Текст книги "Дар топора"

В 1829 году картонный цилиндр превратился в стетоскоп, и парижский справочник по патологии рекомендовал его использование наряду с перкуссией, приводя при этом общие инструкции для установления диагноза: изучить историю пациента и его семьи, историю самого заболевания, состояние больного, определить сроки болезни и (конечно!) разделить каждую категорию на несколько дополнительных.

Медицина быстро нашла способ разделения информации о человеческом теле на множество разрядов. В 1833 году химия позволила проводить анализ мочи с тестом на белок. В 1841 году Беккерель проанализировал содержание в моче белка, мочевой кислоты, молочной кислоты и неорганических солей, вывел средние статистические показатели выделений за двадцать четыре часа и пришел к определению двух состояний организма: «больной» и «здоровый». В 1855 году Вьерордт использовал систему грузов и стило и представил информацию о пульсе в форме графика, а в 1844 году для измерения дыхательной функции был впервые применен спирометр.

Но самым эффективным средством «разделения и контроля» стал микроскоп. В 1841 году Габриэль Ан-драл провел анализ крови, исследовав ее внешние характеристики, микроскопические свойства и химический состав, и вывел средние пропорции «глобул, волокнистого материала, твердых веществ и воды в больном и здоровом состоянии», создав таким образом числовое описание крови, которое можно было использовать при постановке диагноза.

Эндоскопия позволила врачам заглянуть внутрь тела. В 1851 году Гельмгольц изобрел офтальмоскоп, а в 1855-м лондонский учитель пения по имени Гарсия придумал ларингоскоп. За ними в 1856 году последовал отоскоп, а в 1858-м к эндоскопу добавились зеркала и парафиновые свечи. Новый девиз звучал так: «Не видеть – значит не верить». Но видеть позволялось только врачам. В результате внедрения новых инструментов и методик доктор и пациент перестали быть равными, потому что теперь не пациент, а доктор решал, болен человек или нет. Врач больше не консультировался с больным, обходясь поверхностным общением, и инструменты говорили ему о больном то, чего сам больной не знал и не понимал.

В 1868 году Карл Вундерлих завершил процесс изоляции пациента, переведя всю необходимую информацию на единую стандартную карту, которую вешали на край кровати. Изучив 25 тысяч пациентов, Вундерлих написал классический труд Создателя топора под названием «О температуре при заболевании», в котором описал 32 состояния и их влияние на температуру тела больного. Его изречение «температура есть признак болезни» выразило то, что он и многие другие считали «законом заболевания». В карте Вундерлиха отражались такие показатели, как температура, пульс, дыхание, поэтому врач или медсестра могли наблюдать изменения в состоянии больного и определять способ лечения с одного взгляда (даже если больной спал или был без сознания).

По мере того как новая методика позволяла сделать болезнь осязаемой, видимой и слышимой, а информацию по тысячам людей сводила к единообразным графикам и картинкам, медицина становилась наукой, такой же, как химия или физика. Теперь представители медицинской профессии получили возможность еще более повысить и без того высокий барьер избранности, обмениваясь друг с другом новой эзотерической информацией посредством специализированных изданий.

Первое ощутимое воздействие на широкие массы населения новые технологии «разделяй и властвуй» начали оказывать после эпидемии холеры в Британии в 1831 году, которая на своем пути из Индии унесла в течение четырнадцати лет 50 миллионов человек. Больше всего пострадала именно Британия – это объяснялось тем, что именно она была в то время самой развитой в промышленном отношении страной. Рост населения в период с 1800 по 1850 год составил 4 миллиона, увеличившись с 9 до почти 13 миллионов. С 1801 по 1841 год население Лондона удвоилось и стало составлять 2 миллиона. К тому же в Британии наблюдалась большая текучесть населения, деревенские жители устремлялись в индустриальные города в поисках работы, что способствовало быстрому распространению заболевания.

