Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

32

Хотя ночной разговор с унтер-офицером, вроде бы, закончился ничем, он всё же принёс Роммелю облегчение. Не прошло и пяти минут с того момента, когда Штофф оставил спальню, как фельдмаршал уже погрузился в сон. Однако сжелал это лишь для того, чтобы долго и трудно, с ясно ощутимой усталостью подниматься по Тропе Самоубийц, выводящей к вершине Горы Крестоносца.

Там он и застыл, в конце тропы, с трудом удерживаясь на краешке пропасти. Какая-то сила безудержно влекла его вниз, сталкивала с вершины, заманивала в бездну. Причем ещё во сне Эрвин понял, что сон этот вещий.

«Нет, – внушал ему некий полубожественный-полусатанинский голос, – на этой вершине тебе уже не удержаться. В этот раз на Тропе Самоубийц тебе не устоять!».

Просыпался Роммель, стоя перед входом в гробницу Крестоносца, словно перед судными вратами рая.

– Штофф! – испуганно, будто в сонном бреду, позвал он своего денщика, совершенно не обращая внимания на давно взошедшее солнце, разливавшееся лучами по узорному стеклу окна. – Где ты, унтер-офицер?!

– Вы правы, – появился в дверях денщик, – сегодня или в ближайшие дни что-то должно произойти. Всю ночь меня мучают те же страхи и предчувствия, которые одолевают вас.

– Почему ты считаешь, что они преследуют меня? – попробовал хоть в какой-то степени оправдаться, а заодно и остепениться Роммель.

– Раньше все мы, солдаты, ощущали ваше величие. – Роммель уже привык к словесной пышности и непосредственности денщика, тем не менее, подозрительно покосился на него: уж не пытается ли он подтрунивать над своим командиром? – И смерть, как мы считали, тоже боялась вас. В нашем представлении вы остались непобедимым и бессмертным.

– Что же изменилось? Я кажусь вам другим только потому, что теперь мы с вами не в Африке?

– Теперь же вы… Нет, простите господин фельдмаршал… Впрочем, вы и сами все прекрасно понимаете. Таков мой принцип.

Щадя самолюбие командующего, Штофф так и не договорил. Да в этом и не было необходимости. Роммель понимал, что его время прошло, теперь он уже больше не кумир ни для солдат, ни для фюрера.

«Так, может, тебе самое время уйти? – жестко спросил себя фельдмаршал. – Пока ты еще действительно способен уйти «героем Африки», а не жалким заговорщиком из висельничной свиты Фромма и Штауффенберга?».

33

Оставив эскорт из бронетранспортёров на обочине, «мерседес» несколько минут скитался по разбросанным между холмами и кирхами улочкам городка, пока наконец не наткнулся на вывеску «Полиция». От самого здания остались, правда, только развалины, однако теперь уже разыскать полицейский участок оказалось несложно.

– Первая и единственная бомба, сброшенная американцами на наш городишко, и та попала прямо в камеру предварительного заключения, – объяснил начальник полиции, устроившийся со своими подчинёнными в конфискованном особняке, еще недавно принадлежавшем семье еврея-адвоката. – Не бомба, а бич господний. Хорошо ещё, что в участке оставались только дежурный да два задержанных нами подозрительных типа.

– Так вот, вторая бомба, случайно выпавшая из заблудившегося бомбардировщика, разнесёт ваш участок, если вы сейчас же не свяжете нас с одним ближайшим поместьем, – пригрозил Бургдорф, решительно направляясь к телефонному аппарату.

– Разве что это будет поместье фельдмаршала… – не задумываясь, развеял загадочность его намерений обер-полицейский.

– Что, уже кто-то пытался связаться с ним до нашего приезда? – настороженно поинтересовался генерал.

– Несколько раз. Но не сегодня.

– И кем оказался последний любопытствующий?

– Некий морской офицер. С ним беседовал дежурный полицейский, на всякий случай проверивший у старого морского бродяги документы. Они оказались в порядке.

– Как давно это было? – вмешался в разговор гестаповец.

– Дня четыре назад.

