Текст книги "Дар топора"

Против этого выступили только что появившиеся и в равной степени конформистские альтернативные системы – социализм и коммунизм. В 1884 году социал-демократы выступали за общественную собственность на средства производства и обмена, считая единственным средством достижения этой цели переход политической власти к рабочему классу. В конце 1880-х годов с образованием под руководством социалистов крупных профсоюзов неквалифицированных рабочих укрепилась связь между политической активностью и организацией трудящихся, чего не хватало на более раннем этапе. Одновременно социалисты развернули собственную пропагандистско-образовательную программу.

Представление об обществе, в котором труд приносил бы удовольствие, а образование было всеобщим правом, лучше других сформулировал Уильям Моррис. По его мнению, для того чтобы достичь подлинного гуманизма, люди должны находить в труде приятность, а это невозможно, пока разделение труда привязывает работника к одной операции. Продукт такого труда, говорил Моррис, несет на себе лишь клеймо промышленника, а самое главное, «совершенно неясной необходимости и не имеет никакого признака человечности». Такого рода труд превращает работника в «совершенную машину, стать которой и есть его конечная обязанность», а потому ведет к «полному уничтожению личности».

Моррис полагал, что, пока такие условия сохраняются, достигнуть социальной стабильности не удастся: «Обрекать массу населения на существование в Южном Ланкашире, тогда как искусства и образование развиваются в приличных местах, все равно что устраивать пир рядом с лежачим больным». Новое общество можно создать только уничтожением классовых различий и заменой принципов конкуренции на принципы сотрудничества: «Будем же товарищами, будем трудиться в гармонии свободного объединения ради общего блага – ради великого счастья и полнейшего развития каждого члена сообщества». Новое общество должно быть таким, где «богатство, природные ресурсы и средства производства будут общими и использоваться во благо всех», что «приведет в конце концов к коммунизации продукта промышленности, а также средств производства с установлением полного равенства условий жизни».

Для Морриса труд – основной источник человеческой деятельности, удовольствия и саморазвития, поэтому в социалистическом обществе предприятие должно быть в первую очередь образовательным центром. Эту идею он развивает в статье «Фабрика, какой она могла бы быть», где описал общество, «в котором мы будем работать ради жизни и удовольствия, а не ради прибыли». Маркс считал такую комбинацию учебы и труда ключом к образованию будущего; он встроил эту идею в контекст своей концепции коммуны, свободного общества художников и ученых, где фабрики окружены садами, здания красивы, а рабочие занимаются почетным и уважаемым трудом.

Таким образом, социалистическая фабрика обеспечит «работой легкой по продолжительности и не угнетающей, образованием в детстве и юности, серьезной профессией, занятными развлечениями и отдыхом… красивым окружением и способностью создавать красоту, которая будет востребована теми, у кого есть досуг, образование и серьезное занятие».

Так, во второй половине XIX века индустриализация Создателей топора породила две параллельные «правды», социализм и капитализм, и эти идеологические дары будут делить между собой и контролировать весь мир на протяжении почти сотни лет.

Между тем к концу XIX века ненасытный спрос новой, промышленной экономики на сырье привел к установлению еще одного нового западного мира – в колониях. Поддерживаемая всей индустриальной мощью Запада, христианская вера в то, что контроль над природой есть дар Бога, могла применяться в отношении всей планеты и ее менее технологически продвинутых обитателей. Многие рассматривали это как «божественное предназначение» Запада нести миру «превосходство» христианского образа жизни и таким образом обеспечить поставки сырья и сохранение в функциональном состоянии индустриальной, ориентированной на потребление социальной структуры.

Из всех откликнувшихся на этот зов элит колониальной власти, самой уверенной в правоте того, что они делают, разделяя и контролируя мир и уничтожая древние традиции и заменяя их западными моделями и структурами, были христианские миссионеры. Они еще в XV веке возглавили кампанию по обращению туземцев в новообращенных американцев. Традиция овладения «открытыми» землями брала начало в папском решении разделить Америку между Испанией и Португалией.