К концу зимы 1831 года холера убила более 32 тысяч человек, и власти оказались не в состоянии остановить эпидемию. Пробовали все: больным пускали кровь, очищали кишечник, заставляли потеть, принимать касторовое масло, бренди и опиум, им делали припарки, ставили табачные клизмы и прикладывали теплый песок. Дома заразившихся обрабатывали известковым раствором, промачивали уксусом, скипидаром и камфорным спиртом, в них взрывали порох и сжигали бочки со смолой. Но ничего не помогало, эпидемия продолжала расширяться, и в начале 1832 года в городах отмечались уличные беспорядки. Самым тревожным, с точки зрения властей, было то, что холера как будто выбирала бедных и нищих, подталкивая их к анархии.

Постигшее страну бедствие объясняли по-разному. По словам одного англиканского епископа, болезнь была послана, чтобы «подбодрить массы и улучшить их нравственный характер», тогда как другой священнослужитель говорил, что она Божья кара, ниспосланная протестантской стране за заигрывание с папством. Еще один церковник видел причину в электорате, проголосовавшем за политических кандидатов из евреев и сторонников свободной Церкви и не поддержавшем членов государственной Церкви. Но самую интересную идею предложил почтенный Теофилус Той, викарий церкви, расположенной в эпицентре эпидемии в Северо-Восточной Англии, который заявил, что холера наслана, дабы отвратить мужчин от брака с сестрами их умерших жен.

Страх перед вызванными холерой беспорядками заставил викторианские власти обратиться к единственному оставшемуся средству: если проблему нельзя решить, ее можно, по крайней мере, измерить. В 1834 году секретарем Комиссии по законам о бедных был назначен любитель статистики, государственный служащий Эдвин Чэдвик. В 1836 году правительство подготовило безобидный законопроект об учреждении национального регистра рождений, браков и смертей тех, кто не принадлежал к государственной Церкви. Чэдвику удалось изменить его таким образом, чтобы получать обширную статистическую информацию, которая помогала бы правительству оценивать социальную ситуацию в стране в целом.

По настоянию Чэдвика в законопроект включили важный пункт, требующий объяснения причины смерти. В 1837 году законом было учреждено Центральное регистрационное бюро, в которое начала стекаться информация из всех 553 округов Британии. На основании новых данных и в связи с неожиданной вспышкой тифа (14 тысяч случаев в Лондоне в 1838 году) Чэдвик убедил власти провести ограниченное расследование на предмет выявления возможной связи заболеваний и санитарных условий в пяти бедных районах столицы: Уоппинге, Хайгейте, Степни, Уайтчапеле и Бетнал-Грине.

Опубликованный в том же году отчет подкреплял широко распространенное мнение о том, что бедняки слишком много пьют, пренебрегают вакцинацией, неохотно обращаются в больницу и плохо моются. Но в отчете также содержалось предположение, что причиной подверженности бедняков заболеваниям могут быть общие условия жизни: близость выгребных ям, уборных и сточных канав, испарения от неосушенных болот, кладбищ, скотобоен и ограниченный доступ к чистой воде. В отчете указывалось, что положение можно улучшить строительством канализации, организацией уборки мусора и снабжением водой, эффективным надзором за строительством и постановлениями по недопущению перенаселения.

Встревоженные власти дали Чэдвику разрешение на составление более претенциозного общенационального доклада о санитарно-бытовых условиях «трудящихся классов». Опубликованный в 1842 году, доклад шокировал викторианское общество и способствовал принятию мер, которые устанавливали радикально новый тип отношений между государством и гражданином, сначала в Британии, потом и во всех западных странах. Эти меры дали общественным институтам беспрецедентную власть над частной жизнью человека.

Викторианский средний класс потрясли вскрытые докладом Чэдвика ужасающие социальные условия в индустриальных городах. Канализационные системы совершенно не соответствовали существующим потребностям, так как были построены в расчете на гораздо меньшее городское население и в основном представляли собой огромные плоскодонные кирпичные котловины, промываемые струйкой воды и предназначенные, главным образом, для сбора отходов. Каждые пять – десять лет рабочие ломали кирпичную кладку, выгребали скопившийся мусор и оставляли его на улицах для уборщиков. Эти так называемые «золотые холмы», прежде чем их вывозили на поля, достигали порой высоты в несколько этажей.