Гестаповец понимающе кивнул. Морской бродяга появлялся здесь до появления у поместья его людей. Поэтому он тотчас же пожелал встретиться с дежурившим в тот день полицейским.

Что-что, а связь действовала здесь с сугубо германской беспрекословностью. Уже через минуту адъютант фюрера терпеливо дожидался, пока к аппарату позовут фельдмаршала Роммеля. При этом он движением головы выставил начальника участка за дверь.

– Это вы, Эрвин? – решил Бургдорф сразу же установить доверительные отношения с будущей жертвой.

– Здесь фельдмаршал Роммель, – глухим, неокрепшим голосом представился владелец поместья. – С кем имею честь?

– Мне не хотелось бы заподозрить тебя в том, что отказываешься узнавать старых фронтовых друзей. Пусть даже по голосу. С генералом Бургдорфом, адъютантом фюрера, ты имеешь дело, Эрвин. С кем же ещё?

– Бургдорф? – всё тем же резковатым, официальным голосом переспросил Роммель. – Это ты?

– Что неоспоримо, – ответил генерал своей всем известной фразой.

– Вот теперь узнал, – без особой радости констатировал Лис Пустыни. – Не так уж часто эти самые старые фронтовые друзья находят время, чтобы дозвониться до меня. Не говоря уже о желании проведать. Поэтому не знаю, стоит ли радоваться твоему звонку.

– Не стоит, – буднично посоветовал Бургдорф, стараясь не встречаться взглядом с несгибаемым судьей из Суда чести вермахта. И тоже перешёл на официальный тон: – Однако желание проведать вас, фельдмаршал, у меня и в самом деле появилось.

– Обо мне уже вспомнили в ставке фюрера?

– Вспомнили, фельдмаршал, вспомнили.

– Это обнадёживает, – как-то безинтонационно пробормотал Роммель.

– Однако о воспоминаниях потом. Как вы себя чувствуете?

– По-солдатски. Жду дальнейших приказаний.

– Ответ истинного фельдмаршала.

– Мне следует ждать вызова в ставку главнокомандующего?

– Не следует. Ждать следует меня.

Слышно было, как Роммель удивлённо хмыкнул, и понадобилось несколько секунд, прежде чем он удосужился спросить:

– И когда именно прикажете ждать?

– Прямо сейчас.

Роммель запнулся на полуслове и натужно прокашлялся. Он тянул время, не зная, как реагировать на эту новость.

– Что-то произошло? Фюрер решил направить ко мне столь высокопоставленного гонца? – в голосе его явно проскальзывали нотки тревоги.

– Война, господин Роммель. А на войне постоянно что-то происходит.

Уклончивый ответ адъютанта фюрера Лису Пустыни явно не понравился.

– Где вы сейчас находитесь? – сухо поинтересовался он.

– В получасе езды от вашего поместья.

– И только теперь решили предупредить о своём визите?! – недовольно проворчал Роммель. – Странные теперь у вас в ставке манеры, генерал.

– Кстати, я не один. Со мной генерал Майзель.

– Какой еще генерал Майзель?

– Из Суда чести. Чин генерала он получил совсем недавно.

– Из Суда чести?! Любопытно. Таковой ещё существует?

– И будет существовать до тех пор, пока существует рейх.

Бургдорф умышленно упомянул о принадлежности Майзеля к судьям этого суда. Таким образом он уже готовил фельдмаршала к будущему трудному разговору о его дальнейшей судьбе. Лис Пустыни должен был всё понять ещё до того, как они встретятся.

– Мы тут были по делам и решили, что коль уж оказались так близко от вашего имения… Так что, если у вас найдётся бутылка хорошего французского коньяку…

– Напрасно вы упомянули обо мне, – едва слышно произнёс Майзель и, демонстрируя своё недовольство, нервно прошелся перед ним взад-вперёд.

– Всю оставшуюся жизнь мне суждено пить только французский коньяк, – молвил Роммель. – Из старых парижских запасов, которые служат мне теперь горьким напоминанием.