В XVIII веке законодательно установленный во Французской Вест-Индии апартеид получил следующее оправдание в официальном правительственном меморандуме: «Разделение есть жесткая, но необходимая мера в стране, где на одного белого приходится пятнадцать рабов. Установить достаточную дистанцию между представителями двух рас невозможно. Привить неграм необходимое уважение к тому, кому они служат, невозможно… Такую дистанцию и такое уважение должна жестко поддерживать администрация».

Французский иезуит Лаба писал, что зависимость туземцев от западных товаров служит хорошим средством порабощения, потому что «они будут нуждаться в них так сильно, что не смогут без них обходиться и, таким образом, предложат нам… свой труд, свою торговлю и свою промышленность».

Европейцы намеренно принижали способности туземных обществ, которые подчинили, и колоний, которые поставили под контроль западных управляющих. Последние руководили неквалифицированными и необразованными местными рабочими, но не старались их обучить. Управляющие строили железные дороги и порты для транспортировки сырья, создавали армию и полицию.

Самое же главное, страна всегда организовывалась по западному административному образцу и в соответствии с расположением стратегических ресурсов и материалов, при полном игнорировании существовавших прежде социальных и племенных систем. Таким образом западные правительства эффективно нейтрализовали любые местные управленческие и коммерческие таланты (особенно в Индии и Малайе, где местные торговые организации были довольно развитыми).

После того как колонизованных туземцев лишили средств выражения организационных способностей, их уже нетрудно было называть «неорганизованными, непродуктивными и ленивыми». Затем следовало утверждение, что эти люди не имеют и никогда не имели системы ценностей. В XVIII веке торговцы, которые вели дела в Вест-Индии, объявили туземцев «невосприимчивыми к этике… представляющими не просто отсутствие ценностей, но и отрицание их. Они… коррозийный элемент, разрушающий все вокруг себя».

Такой подход оказался особенно эффективным в отношении Британской Индии. Ранее, когда в XVIII веке британцы и французы оккупировали Индию, западные интеллектуалы были очарованы древними индийскими языками, а местное образование даже субсидировалось Вест-Индской компанией. Но к началу XIX века превосходство индийцев в производстве текстиля было нейтрализовано западными технологиями, и британцы начали искать заморские рынки, которые поглотили бы образовавшийся избыток текстильной продукции. Именно на этом этапе европейцы начали распространять миф о том, что миллионы индийцев были подчинены кучкой европейцев, использовавших лучшую организацию и превосходство в знаниях. Индийцы (как и китайцы) изображались людьми, позабывшими о древних знаниях под влиянием вредного воздействия климата или в результате смешения с «отсталыми» группами.

Европейцы не сомневались, что заслужили полное право взять на себя «бремя белого человека» и стать «повелителями человечества». Мэри Кингсли, английская писательница и путешественница по Африке (вроде бы восхищавшаяся всем там увиденным), по возвращении в 1895 году из Западной Африки в Британию писала: «Могу только сказать, что, когда чары рассеялись, не манеры и традиции моей страны наполнили меня гордостью за нацию, а то… воплощением чего был огромный железнодорожный состав… Он – воплощение превосходства моей расы».

К концу XIX века западные народы пережили базовый сдвиг в восприятии других, таких как австралийские аборигены, амазонские яномамо и африканские кунги, смешанных воедино под общим названием «дикари» или, пользуясь модным тогда словечком, «примитивные».

Эффективным инструментом ослабления приверженности туземцев их собственным верованиям считалась западная наука, и миссионеры пользовались железными дорогами и телеграфом, чтобы прославлять христианского бога как единственную истинную божественную силу. Один колониальный администратор писал в 1853 году, что европейцы «расстроили всю теологию индусов тем, что предсказали солнечное затмение». Материальная отсталость объяснялась язычеством, поэтому миссионеры учили местное население западным сельскохозяйственным приемам, а открывавшиеся при миссиях больницы распространяли западные концепции чистоты и гигиены.

