, что в действительности ничего обо мне и не знает.

Мы пошли к палаткам. Наркотик больше не действовал, и не было необходимости поддерживать друг друга при ходьбе. Она, едва коснувшись губами моей щеки, поцеловала меня поцелуем «на вы», перед тем как мы зашли за угол блока туалетов.

– Сейчас мы расстанемся, и каждый ляжет спать на свою постель, – подумал я.

И вот я лежу в своей палатке и, высунув голову наружу, смотрю на звезды. Букетик шалфея приятно щекочет лицо, и облака пролетают надо мной, как птицы.