Прежде чем ответить, Бургдорф молитвенно взглянул на потолок, словно призывал в свидетели Господа, ангелов и всех существующих духов. В эти минуты ему было искренне жаль несостоявшегося «наполеона Германии», одного из лучших полководцев рейха. Да, из лучших, с какой бы завистью он и прочие генералы ни воспринимали эту очевидную истину.

– Вы правы, фельдмаршал: теперь уже – всю оставшуюся жизнь… Вы становитесь пророком. Для человека в военном мундире это всегда опасно. В вашем распоряжении не более часа. – И, немного помолчав, поддавшись внезапно нахлынувшему чувству солидарности с обречённым полководцем, неожиданно для самого себя добавил: – Подумайте, стоит ли вам радушничать с незваными гостями.

Уловив в его словах некий скрытый смысл, Майзель набыченно уставился на Бургдорфа, однако тот помнил, что является адъютантом фюрера и не обязан давать Майзелю какие-либо разъяснения. Положив трубку, он молча прошёл мимо судьи, вышел из особняка и направился к «мерседесу».

– Как вам показалось, Бургдорф, – примирительно спросил ревнитель офицерской чести, выходя вслед за ним из участка, – фельдмаршал почувствовал опасность?

– Он почувствует её, доставая из буфета специально для этого случая прибережённую бутылку французского коньяку. Визит покажется ему разорительным.

– Вы всё ещё склонны шутить по этому поводу? – слегка обиделся Майзель, принципиально не признававший подобного легкомыслия при обсуждении серьезных дел.

Бургдорф взглянул на часы и предложил Майзелю зайти в ближайшую пивную. Чувствуя, что у него пропало всякое желание продолжать эту поездку, судья охотно согласился.

Отпивая тёмное баварское пиво, Бургдорф почти явственно ощущал его малиново-жасминный привкус. Причём это было не вкусовое наваждение. Он действительно ощущал этот привкус воинского предательства и фюрерского коварства.

– Если Роммелю удастся бежать, мы с вами, Бургдорф, окажемся в сложном положении, причем исключительно по вашей вине, – высказал Майзель то, что терзало его с тех пор, как он стал свидетелем разговора двух старых друзей-соперников.

– Вы абсолютно правы, Майзель. Причём постарайтесь не упустить эту важную деталь: «исключительно по вине Бургдорфа».

– Да, я утверждаю: если Роммель убежит, мы оба, исключительно по вашей вине, окажемся в идиотском положении, – настоял на своём судья.

– Но ещё в более идиотском положении мы окажемся, если Роммелю вдруг не удастся бежать, – проворчал Бургдорф.

– То есть?..

– Вы всё слышали, Майзель. Я сказал: «Если, к нашему несчастью, фельдмаршалу Роммелю не удастся бежать, мы превратимся в его палачей».

Глядя на покрытую пеной пивную кружку, словно на чудотворную икону, генерал Майзель молча перекрестился.

34

Колонна медленно поднималась по серпантину хребта, забираясь все выше и выше, к террасам виноградников, рощицам карликовых сосен и небольшим садам, между которыми то тут, то там возникали все еще уцелевшие в пекле этой войны хутора.

Въезжаем в самую опасную зону, господин полковник, – проговорил штурмбаннфюрер Пауль Умбарт, сидевший рядом с водителем. – Здесь очень часто появляются партизаны.

– Партизаны – дерь-рьмо, – проворчал барон фон Шмидт. Он почти не расставался с бутылкой вина, и по мере того, как очередная бутылка пустела, перебитый в одной из боксерских схваток нос барона всё явственнее становился багровым, а взгляд необратимо стекленел. – Но если кретины, которых вы, майор, усадили на мотоциклы, прозевают хотя бы одну засаду, я лично пристрелю вас на этом же сиденьи.

– Далеко до ближайшего поселка? – спросил Курбатов, брезгливо поморщившись. Всякий раз, когда Шмидт начинал говорить, князь морщился так, словно сам тембр голоса оберштурмбаннфюрера вызывал у него боль в челюстях.

– Километра четыре.

– Продержимся.