К 1890-м годам французские политологи, вроде Артура Жиро, провозгласили право европейцев присваивать местные природные ресурсы, принадлежавшие людям, которым якобы недоставало энергии, инициативы и целеустремленности. Провал или отказ от попыток колонизировать и развивать такие страны признавался аморальным и противным «естественному порядку». В 1849 году французский романист Виктор Гюго писал: «Франция обращается к военным средствам… только в той мере, в коей это необходимо для цивилизации. Здесь успокаивает то, что она знает, что несет свет и свободу. Она знает, что для дикого народа попасть под власть Франции означает быть свободным, что для варварского города быть сожженным французами значит вступить на путь просвещения».

В 1878 году британский граф Карнарвон выступил с речью, в которой сказал: «Огромные массы населения, например в Индии, пребывают как дети в тени сомнений, бедности и горя, ожидая от нас руководства и помощи. Наш долг – дать им мудрые законы, хорошее правительство и упорядоченные финансы… Наш долг – обеспечить их системой, при которой самые униженные смогут быть свободными от угнетения… Где свет религии и нравственности проникнет в самые темные жилища В этом истинная сила и предназначение империализма».

За всей этой риторикой скрывались истинные цели, которые Сесил Родс (из Родезии) выразил так: «Если бы я мог, я бы аннексировал планеты». Европейцы остро нуждались в пространстве для размещения избыточной рабочей силы, появившейся в результате роста населения, вызванного Промышленной революцией. Колонизация решала проблему европейской безработицы и предоставляла работу опустившимся городским низам (которые, перебираясь в колонии, избавляли приличное общество от себя и своих болезней).

Сесил Родс писал: «Для того, чтобы спасти 40 миллионов жителей Соединенного Королевства от кровопролитной гражданской войны, мы, колониальные чиновники, должны приобрести новые земли для расселения избыточного населения, обеспечить новые рынки для товаров, производимых на фабриках и в шахтах… Если вы хотите избежать гражданской войны, вы должны стать империалистами».

К 1880 году Африка представляла собой последний большой приз и в 1884 году была поделена на Берлинской конференции. Как выразился один ведущий французский экономист: «Неестественно и несправедливо, чтобы цивилизованные народы Запада вечно теснились и задыхались в ограниченных пространствах, бывших их первым домом… Как и отдавать полмира маленьким группам невежественных и беспомощных, по сути, отставшим в развитии детям, разбросанным по безграничным территориям».

На Берлинской конференции делегаты согласовали правила колониального раздела, чтобы избежать конфликтов друг с другом. Каждая европейская страна, претендующая на часть Африки, должна была объявить о своих намерениях аннексировать территорию и занять ее прежде, чем притязания на суверенитет будут сочтены законными. После оккупации все договоры, подписанные европейцами с африканскими правителями, признавались имеющими юридическую силу. К 1910 году этот процесс практически завершился; африканские границы были заново определены в Европе без какого-либо учета расселения племен в тех случаях, когда местные вожди сами не знали деталей (что случалось довольно часто).

Именно в это время была определена карта третьего мира. В Африке все закончилось образованием 48 государств, по большей части искусственных, создатели которых не принимали в расчет ни этнокультурные, ни географические, ни экологические реалии. Одни государства получились огромными, как, например, Судан, Алжир и Нигерия, другие маленькими, как Гамбия, Лесото и Бурунди. Одни имели протяженную береговую линию, другие были лишены выхода к морю, как Мали, Чад и Уганда. Неравномерно оказались распределены и природные богатства и плодородные земли, в результате чего территории Алжира и Чада состояли практически из одних пустынь.

Колониальные администраторы позаботились о том, чтобы наиболее удобные и богатые земли были доступны поселенцам из Европы, кроме районов, признанных слишком нездоровыми для европейцев, где туземному населению «помогали» в производстве необходимого сырья. В некоторых колониях, находившихся главным образом под управлением Португалии и Бельгии, туземцев понуждали к выращиванию товарных культур, таких как хлопок или сизаль, в соответствии с четко определенными производственными задачами. Во многих случаях это привело к сокращению местного продовольственного хозяйства до такой степени, что еду приходилось импортировать из Европы. Определением цены экспорта и импорта занимались только чиновники. Горная промышленность стала исключительной привилегией западных компаний.

