Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

18

…Выслушав начальственное рычание Скорцени, фон Шмидт понял, что это уже даже не намек и не словесная угроза. Это уже – в буквальном смысле «за шиворот, и мордой в окопное дерь-рьмо».

Ты забыл, – сказал себе барон, – о «деле Роммеля», как, впрочем, и о самом Роммеле. Забыл, что фюрер давно относится к нему с таким же недоверием, с каким вся верхушка рейха относится теперь к адмиралу Канарису, генералу Остеру и множеству других, причастных к заговору 20 июля. Вся «не запятнавшая себя изменой» верхушка рейха…

О том, что генерал-фельдмаршал Роммель напрямую участвовал в заговоре генералов и находился в активной оппозиции фюреру, в офицерских кругах говорили давно, упорно и совершенно открыто. Как и о том, что участвовать в попытке захвата власти в стране после взрыва бомбы в ставке фюрера «Вольфшанце» Лису Пустыни помешала только некстати – или же, наоборот, очень даже кстати, – полученная рана. Которая тоже воспринималась с неким подозрением: уж не для маскировки ли было организовано это странное ранение, непонятно какого происхождения?

– Прошу прощения, господин Скорцени, но считаю ваше замечание не совсем уместным, – все-таки взыграла в душе барона прусская гордыня.

– Еще как уместно! – продолжал «держать его за шиворот» обер-диверсант рейха. – Вы никогда не задавались вопросом, почему до сих пор отсиживаетесь в некоей тыловой унтер-офицерской школе? Так вот, над этим тоже советую поразмыслить. К тому же формирование группы Курбатова, в которую велено войти и вам, осуществляется по личному приказу рейхсфюрера СС. Нужны еще какие-то дополнительные разъяснения?

«О чем он говорит?! – вновь душевно возмутился фон Шмидт. – Хочет убедить, что в этой баварской унтер-офицерской школе меня попросту спрятали подальше от Мюллера, следователей гестапо и гнева Народного суда?!»

– Когда этот ваш мессия, полковник Курбатов, прибудет сюда, я смогу наконец покинуть этот тыловой крысятник? Вместе с полковником, разумеется?

– Только для этого он и прибывает. Вам предстоит далекое и приятное путешествие.

– В сибирскую Россию, – саркастически осклабился Шмидт.

– Не подсказывайте мне идею, которая может стать слишком навязчивой, чтобы ею не воспользоваться, – посоветовал Скорцени. И тут же не удержался: – Сибирская Россия?! А что – это мысль!

– Россия – всего лишь полуазиатское дерь-рьмо!

– Словом, вы все поняли, – всё ещё сохранял невозмутимость Скорцени. – Подробности узнаете от полковника. И помните о берегах Корсики.

– Вот чего я действительно никогда не забуду, так это берегов Корсики.

Положив трубку на рычаг, Шмидт еще какое-то время молча смотрел на нее, словно на часовую мину, которая вот-вот должна взорваться.

– Вы сообщали ему о нападении? – спросил он начальника школы. Гауптман наполнил бокал бордовым вином и протянул его Шмидту.

– Никому ничего я пока что не сообщал. Даже своему шефу из штаба армии.

– И что вообще не собираетесь сообщать?! – восхитился его рискованностью фон Шмидт.

– Позвоню, конечно. Ждал, что кое-что прояснится. Хотя… никто из гарнизона школы не погиб и даже не ранен. Имущество тоже не повреждено.

– Здесь есть еще один телефон, по которому кто-либо из ваших офицеров мог звонить без вашего согласия?..

– С Берлином могли связаться только по этому телефону. Однако без моего ведома это запрещено под страхом смерти.

– То есть вы считаете, что никто из офицеров?..

– О нападении? Без меня?! Я бы ему шею свернул. Впрочем, никому такое и в голову прийти не могло. Тем более что кабинет был закрыт.

– Но существует рация.

– В соседней комнате. Для меня и радиста. Я бы хотел видеть радиста, который решился выйти на связь без моего разрешения. А что вас, собственно, интересует? Вы не могли бы выражаться яснее.

– Затевая разговор со мной, Скорцени уже знал о нападении, и это наталкивает на размышления.

Они выпили, молча посмотрели друг на друга, вновь наполнили бокалы и, даже опустошая их, старались не спускать глаз друг с друга.

– Он сказал вам об этом?

– Нет, но дал понять.

– Почему же тогда он не потребовал объяснений, почему не потребовал моего доклада?