Они сидели в довольно просторном итальянском броневике, устаревшей, как объяснили Курбатову, конструкции, которая, однако, вполне позволяла разместиться во внутренностях этого стального уродца трём офицерам, водителю и Оборотню, выступавшему в роли адъютанта и рассыльного. Он же поддерживал по рации связь с авангардной и арьергардной танкетками.

На взгляд Курбатова, эта бронемашина была чем-то средним между танком допотопной конструкции и броневиком времен Первой мировой. Однако броня ее оказалась довольно толстой, колеса прикрытыми, мотор сильным, а два пулемета – один спереди, другой – в крутящейся башне – позволяли какое-то время продержаться в нем даже в полном окружении. Увидев это чудо итальянской броневой техники, князь сразу же предложил превратить его в штабную машину. И не ошибся.

– О вас, полковник, я слышал отзывы самого Скорцени, – проговорил Умбарт, внимательно осматривая открывавшийся впереди изгиб дороги, за который уходила последняя из трех машин с таинственным грузом. О том, что хранилось в их металлических кузовах, не знал и сам командир батальона СС «Корсика». Но по тому, что ему лично приказано было возглавить отряд охраны, а затем еще этот отряд усилили тридцатью курсантами диверсионной школы, мог предположить, что там находятся драгоценности и, возможно, картины древних мастеров, вывезенных в свое время из той части Италии, которую вермахту уже пришлось оставить. Судя по тому, с каким придыханием вы говорите об обер-диверсанте, он уже давно стал вашим кумиром.

– Кумиром нации.

– Ничего не поделаешь: фашисты, как и коммунисты, буквально помешаны на восхвалении своих вождей и героев.

– В Германии так высказываться опасно, – покосился на Курбатова штурмбаннфюрер.

– В России – тем более. Но ведь мы же в Италии.

Какое-то время они ехали молча. Невесть откуда появившийся орел парил над колонной, ревниво следя за вторжением каких-то странных чудищ в его владения.

– Никогда не думал, что нам с вами придется трястись в одной бронемашине по дорогам горной Италии, – нарушил молчание Умбарт.

– Но, коль уж судьба свела нас… Вам приходилось когда-либо бывать на вилле? Что она из себя представляет?

– «Орнезия»? – мигом забыл Умбарт о дороге, партизанах и непозволительных сравнениях коммунистов с фашистами, что для фашистов было весьма оскорбительным. – Почему она вас заинтересовала?

– Не меня. Скорцени.

– Почему вдруг?

– Скорцени она интересует давно. Тем более что он уже успел побывать на ней.

– Как и вы – тоже.

– Мой батальон СС «Корсика» расположен в нескольких километрах северо-западнее виллы. По существу, мы уже давно прикрываем ее своими патрулями. Причем довольно успешно.

– Что она представляет собой? Замок. Под старину? То есть там можно обороняться?

– Мы с вами еще лет пятьдесят спустя после войны любое строение будем оценивать, исходя из того, насколько его можно превратить в опорный пункт.

– Именно это: насколько быстро его можно превратить в опорный пункт, меня и интересует. Поскольку не исключено, что придется держать в нем оборону.

– Вынужден разочаровать: на укрепленный замок она явно не похожа. Обычная приморская вилла. Правда, с решетчатой оградой, довольно толстыми стенами и подвалом, из которого один ход ведет к морю, второй – в горы. И, тем не менее, это все же вилла. Единственное, что способно сделать ее неприступной в те дни, когда к ней подойдут англо-американцы, так это то, что она находится под покровительством папы римского. И, вроде бы даже принадлежит его секретарю и домработнице, а точнее – любовнице, Паскуалине Ленерт, именуемой в миру «папессой».

– Теперь понятно, почему Скорцени возлагает на «Орнезию» так много надежд.

– В любом случае оборонять мы ее должны только от красных партизан. Когда же придут англо-американцы, нам лучше сразу же, со всей возможной вежливостью, передать ее из рук в руки. Ибо существуют очень серьезные предположения, что после войны она понадобится и нам, и англо-американцам, причем в борьбе против всё тех же коммунистов.