Присущее колониализму двойное мышление ясно выразил в 1821 году еще один империалистический администратор, Джеймс Маккуин: «Если мы действительно желаем добра Африке, мы должны внушить ее диким сыновьям, что белые люди стоят выше их. Только таким способом мы можем добиться от них послушания. Без этого послушания мы никогда не сумеем укоренить в них трудолюбие или научить их чему-то полезному».

В середине XVIII века Создатели топора сделали возможным изменение формы тюльпана. Всего три поколения спустя их дары позволили Западу изменить очертания мира. Подход «разделяй и властвуй» применительно к промышленному производству отвлек и отделил большую часть населения Европы от прямого контакта с землей. Большинство людей – этому примеру последует затем весь развитый мир – жили теперь в больших городах, поставив свое выживание в зависимость от заработков на фабриках, которые в свою очередь зависели от поставок сырья из колоний. Повседневная жизнь строилась в соответствии с требованиями фабричной системы и определялась, будь то в капиталистических или социалистических странах, разделением общества на «производственные единицы».

По велению промышленности наука и техника уже породили сотни специальных дисциплин, взаимодействовавших между собой с целью внесения все более радикальных и неожиданных перемен в повседневную жизнь все менее информированного большинства. Благодаря Создателям топора, политические, финансовые и производственные институты получали возможность определять каждую минуту трудовой жизни отдельного человека. Оставалось только научиться менять человеческое тело.

Глава 9
Что доктор прописал

В прежние времена, когда религия была сильна, а наука слаба, люди ошибочно принимали магию за лекарство; теперь, когда наука сильна, а религия слаба, люди ошибочно принимают лекарство за магию.

Томас Сас

На протяжении всей истории человечества дары Создателей топора пленяли нас своими обещаниями. Палеолитические колдуны, пользуясь костяными жезлами, определяли самое подходящее время для охоты, потому что владели знанием о временах года. Месопотамские и египетские жрецы, опираясь на письменные графики разлива рек и учет имеющегося на складах зерна, обещали регулярное обеспечение продовольствием. Ориентировавшиеся по звездам греческие мореплаватели гарантировали хозяевам, что их грузовые суда вернутся в порт. Средневековая Церковь сулила спасение от мук ада, а владельцы фабрик эпохи Промышленной революции предлагали регулярный заработок.

Но, возможно, самые соблазнительные предложения поступили в XIX веке, когда, впервые в истории, в обмен на единомыслие и послушание творцы перемен пообещали жизнь. В ответ на эпидемии, сокращавшие растущее население, возникновению которых они сами и способствовали, Создатели топора изобрели медицинские приемы, позволившие врачам применить нож редукциониста к человеческому телу. Способность сводить людей к числам и графикам в конце концов позволила специалистам предсказывать судьбы людей и обществ с такой же точностью, с какой их предшественники предсказывали выпуск продукции на фабрике или ход планет.

Первые попытки применить технологию разделения и контроля к болезням были неуклюжи и неудачны, поскольку врачи не располагали инструментами для исследования физического состояния; к тому же в начале века никто толком и не знал, что представляет собой болезнь. Использование таксономии ничего не дало, потому что картезианский метод сведения явления к перечню характеристик (в случае с болезнью, симптомов), при всей его ценности как средства установления наличия разных состояний, мало что говорил о самом заболевании. Терапевтическая ценность таксономических описательных методик представлялась в лучшем случае сомнительной, когда, например, патологическое состояние, именуемое «ностальгией», могло быть определено лишь как «неодолимое желание вернуться домой».