– Это уже не столь важно. Если вы ему не докладывали, значит, сообщил кто-то из его тайных агентов, которые находятся здесь, в школе, и о существовании которых вы не догадываетесь.

– Здесь есть один тайный агент. Но он уже давно не тайный. По крайней мере, для меня. И он тоже ничего не сообщал. Не успел. Поскольку пребывает в весьма… несвежем состоянии. После вчерашней попойки. Вряд ли он слышал выстрелы.

– Выходит, что их агенты – тоже окопное дерь-рьмо.

– Ну, нет, с агентом, считаю, мне как раз повезло.

– Но если и этот ваш подчинённый тоже не сообщал, тогда возникает вопрос…

– Вопросов, господин оберштурмбаннфюрер, уже даже не возникает. И так все ясно.

– Хотите сказать, что нападали подопечные самого обер-диверсанта рейха?

– Вы же понимаете, что я не решился бы всуе произносить такое имя, – пожал плечами гауптман.

«Неужели нападение организовал сам Скорцени? – ужаснулся этой мысли Шмидт. Хотя понимал, что должен был бы возрадоваться ей. – Но зачем?! Чтобы уничтожить меня? Но для этого существовало множество других способов, менее шумных и более эффективных. И не стал бы он в таком случае присылать сюда русского князя, полковника. Ради чего? Чтобы припугнуть? – Шмидт мысленно расхохотался. – Неужели он считает, что меня еще следует и припугнуть? Мне и так уже всё осточертело в этом мире. Он давно пугает меня самим своим существованием».

– Теперь вы понимаете, что моя школа…

– Согласен, до окопного она явно не дотягивает, – после того, что ему пришлось пережить этой ночью, Шмидт никого не собирался щадить.

– Вы упоминали Корсику… Считаете, что сюда, до центра, мог дотянуться кто-то из корсиканцев?

– Не путайте Корсику с Сицилией. И потом, со Скорцени нас связывают приятные личные воспоминания об этом острове – только-то и всего.

– Если приятные, да к тому же личные, воспоминания связывают вас с самим Скорцени, значит, всю оставшуюся жизнь вы должны чувствовать себя в полной безопасности, – задумчиво проговорил Сольнис. – Ночной инцидент можете считать обычным кошмаром.

«Не дай тебе бог, гауптман, – мысленно парировал Шмидт, – чтобы тебя когда-либо хоть что-нибудь связывало со Скорцени. Особенно – личные воспоминания.

19

Минуты ожидания показались Бургдорфу невыносимо долгими и тягостными. Пока он неврастенично прохаживался по комнате, поглядывая то на телефон, то на часы, словно у ворот его уже ждала машина, в доме вновь появилась его хозяйка, Альбина Крайдер.

Генерал не сомневался, что и беседу с Гиммлером она станет подслушивать, притаившись в коморке за стеной, однако ничего поделать не мог: не выставлять же Альбину из её собственного дома! Единственное, чем Бургдорф мог отомстить, так это сразу же после возвращения из поместья Роммеля заняться поиском более подходящей квартиры.

– Вы опять ждёте спасительного телефонного звонка, наш генерал Бургдорф? – Уже несколько раз Вильгельм пытался отучить Альбину от этого странноватого, легкомысленного обращения к себе, да только старания его оказывались тщетными.

– Нетрудно догадаться.

– И позвонить должен Гиммлер?

– А вот о том, кто именно должен позвонить мне, догадываться вы не должны были.

Альбина загадочно ухмыльнулась и скрылась за дверью, но только затем, чтобы уже через несколько минут вновь появиться в пристанище генерала с бутербродами на блюдечке.

– Масло, как вы можете убедиться, становится всё отвратительнее, – посетовала она, – и доставать его всё труднее. Тем не менее, мне удалось…

– Мы не будем обсуждать сейчас то, насколько трудно нам всем живётся, фрау Крайдер.

– Благоразумно, – признала Альбина, и, вновь загадочно улыбнувшись, отправилась готовить столь же отвратительный кофе для генерала.

Когда она появилась во второй раз, Бургдорф уже стоял с телефонной трубкой в руке, но звонок был из штаба полка, который должен был выделить для генерала четыре бронетранспортёра. Разговор выдался предельно коротким: дежурный офицер сообщил, что машины подготовлены и будут ждать на обочине шоссе, проходившем рядом с частью. Но даже этот лаконичный разговор Бургдорф воспринял с заметным напряжением. Говорил он по телефону резко, нервно уточняя: где именно будут находиться бронетранспортёры, кто ими командует и на какой срок эти машины будут приданы ему, генералу Бургдорфу.