– Коммунисты – это всего лишь великохамское дерь-рьмо, – вмешался в их разговор барон фон Шмидт. – Но попомните мое слово: настоящая война начнется только после… самой войны. Лучших своих парней Германия потеряет уже после победных салютов, когда враги-союзники начнут сводить счеты и делить награбленное.

– Разве его еще не поделили? – возразил Умбарт. – По-моему, с этим давно покончено.

– Поделить – самая легкая часть операции. Куда сложнее «переделить», чтобы каждый при этом оставался умиротворенным.

Спорить с бароном не стали. Броневик прошел по участку дороги, пробитой между двумя возвышенностями, и выполз на открытое плато. Курбатов поневоле подался вперед и припал к смотровой щели, а затем, забыв о предосторожности, поднял башенный люк. Пейзаж, открывавшийся ему с южной стороны, способен был поразить кого угодно. Далеко впереди горы переходили в холмистую равнину, изрезанную двумя реками и небольшими озерцами, по берегам которых тут и там белели небольшие деревушки, в коих домов было ровно столько, сколько им позволяла вместиться та или иная долина.

«А ведь в этих горах можно воевать сто лет, – тайно возрадовался полковник. – Каждую из таких деревушек можно превратить в своеобразную крепость. Перекрыть дороги, выставить зенитки… Умбарт прав: – вдруг остановил себя князь, – мы действительно до конца дней своих будем оценивать любое здание, любую местность глазами офицеров: как долго там можно продержаться».

– Но я не сказал о главном, – вернулся к их разговору командир корсиканцев, когда Курбатов вновь опустился на свое сиденье. – О хозяйке виллы княгине Марии – Виктории Сардони.

– И чья же она агент?

– Боже мой, князь! «Чья она агент?». Увидев красоту этой женщины, вы почувствуете, что вам совершенно наплевать, каким разведкам она служит и ради каких сведений ложится с вами в постель. Только бы ложилась. Вы первый на моей памяти, кто поинтересовался не красотой этой синьоры, а черт знает чем.

– Когда полковник Курбатов знакомится с женщиной, он, прежде всего, интересуется, на какую разведку она работает, – съязвил барон фон Шмидт – затем уже всем остальным. Если только это уже имеет смысл.

– И все же, – невозмутимо настоял на ответе по существу Курбатов.

– Легче сказать, на какую разведку она не работает. Но в этом вся ее прелесть. Если, конечно, упустить из виду, что и сама она – женщина удивительной красоты, поэтому завидую вам, князь. Можете оказаться достойным партнером. Она обожает аристократов.

– Несмотря на то, что в нее влюблен сам Скорцени, – вдруг заговорил сидевший за рулем унтерштурмфюрер. Умбарт решил не доверять итальянцу, поэтому усадил за руль своего адъютанта, слывшего прекрасным водителем. – Не мешало бы предупредить об этом господина полковника.

– Не мешало бы. Но при этом я бы уточнил… – Договорить Умбарт не успел. Одна автоматная очередь прошлась по борту броневика, вторая – по все еще открытому люку. Пули рикошетили над головой полковника и с воем уходили вверх. Опасаясь за него, Оборотень неожиданно бросился на князя, пригнул и прикрыл своим телом.

– Ни один германец так не поступил бы, – изумленно признал Шмидт, все еще не расставшийся с бутылкой. Но Курбатов не стал удивляться поступку казака, мигом стряхнул его с себя и, поднявшись, быстро развернул пулемет. Он еще успел заметить, что партизан укрылся в небольшом кустарнике, на вершине возвышенности, однако достать его из пулемета уже не сумел: между ними возникли валуны.

– Огонь по кустарнику! – крикнул он корсиканцам, ехавшим в открытой машине вслед за броневиком. И те сразу же открыли пальбу, но ни одного выстрела в ответ почему-то не прозвучало.

– Одно ясно: свой привет партизаны нам послали, – встревоженно проговорил Умбарт. – Как пираты – «черную метку»! Ночь придется провести в поселке Чечекенья, но предварительно прочесать его и окрестности, изъять оружие и ни одного жителя за пределы селения не выпускать.

– Так вы что-то там говорили об отношениях Скорцени и этой княгини, как ее там? – тотчас же вернул Курбатов их разговор в более приятное русло.