Средств снятия или подразделения симптомов или анатомирования живых тел для исследования болезни не было, потому что болезнь рассматривалась не как локализованное, а как общее состояние; расстройство всего организма так описано английским врачом Сайденхэмом: «На мой взгляд, главная причина отсутствия полной истории болезней проистекает из того общего предположения, что болезни есть не более чем беспорядочное, неурегулированное действие расстроенной и поврежденной природы».

До того как их разделил редукционизм Создателей топора, тело и разум рассматривались как единое целое, поэтому в центре внимания медиков были личность и эмоциональное состояние больного. В таких обстоятельствах единственным инструментом установления диагноза были представления самого пациента о недомогании. Поскольку определение того, болен человек или нет, основывалось на мнении страдальца, то чаще всего доктора объясняли недомогание ипохондрией.

Практически единственным средством, которое могли предложить в XVIII веке представители медицинской профессии, было умение общаться с больным. Не имея надлежащих диагностических методик и эффективных лекарств, врач полностью зависел от ожиданий самого пациента, что объяснил французский сатирик и драматург Мольер: «Беда с влиятельными людьми в том, что, заболев, они требуют, чтобы их вылечили».

Полезный эффект могло бы дать изучение анатомии, тем более что трупов всегда хватало, но так как тело каждого больного считалось уникальным организмом, открытие общих анатомических законов представлялось маловероятным. В любом случае исследования считались делом ненужным, причем такого взгляда придерживались даже столь крупные фигуры, как Сайденхэм, полагавший, что работа врача «лечить болезнь и не делать ничего другого».

Первое движение в сторону научного, основанного на принципе разделения и контроля подхода отмечено в конце XVIII века во Франции, где революция оставила после себя столько больных и раненых, что проблема эффективного общего лечения стала насущным вопросом общественного значения. Принимая во внимание, что редукционизм возник, в частности, вследствие крушения аристотелевской космологии, представляется любопытным, что следующий шаг в смещении медицины в том же направлении сделал француз, специализировавшийся ранее в небесной механике.

В 1798 году был опубликован первый из трактатов Пьера Симона Лапласа, прославивших автора на всю Европу. Его точка зрения на то, как математика может помочь политической власти в стремлении предсказывать и контролировать общественное поведение, внушала оптимизм.

Мы можем рассматривать нынешнее состояние вселенной как следствие ее прошлого и причину ее будущего. Разум, постигший в каждый конкретный момент все побудительные силы природы и положение всего, что составляет ее, если бы такой был достаточно велик, чтобы подвергнуть все эти данные анализу, смог бы вместить в одну формулу движение величайших тел вселенной и мельчайших атомов; для такого разума ничего неопределенного не могло бы быть; и будущее, как и прошлое, предстало бы перед его глазами.

Для докторов ключевое значение имела фраза «ничего неопределенного не могло бы быть». Вероятностная математика Лапласа, казалось, предлагала медицине шанс подойти к определенности в постановке диагноза с помощью метода обратной экстраполяции, выводя причину из следствия. В 1802 году французское правительство предоставило ему возможность применить теорию на практике в широком масштабе.

22 сентября того же года Лаплас произвел расчет численности рождений за последние три года среди примерно 2 миллионов граждан. Оказалось, что в год один новорожденный приходится на 28,352845 человек. При том, что в среднем по стране рождалось в год 1,5 млн человек (как считал Лаплас), это означало, что население страны составляет, по всей вероятности, 42 529 267 человек. Используя свою новую инверсную математику, Лаплас объявил, что вероятность отклонения его расчетов более чем на полмиллиона в ту или иную сторону составляет всего лишь 1:1,161.

При всей возможной неточности исследования Лаплас изобрел концепцию статистически по выборке, которая станет одним из самых ценных даров для использования в целях социального контроля. Перспектива выражения поведения большого числа людей в виде математической формулы получила горячую поддержку у одного из ведущих мыслителей Французского просвещения, маркиза де Кондорсе, члена Академии наук, оказавшего большое влияние на новую «науку об обществе». Кондорсе был математиком; вера в неизбежный прогресс разума привела его к опубликованию в 1793 году манифеста, в котором он говорил: «Мы переходим почти незаметно от животного к дикарю и от дикаря к… Ньютону».