Личная гигиена в среде бедняков практически отсутствовала; нередко жители трех домов пользовались одной уборной, из устроенных вдоль идущих параллельно улицам открытых канав. Более половины подаваемой воды поступало из реки к потребителю необработанной и грязной. Большинство бедняков не имели доступа к водопроводу и подолгу выстаивали в очередях к общественным водокачкам, которые включались на два часа в день и подавали воду из источников, во многих случаях загрязненных стоками из выгребных ям. Не лучше было и положение обеспеченных людей. В Эдинбурге компания по водоснабжению поставляла один галлон на человека в сутки, и большинство пользовались водой многократно, пока ею можно было разве что мыть полы.

Положение с жильем не отличалось в лучшую сторону. В некоторых городах в одном доме проживало до 40 человек, по две семьи в комнате. В Ливерпуле 40 тысяч человек жили в подвалах группами по 12 человек. В 1840 году в Лондоне насчитывалось 12 тысяч голов скота, в Рединге, ближайшем к столице большом городе, на 2,5 тысячи домов приходилось почти 400 свинарников. Свиней и коров содержали в тесных и грязных дворах, где играли дети, результатом чего были туберкулез, кожные и легочные заболевания.

Улица за улицей, город за городом доклад Чэдвика, сопровождавшийся статистическими данными и иллюстрациями, рисовал картину повсеместных заболеваний, инфекций, детских смертей, вдовства и сиротства. В нем отмечалось, что недостаток санитарии и грязная вода сокращают жизнь бедняков по меньшей мере на десять лет. Но более всего общество шокировали приведенные в докладе примеры нравственного упадка: частые случаи рождения детей вне брака, получивший широкое распространение инцест, дети, выгнанные на улицу заниматься попрошайничеством и проституцией. В докладе подчеркивалась необходимость реформ для предотвращения революции.

Тот факт, что составителям доклада вообще удалось собрать какую-то статистическую информацию, объяснялся во многом усилиями ассистента Чэдвика, Уильяма Фарра, изучавшего медицинскую статистику в Париже. Фарр стандартизировал основные статистические показатели и снабдил власти ценным инструментом разделения и контроля, который назвал «биометрией». С его помощью он анализировал данные, поступавшие из так называемых «здоровых» районов (где уровень смертности составлял 17 человек на тысячу), по категориям: возраст, численность достигших этого возраста, уровень смертности и предполагаемая продолжительность жизни для всех возрастов. Информация ясно указывала на связь между средней предполагаемой продолжительностью жизни, числом живущих, числом рожденных, числом умерших и уровнем смертности. Если какой-то район отклонялся от взятых за образец средних показателей, Фарр объяснял ситуацию «предотвратимыми» условиями (под которыми понимал плохую санитарию, перенаселенность, недостаточное питание и т. д.).

С помощью статистики Фарр достаточно убедительно показал, что чем ближе люди живут к реке, тем больше вероятность заболевания холерой. Его доклад подоспел как раз к очередной эпидемии 1848 года. На этот раз результаты были еще хуже, погибло почти 70 тысяч человек, и перепуганные власти приняли два закона об общественном здоровье, которые давали право в случае необходимости прибегать к принудительным мерам: очищать улицы от мусора, проводить санитарную обработку жилищ (с согласия проживающих или без такового) и изолировать заразного больного (также с согласия или без оного). Озабоченность проблемами охраны общественного здоровья вела к прямому вмешательству государства в личную жизнь гражданина.

Страх перед тем, что холера, вспыхнув в «нездоровых и отдаленных» кварталах, перекинется потом на более благополучные районы, вызвал новое пропагандистское наступление. Лекции в Рабочем колледже в Лондоне теперь включали в себя такие темы, как «Закон Божий и человеческий, как они влияют на здоровье и болезни» и «Холера и общественные беспорядки». В 1861 году Женская ассоциация по распространению гигиенических знаний раздала 140 тысяч брошюр под названием «Сила мыла и воды». В своем пастырском послании епископ Лондонский предупреждал, что «люди, погрязшие в безнадежной нищете и грязи, по большей части глухи к слову Божьему». В 1856 году был отменен налог на мыло, так что цены на него упали на треть, и к 1861 году его потребление удвоилось. Чистота приравнивалась к благочестию, и немецкий гигиенист Трайче, выступая перед студентами Берлинского университета, сказал: «Англичане считают, что мыло и есть цивилизация».