– Сардони. Марии-Виктории, – неохотно отозвался Умбарт, удивляясь, что Курбатова всё еще занимает этот вопрос, хотя, по существу, они уже нарвались на партизанскую засаду. Пикантная деталь: не Скорцени влюбился в княгиню, а наоборот. Однако никакого продолжения этот роман не получил. Я видел любовницу обер-диверсанта. Эта эсэсовка способна разнести всю «Орнезию» в одиночку, безо всякого оружия и военной техники, чтобы затем повесить княгиню и всю ее охрану. Лихая фрейлейн.

– Ладно, прекратим этот разговор, – недовольно остановил его Курбатов, словно бы разочарованный подобным поворотом. – И возвращаться к нему больше не будем.

35

– Мне доложили, что к оберштурмбаннфюреру фон Шмидту вами приставлен русский диверсант, – Гиммлер вызвал его по совершенно иному поводу, и то, что он вдруг обратился к «корсиканской истории», оказалось совершенно неожиданным для Скорцени. – Это что – очередная шутка отдела диверсий?

– Рядом с этим человеком постоянно должен находиться кто-то очень надежный, господин рейхсфюрер. В противном случае мы потеряем фон Шмидта задолго до того, как представится возможность вспомнить о морских сокровищах фельдмаршала.

– И затем уже окончательно потерять нашего барона.

– Что нами тоже предусмотрено, – вытянулся по стойке «смирно» Скорцени.

Хотя Гиммлер и носил мундир фельдмаршала СС[16]16
  Чин «рейхсфюрер СС», которого в рейхе удостоился только один человек – Генрих Гиммлер, соответствовал чину генерал-фельдмаршала в вермахте и рейхсмаршала (Герман Геринг) – в авиации. По должности он являлся главнокомандующим войсками СС и руководителем всей военной организации СС.


[Закрыть] и занимал должность командующего войсками этой организации, по-настоящему военным человеком он себя все же не ощущал. Вот почему рядом с такими людьми, как первый диверсант рейха, он чувствовал себя как гном под могучей рукой богатыря: хоть и не слишком уютно, зато защищенно.

– Кстати, он что – последний из тех, кто реально способен помочь нам в поисках сокровищ? – Скорцени показалось, что, спросив это, Гиммлер даже приподнялся со своего кресла.

– Похоже, что да.

– Вообще… последний? – вопрос показался обер-диверсанту рейха совершенно нелепым, тем не менее, он ответил на него со всей возможной серьезностью:

– Если речь идет о тех, кто и в самом деле способен служить проводником водолазной экспедиции.

– Почему? – откинулся на спинку кресла главнокомандующий войск СС, и свинцовые кругляшки его очков мгновенно потускнели. Но лишь после этого вопроса он жестом руки указал Скорцени на стул за приставным столом, слева от себя. – Почему только он? Что с остальными? Где они?

– Увы, их уже нет. Так сложилось. В силу разных обстоятельств…

Гиммлер выжидающе смотрел на обер-диверсанта, ожидая разъяснений. Скорцени этого не любил. Об убийствах он предпочитал не откровенничать даже с начальством.

– И кто же был заинтересован… в этих обстоятельствах?

– Наш глубокоуважаемый партайгеноссе Борман.

– Всего лишь? – От Скорцени не ускользнуло, что имя рейхсфюрера удивления не вызвало.

– Ну, еще в какой-то степени Геринг.

– Что более правдоподобно. Однако согласен: решения, судя по всему, принимал всё же Борман.

– Используя, как это ни странно, агентуру Канариса и, конечно же, свои старые партийные кадры. Впрочем, мы были заинтересованы в том же. – Гиммлер не шелохнулся. Запрокинув голову, он ждал разъяснений. – В том смысле, что следовало максимально сузить число лиц, посвященных в тайну клада Роммеля. Только в этом случае мы можем спокойно ждать часа икс.

– Но вы-то, Скорцени, понимаете, что речь идет о ценностях, которые, возможно, помогут нам продержаться в течение нескольких лет после того, как…

– Только это я и имею в виду, охраняя их, как Цербер, господин рейхсфюрер СС.