Для Кондорсе история была наукой, в изучении которой вероятностная математика могла оказать огромную помощь. Как и Лаплас, он полагал, что все явления «одинаково доступны исчислению, и чтобы свести природу к законам, подобным тем, которые путем расчетов открыл Ньютон, необходимо провести достаточно наблюдений и воспользоваться сложной математикой». История, прежде всего, есть «наука предвидения развития человеческой расы», что позволяет ей «приручить будущее». Агентами прогресса станут ученые, и, следовательно, чем большую поддержку окажет государство подготовке ученых, тем скорее статистическая вероятность «отыщет» среди населения достаточное количество тех, кто обеспечит прогресс. С тех пор именно эта идея лежит в основе развития западного планирования.

Кондорсе считал, что для управления массами людей с помощью чисел требуется два вида сбора данных: общее наблюдение за всем населением (посредством применения математики) и детальное изучение ограниченного количества субъектов (посредством применения медицины). Эти наблюдения откроют возможности для «безграничного совершенствования человеческих способностей и общественного порядка». Использование исчисления вероятности со временем сведет общественные явления к математике и внесет предсказуемость в поведение сообществ. Кондорсе верил в единомыслие: «Поскольку все населяющие страну люди испытывают более или менее одинаковые потребности, имеют в целом одни и те же вкусы и разделяют идеи общественной полезности, то, что является ценностью для одного, является, в общем, ценностью и для других». С накоплением достаточного количества сведений и применением расчета вероятности государством можно будет управлять посредством социальной математики. По мнению и Лапласа, и Кондорсе, управление этой новой наукой принятия общественно значимых решений должно было находиться в руках тех, кто способен понимать математику.

Медики с радостью ухватились за новые математические приемы, поскольку рассчитывали с их помощью уменьшить неопределенность через аналитическое рассмотрение некоторого числа индивидуальных, изолированных случаев (пациентов), которые можно было бы затем сравнить с другими для выявления совпадающих моделей и использования последних в прогнозировании. Клиническая медицина могла бы перейти к лечению больного, рассматривая его как одно из звеньев в серии бесконечно воспроизводимой патологической информации, подлежащей обнаружению у всех пациентов, имеющих одни и те же симптомы.

К счастью, по крайней мере для данного предприятия, Французская революция обеспечила достаточно большое число больных и раненых, чтобы новую методику можно было опробовать в широком масштабе. В 1807 году, когда лондонские больницы принимали около 3 тысяч пациентов, в парижских находилось более 37 тысяч, так что материала для истории болезней хватало. Главным проводником внедрения новой методики был доктор и министр правительства Пьер Кабанис, опубликовавший в 1798 году статью «Степень достоверности медицины». Кабанис входил в кружок, где регулярно встречались такие мыслители, как Франклин, Кондильяк, Дидро, д’Аламбер и другие.

Именно там, в больницах послереволюционной Франции, сложилась та форма отношений врача и пациента, которая существует до сих пор. В целом лежавшие во французских лечебницах люди были безграмотные, невежественные солдаты, приученные к военной дисциплине и требованиям единообразного поведения. У них практически отсутствовало чувство стыдливости, они были привычны к грубому обращению со стороны офицеров и начальников. После жизни в казармах отсутствие уединения в больничных палатах не казалось им необычным.

С этих раненых крестьян и началось современное почтительное отношение к врачам, которые с того времени все больше и больше игнорировали пациента. Медицина смогла отойти от терапии и лечения (чего хотел пациент) и перейти к диагностике и классификации болезни (чего хотел врач). В который уже раз пропасть между специалистом и непосвященным стала еще глубже.

Пассивное поведение нового рода больных определило и стиль обучения в клинической медицине; практикант мог теперь делать с пациентом все что угодно, ощупывать, раздевать и осматривать, ожидая в ответ полного послушания. Столь счастливая – для докторов – ситуация способствовала быстрому распространению медицинских знаний в учебных заведениях, вроде Ecole de Sante (Школы здоровья), учреждения столь престижного, что Кабанис даже отказался от должности посла в Соединенных Штатах ради того, чтобы стать его первым директором.