Машина пропаганды заработала на всю мощь, а гигиена стала отдельной медицинской дисциплиной. В обществе распространялась мысль о том, что чистая кожа мягче, эластичнее и «дышит» лучше, чем грязная, обеспечивая «несравненно более укрепляющий отдых, несущий всему телу силу и энергию». Французский врач Клерже отмечал, что чаще болеют те, кто пренебрегает правилами гигиены и чистоты. Он не сомневался, что рано или поздно чистота обязательно принесет социальный порядок: «Чистота взывает к чистоте, чистый дом требует чистой одежды, чистого тела и, в конце концов, моральной чистоты».

Выпущенная в Британии брошюра под названием «Грязь и слово об умывании» вещала: «Бедный механик, который берет горсть жира и сажи и превращает их в уничтожающее грязь мыло, поступает достойно. То же делает в природе и Бог… Грязь – это яд… Она смешивается с кровью, заражает ее… Привыкший к грязи человек вряд ли может быть религиозным. Он нарушает один из первых законов Природы. Чистота тела подготавливает человека к чистоте духовной».

Другой подход к проблеме общественного здравоохранения заключался в попытке улучшить условия жизни через упорядоченную активность на свежем воздухе с надеждой, что чем меньше времени человек будет проводить в условиях городской скученности, тем меньше он будет подвержен заражению. В 1860 году стали входить в моду занятия спортом, особенно в школах. Британский совет школ писал: «Здоровый спорт, если играть в него как подобает, развивает бескорыстное мужество, решительность, самоконтроль и дух коллективизма». Когда, например, дети играют в крикет, то «чем лучше они играют, тем лучше становятся».

В частных школах игры насаждались принудительно. Цель, как всегда, заключалась в том, чтобы, привив коллективные качества послушания, согласия с правилами, выносливости, взаимодействия и стойкости, «сделать смелых мальчиков отважными мужчинами». Спорт (с введением упражнений в классах) улучшал физическое состояние мужчин, что может понадобиться для военной службы. К тому же, как уверял Чэдвик, если дети лучше развиты физически, то «трое мальчиков на фабрике могут выполнять работу пятерых».

Большое содействие внедрению упорядоченных занятий спортом оказало, особенно в Британии и Америке, новое движение, «Мускулистые христиане». Движение открыло несколько частных школ в Англии, в которых бытовала ставшая впоследствии широко популярной идея о том, что половина учебного дня должна быть посвящена спортивным играм на свежем воздухе. Бог, очевидно, любил спортсменов (а кроме того, во время Крымской войны слишком многих рекрутов отвергли по причине физической неполноценности). Как сказал лорд Роузберри: «Бессмысленно иметь империю, не имея имперской расы».

Между тем эпидемия 1853 года подтолкнула власти к дальнейшим исследованиям причин заболевания холерой. Скрупулезное статистическое исследование, проведенное годом позже Джоном Сноу, показало, что загрязненная фекалиями вода Темзы в пригородах Лондона в девять раз опаснее незагрязненной воды, взятой из источника, расположенного выше по течению. Сноу также убедительно доказал, что фильтрация воды резко снижает уровень смертности.

В 1866 году последняя крупная эпидемия холеры унесла 14 тысяч жизней, и подтверждением правоты выводов Сноу стал тот факт, что более трети смертельных случаев пришлось на те районы Лондона, где еще не была налажена фильтрация воды. И хотя никто еще не знал, что представляет собой сама болезнь, попытки взять ее под контроль драконовскими мерами надзора через статистику, похоже, сработали. Благодаря этому успеху, была создана модель будущего государственного вмешательства в то, что теперь определялось как «предмет общественного внимания».

Значимость статистики и вероятностной математики в сфере определения, предупреждения и контроля социально опасного поведения значительно возросла под влиянием вызванного холерой кризиса и связанного с этим риска широкого распространения социальной нестабильности. К началу XIX века передовые позиции в области статистики занимала Германия, правительство которой раскинуло широкую сеть для сбора информации, способной оказаться полезной для более эффективного управления социальным поведением. Власти страны осознали, что их возможность разделять и контролировать общество значительно возросла благодаря сведениям по географии, климату, экономике, сельскому хозяйству, демографии, болезням и естественной истории. В самом слове «стат-истика» звучит эхо использования государством (state) чисел.