– В таком случае, на что рассчитывает Борман, зная, что клад охраняете вы?

– Рейхслейтер владеет почти теми же сведениями о кладе, что и мы. Это вселяет в него надежду. Единственное, чего у него нет и уже никогда не будет, это очевидцев, которые бы помнили и могли бы визуально подсказать.

– Что крайне важно, Скорцени. Нам не может быть безразлично, кто из нынешних руководителей рейха получит доступ к нему. Мы должны четко представлять себе, – почти патетически воскликнул он, словно дележ сокровищ должен был состояться уже завтра, на какую идею он будет нацелен и кто – Запад или Восток – будет стоять за его обладателями.

– За ними будет стоять Германия, – с убийственной непосредственностью охладил рейхсфюрера Скорцени. И тот, словно поверженный шахматист, вынужден был взять тайм-аут, паузу.

– Значит, убирали их всё-таки вы?

– Первых убрали люди Бормана. Но когда нам стал ясен смысл тактики рейхселейтера, подключились мои парни. Ставка была сделана на барона. Все остальные должны были исчезнуть, дабы не достаться какой бы то ни было группе кладоискателей.

Гиммлер промычал что-то нечленораздельное, что можно было истолковывать и как недоумение, и как полное одобрение. Скорцени предпочел второе.

– И вот теперь идет охота за Шмидтом?

– Идет, – кротко признал Скорцени.

– Нападение на него в унтер-офицерской школе – тоже идея Бормана?

– Это оскорбило бы нас. Всего лишь имитация. Стреляли мои люди.

– Зачем… стреляли?

Во время своего недавнего посещения Италии Скорцени понадобилось встретиться с одним из «донов» североитальянской мафии, поддержкой которого время от времени пользовался Муссолини. Контакты с ним нужны были Скорцени, чтобы лишний раз подстраховаться относительно неприкосновенности виллы «Орнезия», в районе которой действовало одно из благородных семейств, подчиненных дону Кастеллини.

Так вот, в эти минуты Гиммлер очень напоминал ему «дона»: та же вальяжная многозначительность, тот же налет снисходительной медлительности сатрапа, способного казнить и миловать… «Очевидно, – подумал он, – люди, достигающие огромной, неафишированной власти, – независимо от того, в качестве кого они предстают легально, в обществе, – приобретают какие-то особые, общие для всех властителей тайных обществ черты. Магистр ордена СС – одно из подтверждений этому.»

– В принципе его следовало тогда же и расстрелять: настолько нагло начал вести себя фон Шмидт в последнее время. Но… для начала пришлось популярно, с помощью шмайсеров, объяснить, кто он в этом мире на самом деле, благодаря кому все еще не покойник. А главное, наглядно продемонстрировать барону, что в безопасности он может чувствовать себя лишь до тех пор, пока остается верным нам и обету молчания.

– И обету молчания, штурмбаннфюрер, именно так: обету молчания! – угрожающе постучал указательным пальцем по столу Гиммлер, словно требовал такого же обета – причем сейчас, немедленно – от самого Скорцени. – И пусть только кто-либо осмелится нарушить его!

* * *

В деревушку Чечекенья колонна Курбатова въехала уже тогда, когда солнце окончательно скрылось за горным хребтом и на вершины опустились фиолетово-сиреневые сумерки. Селение состояло из каких-нибудь пятидесяти усадеб, компактно сгрудившихся вокруг небольшой четырехгранной площади, в центре чашеподобной долины.

– Идеальная крысоловка, – проворчал штурмбаннфюрер фон Шмидт, выходя из машины при въезде на сельскую площадь. Внимательно осмотрел окрестные горы и, окончательно утвердившись в том, в чем желал утвердиться, уверенно заключил: – Дерь-рьмо! Эта площадь, эта деревня, сама мысль остановиться здесь – все это великосветское дер-рьмо!

– Что за «великосветские» мысли у вас сегодня, барон? – остепенил его Курбатов, спокойно осматривая в бинокль края горной, напоминающей кратер давно потухшего вулкана долины. – Прекрасная местность, свежий горный воздух, пылкие итальянки… Чего еще желать странствующему диверсанту?