В 1802 году один из протеже Кабаниса, Филипп Пинель, написал работу «Клиническая медицина», в которой впервые предложил правила пользования медицинской статистикой. Пинель выступал за многократное наблюдение пациента и регулярную и единообразную регистрацию данных за определенный период времени, беря за образец другие науки. Он разделял мнение Лапласа: «Чтобы определить лучший из способов лечения болезни, достаточно испытать каждый из них на одинаковом количестве пациентов с соблюдением совершенно схожих условий. Преимущества наиболее благотворного будут выявляться все очевиднее по мере увеличения числа случаев».

Сведению личности к поддающемуся манипуляциям числовому значению способствовало открытие базовых физических единиц, ставшее возможным благодаря работе ученика Пинеля, хирурга Ксавье Бичита. Он поставил перед собой цель найти мельчайший, неделимый элемент человеческого тела. В период с 1800 по 1802 год Бичита провел эксперименты с более чем 600 трупами, которые он резал, мариновал, варил, поджаривал, замораживал и оттаивал. Все это он делал под влиянием движения натурфилософии, начавшегося в Германии отчасти в результате опубликованных ранее математических трудов Готфрида Лейбница. Занимаясь проблемой измерения бесконечно малых изменений в скоростях движения планетарных тел, Лейбниц предположил, что такие же расчеты могут применяться для измерения бесконечно малых частиц всех форм материи, которые образуют базовый материал всего сущего. Он назвал эти мельчайшие неделимые элементы «монадами», и сторонники натурфилософии увидели в них общий субстрат живого, первичное звено между человеком и природой.

Бичита полагал, что эти элементы можно наблюдать и измерять, устанавливая тем самым математические законы для форм жизни подобно тому, как Лейбниц и Ньютон установили законы космологии. Монады Бичита были тканями человеческого тела, идентифицированными и перечисленными в соответствии с установленными им 21 типом, описание которых выражено в терминах Промышленной революции. Бичита охарактеризовал человеческие органы как «маленькие машины в большой машине» и показал, что ткани формируют базовую структуру этих маленьких машин.

«Общая анатомия» Бигита читается как трактат о способах фабричного производства: «Точно анализируйте качества живых тканей; показывайте, что каждое физиологическое явление в конечном итоге проистекает из этих феноменов; что каждое патологическое явление зависит от их увеличения; что каждое терапевтическое явление должно содействовать их возвращению в естественное состояние, от которого они отклонились». Бигита стал основоположником патологической анатомии.

С помощью статистики и патологии медицина сделала с болезнью то, что классификация сделала с ботаникой, логика с диспутом, книгопечатание с языком. Статистика и патология дали определение медицины и сформулировали ее цели в терминах соответствующих приемов и методик, поэтому то, что не устанавливалось медициной, не могло считаться болезнью. Поскольку изучение преимущественно болезни, а не пациента предполагало дистанцирование врача от больного, новые дары Создателей топора не заставили себя ждать.

В XVIII веке врачи уже пользовались термометрами, установив стандартную температуру человеческого тела 98,6° по Фаренгейту. В конце XIX века венский доктор и любитель музыки Леопольд Ауэнбрюггер придумал перкуссию – постукивание по груди пациента для определения положения сердца и получения знаний о состоянии легких. В 1816 году французский врач Теофил Ланнек для обнаружения грудных шумов изобрел «косвенную аскультацию», используя для этого жесткий цилиндр из свернутой карточки. Вскрывая потом тела умерших, он соотносил специфические изменения в пораженных болезнью тканях с симптомами, обнаруженными у живых пациентов. Используя метод аскультации, Ланнек смог идентифицировать эмфизему, отек, или гангрену, легких, пневмонию и туберкулез, обойдясь без помощи пациентов, если не считать таковой выполнение его указаний.