В 1826 году Моро де Джонс писал, что статистика подобна «иероглифам Древнего Египта, где уроки истории, рецепты мудрости и тайны будущего скрыты в загадочных письменах». Отчасти характерный для XIX столетия ажиотаж вокруг статистики, несомненно, был следствием социального беспорядка, вызванного Французской революцией, тогда как британская статистика предлагала, похоже, инструмент контроля над такого рода неурядицами, причиненными сверхбыстрой индустриализацией.

Человеком, спасшим власти в трудной ситуации, был Адольф Кетле, бельгийский математик, изучавший астрономию в Париже в 1820-х годах и находившийся под большим влиянием идей Лапласа. Вышедшая в 1835 году работа Кетле «Человек и развитие его способностей» мгновенно стала бестселлером. В ней Кетле описал статистический метод, позволявший значительно усовершенствовать социальный контроль «разделения и властвования» и заключавшийся в сведении личности к некой норме, названной им «средним человеком».

Используя терминологию и аналогии, заставляющие вспомнить об астрономии, он попытался рассчитать закон, управляющий общественным поведением на основе законов распределения ошибок, первоначально сформулированных астрономами и математиками для коррекции неточностей, возникающих вследствие несовершенства инструментов и субъективных причин при наблюдении небесных явлений. Средний человек, говорил Кетле, есть аналог физического центра гравитации, «значение, вокруг которого колеблются социальные элементы». Кетле был уверен в пророческой силе своей системы: «Мы сможем исправить законы, которым с рождения был подчинен каждый человек в разных странах, и таким образом сумеем проследить путь центров гравитации каждой части этой системы».

Изучив статистику преступлений во Франции, Кетле заявил: «Мы можем заранее сказать, сколько будет фальшивомонетчиков, сколько будет отравителей, почти так же, как можем предсказать количество рождений и смертей… Общество содержит в себе зародыши всех преступлений, которые будут совершены, и всех условий, в которых они разовьются. Именно общество готовит почву для них, а преступник есть инструмент». Кетле сформулировал закон распределения, с помощью которого, по его уверениям, можно предсказать, сколько поведенческих закономерностей сохранится в будущем, доказывая, что они произрастают из лежащего в основе единообразия условий и динамики развития общества.

В 1833 году в Кембридже был сформирован первый постоянный Комитет статистики, а в 1834-м по предложению Кетле учреждено Национальное статистическое общество, давшее толчок возникновению таких же обществ в других странах. Первая международная конференция статистиков прошла в Брюсселе в 1853 году.

Лондонское Общество статистики проявило особенный интерес к возможностям социального контроля: «статистика стремится лишь собрать, должным образом выстроить и подвергнуть сравнению тот класс данных, которые могут стать основой правильных выводов в том, что касается социального и политического управления… Подобно другим наукам, она стремится вывести из твердо установленных фактов определенные общие принципы и повлиять на человечество». За усилиями Кетле последовала общая попытка найти научно достоверные средства достижения социального порядка через предикативное манипулирование поведением масс. Эта новая наука станет известна как «социология».

Эпидемии и катастрофически усугубившие их эффект социальные условия послужили укреплению власти государства над обществом в целом. Дальнейшему продвижению в этом направлении способствовали учреждение институтов общественного здравоохранения и развитие медицинских технологий.

Еще более понизило статус личности стремление отыскать источник самой болезни. Инструмент, благодаря которому появилась такая возможность, был создан между 1825 и 1830 годами лондонским виноторговцем и энтузиастом оптики Дж. Дж. Листером, который решил главную на то время проблему микроскопии. Несовершенство линз часто приводило к возникновению расплывчатых, неясных зон в центре или по краю образа, что становилось причиной серьезных недоразумений и ошибок. Так, например, Милн-Эдвардс в 1823 году заявил, что все ткани, независимо от типа, состоят из глобул диаметром около миллиметра. В улучшенном микроскопе Листера использовались несколько линз разной кривизны, которые исправляли отклонения друг друга. В 1827 году при первом же применении трехлинзового сложного микроскопа выяснилось, что кровяные корпускулы имеют не сферическую, а двояковогнутую форму.