– Это потому, что вы привыкли к своей дурацкой странствующей жизни, полковник. А перед вами – выкидыш аристократического комфорта. И, кроме того… Неужели вы не видите: эта долина, вся эта деревушка – всего лишь идеальная крысоловка. Партизаны перекроют горловину, устроят засады вон на тех перевалах и в течение двух суток с удовольствием будут расстреливать нас здесь, как на стрельбище для новобранцев.

– В том случае, если мы им позволим занять эти перевалы и расстреливать себя. Но мы-то можем и воспротивиться. Почему бы нам самим не занять эти же перевалы и не перекрыть котловину, чтобы потом, в течение двух суток, расстреливать подходящих партизан, как в тире для новобранцев?

– Война – это всего лишь смертоубийственное политиканское дерь-рьмо!

– С чем трудно не согласиться. Если, конечно, воспринимать ее глазами, как вы изволили выразиться, «аристократического выкидыша».

– Если бы я не уважал вас как диверсанта, вспахавшего со своей группой всю российскую Азию, я бы очень легко сумел убедить вас, что вы всего лишь великосветское дерь-рьмо.

Выслушав этот пассаж, Курбатов мило, с истинно японским стоицизмом улыбнулся. В свою очередь, он мог бы поведать фон Шмидту, что с удовольствием пристрелил бы его, если бы не слово, данное Скорцени во время последнего общения по рации: сразу же после доставки ценного груза привезти этого «выкидыша войны» на виллу «Орнезия». Он дал это слово, а потому великодушно простил беззлобного, хотя и достаточно хамоватого пруссака.

Считая обмен любезностями завершенным, полковник приказал водителям поставить машины в круг, моторами в середину, а на открытых задках уложил на брезент своих курсантов и корсиканцев. Таким образом, в течение каких-нибудь десяти минут колонна превратилась в некое подобие ощетинившегося пулеметами, автоматами и фаустпатронами гуситского табора.

Кроме того, все подъезды к площади, а также горловину он перекрыл реквизированными у крестьян и выставленными в два ряда повозками, за которыми расположились и под которыми залегли посты. На ближайшем к Чечекенье перевале он тоже выставил секреты гладиаторов, приказав им никак не выдавать себя.

– Когда партизаны выяснят, с кем имеют дело, – прокомментировал все эти усилия фон Шмидт, – то они поймут, что напрасно решили иметь дело с вами. И что вся их партизанская тактика – это всего лишь неописуемое дерь-рьмо!

– Просто диверсанту нужно владеть этой тактикой так же умело, как и опытному, прожженному партизану. И тогда, барон, война превращается в азартную игру нервов, опыта и мужества. Не знаю, как на вас, а на меня это действует как наркотик или как проповедь. В зависимости от восприятия.

Прежде чем отправиться на ночлег в один из домов, расположенных прямо у площади и превращенных им в штаб, Курбатов приказал солдатам тщательно прочесать деревушку, обыскивая каждую усадьбу и задерживая каждого, кто покажется подозрительным или кто не является местным жителем. Причем и создание гуситского табора, и прочесывание, сотворение секретных постов – все это было организовано настолько быстро и с таким знанием дела, что Умбарту показалось, будто князь уже однажды побывал здесь, а потому прекрасно ориентируется и на местности, и в ситуации.

– Теперь я понимаю, полковник, каким образом вам удалось пройти всю Евразию с востока на запад, – молвил Умбарт, укладываясь в одной большой комнате с Курбатовым и бароном фон Шмидтом. Сын хозяина дома, в котором они остановились, служил в армии Муссолини, поэтому хозяин и его младший сын вместе с двумя соседями достали откуда-то из тайников винтовки и пошли в засаду вместе с гладиаторами.

– Сомневаюсь, чтобы вам удалось определить секрет этого успеха. Тем более что я и сам до сих пор не понял его.

– Бросьте, полковник, он очевиден: каждый свой привал вы организовывали так, словно противостояли окружавшей вас орде.