Открытия следовали одно за другим. В 1831 году Матиас Шлайден впервые ясно рассмотрел ядро клетки. В 1834 году Пуркинже обнаружил ресничное движение в бактериях. Примерно тогда же Теодор Шванн исследовал все известные ткани и нашел подтверждение того, что представлялось той самой исходной, базовой единицей, которую так искали натурфилософы-медики. В 1839 году он сказал: «Есть один универсальный принцип развития элементарных частей самых разных организмов, и этот принцип – формирование клеток». Существование клеток показало, что жизнь не есть феномен, подразумевающий некую неподдающуюся измерению «жизненную силу», но вполне измеряемое (и доступное воздействию) целое, сравнимое с теми, которые уже открыла физика.

Решающий шаг в развитии клеточной патологии сделал еще один немецкий политический радикал и врач по имени Рудольф Вирхов, влияние которого было так велико, что его прозвали «Папой немецкой медицины». В 1848 году он сказал: «Врачи есть естественные защитники бедных, и решать социальные проблемы должно им… Медицина – общественная наука, а политика не более чем медицина в более широком масштабе».

В 1845 году Вирхов опубликовал классический труд Создателя топора под названием «О необходимости и правильности медицины, основанной на механистическом подходе», в котором утверждалось, что жизнь, по сути, – не что иное, как клеточная активность. Клетки, писал он, – это базовые единицы существования, а жизнь всего лишь сумма клеточных явлений, подчиняющихся нормальным физическим и химическим законам. А если жизнь – это клетки, то и болезнь (будучи изменениями в клетке) – это жизнь в измененных условиях. Следовательно, если этих условий избежать, общественное здоровье коренным образом улучшится. Благодаря Вирхову микроскоп стал инструментом социального контроля.

Еще одним звеном связи с другими точными науками стало описание клетки как «органической молекулы, аналогичной химическому или физическому атому… Дальше клетки идти некуда. Это последнее и постоянно присутствующее звено в великой цепи взаимоподчиненных структур, составляющих человеческое тело». Вирхов и его современники полагали, что медицина достигла своей редукционистской цели, но это было еще не все.

Занимаясь исследованиями микроскопических аспектов болезни, патологи во все большей степени брали на себя контроль над больничными врачами-клиницистами. К 1860-м годам разделение труда между этими двумя группами практически завершилось, и обе дисциплины устремились по пути более узкой специализации. Едва только клиницисты поняли, что их диагноз может быть скорректирован данными патологов, как наиболее продвинутые в техническом отношении больницы начали организовывать «патологические конференции», на которых врачи-практики представляли диагнозы для подтверждения коллегам-патологам. Диагностика еще на несколько шагов удалилась от пациента.

Социальный подтекст представления Вирхова об отношениях между медициной и государством еще более ясно выразил его ученик Эрнст Хеккель, работы которого оказали впоследствии влияние на Гитлера. Хеккель говорил о клетках как о законопослушных гражданах в упорядоченном Kulturstaat, растущем и набирающем силу благодаря разделению труда. Согласно Хеккелю, клетки формируют «республики в растениях и монархии в животных», органы подобны округам министерства, а весь организм управляется централизованно посредством нервной системы. Через Хеккеля социальный язык вошел в медицину такими терминами, как «клеточная территория», «культуры», «колонии» и «клеточная миграция».

Последний шаг на пути превращения пациента в статистическую единицу сделал Роберт Кох, врач общей практики, работавший в небольшом городке в Восточной Пруссии, проявлявший интерес к сибирской язве и принесший ни о чем не подозревавшей общественности величайший из даров медицины. Еще раньше, в 1850 году, французский паразитолог Давэн сообщил о переносе сибирской язвы у овец через кровь уже умирающих от этого заболевания животных. В крови погибших овец Давэн обнаружил микроскопические палочковидные организмы и подтвердил, что животные, кровь которых не содержала такие организмы, не заболели.

В 1876 году Кох выделил бациллы сибирской язвы, культивировал возбудитель и провел наблюдение, в ходе которого увидел, как бациллы вырабатывают споры в тканях животных, а споры в свою очередь снова вырабатывают бациллы. Споры сибирской язвы, как установил Кох, могут оставаться в почве месяцами, прежде чем попадают в кровь животных и реактивируют бациллы, после чего у животных развивается заболевание. Кох три года изучал все аспекты жизненного цикла бацилл и, экспериментально инфицировав здоровое животное, впервые представил ясные свидетельства того, что специфическое заболевание вызывается специфическими микроорганизмами.

В 1878 году Кох опубликовал результаты экспериментов по бактериологии инфицированных ран и, понимая, что бактерий может быть много, сформулировал несколько правил в помощь ученым. Получившие известность как «Постулаты Коха», эти правила определяли критерии будущих исследований болезни: микроб может считаться возбудителем, если присутствует в необычных количествах во время заболевания; если его можно выделить у больного; если он вызывает болезнь, будучи привитым здоровому животному.

Усовершенствовав новые приемы выращивания бактерий на субстратах агар-агара, Кох дал медицине возможность управлять природой на микроскопическом уровне. Присутствие пациента стало совершенно ненужным, потому что для культивирования возбудителя и наблюдения его развития требовалась всего лишь капля крови.

Первый крупный успех пришел к Коху в 1882 году, когда он объявил результаты своих работ по туберкулезу. Выступая на собрании Берлинского физиологического общества – в «красный день в истории бактериологии», Кох рассказал, как, работая на протяжении шести месяцев, выделил и идентифицировал возбудитель и, в полном соответствии с им самим установленными постулатами, доказал, что именно эта бацилла вызывает туберкулез. Годом позже, находясь в Индии, Кох таким же способом обнаружил бациллу холеры, установив, что источником заражения является пруд со стоячей водой, используемой для питья и умывания, и тем самым соединив две культуры, микроскопическую и социальную.

К концу века новая наука микробиология установила микробы, ответственные за туберкулез, пневмонию, бубонную чуму, сибирскую язву, брюшной тиф, малярию, актиномикоз, дизентерию, возвратный тиф и сонную болезнь.

Коллега Коха, Пауль Эрлих, обнаружив, что некоторые химические вещества способны выборочно убивать определенные бактерии, использовал их для приготовления первой, по выражению самого Эрлиха, «магической пули», сальварсана, для лечения сифилиса. Он также заложил основы химиотерапии и стоял у истоков современной точки зрения, согласно которой внимание медицины должно фокусироваться на болезни, а не на пациенте.

Благодаря разработанным бактериологами методам, для постановки диагноза теперь вовсе не требовалось идти в больничную палату. Великий французский диагност Клод Бернар так сказал об этом в 1877 году: «Запасшись собранными в больнице данными, медицина может оставить их для лаборатории». Первые новые лаборатории патологии открылись при больницах Св. Георгия в Лондоне, Бельвью в Нью-Йорке и Джонса Хопкинса в Балтиморе. К 1893 году в связи с растущей стоимостью работ стали открываться общественные лаборатории, первая – в Нью-Йорке, где проводилась диагностика дифтерии. Пробирки с питательным веществом бесплатно распределялись среди врачей, которые, взяв мазок с пораженного горла, отправляли пробирку в ближайшую аптеку. На следующий день врач получал лабораторное заключение. За первые три месяца новая лаборатория помогла обнаружить 301 случай заболевания из 431, а к 1895 году там стали проводить также тест на туберкулез.

Лаборатории здравоохранения, объединив два дара, микроскоп и бактериологию, поставили их на службу контроля общественного здоровья и окончательно покончили с вовлечением в процесс пациента. Количество специалистов и учреждений, озабоченных болезнью и ее поведением, увеличивалось, а пациенты были всего лишь источником изучаемого материала.

Успехи лабораторий дали толчок усилиям общественного здравоохранения по разделению и контролю болезней у населения в целом, благодаря информации, поступавшей от инженеров по санитарной технике, врачей, эпидемиологов, статистиков, юристов, медсестер и администраторов. Учившиеся в Германии американцы, вернувшись на родину, привезли новые методы бактериологии. В 1901 году бактериологов привлекли к изучению водоснабжения и удаления сточных вод в Массачусетсе. Исследование, показавшее, что тиф передается с загрязненной водой, положило начало развитию количественного анализа для измерения присутствия бактерий в воздухе, воде и молоке.