– Кажется, вас действительно пытаются втравить в какую-то очень неприятную историю, наш генерал? – передалась его нервозность Альбине Крайдер.

– У нас принято считать, что самая неприятная история, в которую все мы были втравлены, случилась в июне сорок первого. Хотя можете считать, что лично я с этим не согласен.

– Убеждена, что не согласны.

Они встретились взглядами, перевели их на телефонный аппарат и вновь встретились.

– Вы хотите спросить о чём-то очень важном для себя, наш генерал?

– Давайте откровенно, Альбина: вам поручено следить за мной?

Женщина улыбнулась уже такой привычной для генерала загадочно-ироничной улыбкой и медленно, из стороны в сторону, покачала своей русоволосой головкой.

– Разве так уж важно: стану я подтверждать вашу догадку или, наоборот, отрицать её?

Их взгляды скрестились, и генерал заметил, как женщина подалась подбородком в сторону телефонного аппарата.

– Прослушивают? – вполголоса спросил Бургдорф.

– Причем подозреваю, что не только во время телефонного разговора.

– Ну, это уж вряд ли, – усомнился Бургдорф, увлекая Крайдер за собой в соседнюю комнату. – Хотя всё может быть. Кстати, давно вы понадобились гестапо?

– Позавчера. Нет, интересовались мною, конечно, давно, однако по-настоящему попытались привлечь к сотрудничеству вчера, во второй половине дня.

«Сразу же после совещания в рейхсканцелярии, – сопоставил генерал случившееся с тем, что именно и в какой ситуации делал в это время он сам. – Неужели и в отношении других – Штюльпнагеля, фон Клюге, Канариса – применялись такие же меры? Не похоже. Просто ситуация изменилась, фюрер и Гиммлер стали вести себя осторожнее. Ну и, конечно же, Роммель есть Роммель. С его полководческой славой, его авторитетом среди многих солдат и офицеров…».

– Значит, вы всё же знаете, о ком идет речь, – прошептал Бургдорф, приблизившись к Альбине. – Вам уже известно имя того, кому предназначается эта благоухающая ампулка? – Обняв женщину, он задал этот вопрос ей на ушко, причем вёл себя так, что со стороны могло показаться, будто объясняется в любви.

– Имя мне не известно. Возможно, мне специально не назвали его, чтобы таким образом возбудить сугубо женское любопытство.

– Чудненькое объяснение, – процедил Вильгельм.

– Кстати, кто этот человек? Может, вы сами назовете имя нового избранника гестапо, а значит, и смерти?

– Не назову. Причем в ваших же интересах, Альбина. Каждый посвящённый в эту операцию тотчас же сам становится кандидатом в избранники смерти. Поэтому вам пока что следует держаться в тени.

– Наверное, вы правы, – задумчиво произнесла «Двухнедельная Генеральша». – Хватит с меня роли информатора гестапо.

– Что неоспоримо. А теперь договорите то, что не решились договорить сразу же. Имею в виду вашу слежку.

– Понятно. Что касается лично вас, генерал Бургдорф, то мне приказано записывать все ваши разговоры, с кем бы они в эти дни ни происходили. За стеной, в коморке, ключ от которой имеется только у меня, – иронично улыбнулась Крайдер, – расположено подслушивающее устройство, которое я включаю, когда нахожу это необходимым.

– Вот это для меня уже совершеннейшая новость!

– Надеюсь, я не смогу навредить себе собственными откровениями, наш генерал Бургдорф? – спросила Альбина, не проявляя какой-либо тревоги в голосе.

Вместо ответа Бургдорф заговорщицки сжал её руку у локтя.

– То, что мне приходится доносить на вас, еще ни о чём не говорит, – страстно прошептала «Двухнедельная Генеральша». – Как вы понимаете, выбора у меня нет, я вынуждена была согласиться.

– Гестапо не может не следить за адъютантом Гитлера, это исключено, – своеобразно успокоил её генерал-квартирант. – К тому же подозреваю, что занимаетесь этим не только вы. И в этом даже нет смысла обвинять гестапо. Точно такая же слежка ведется за всеми адъютантами главнокомандующих всех стран мира. Что, с точки зрения государственной безопасности, совершенно нормально.

– Воспринимаю ваши слова как утешение. Хотя и не принадлежу к тем женщинам, которые в подобных утешениях нуждаются. Но дело в другом…

Альбина умолкла, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, и Вильгельм не торопил её. Однако рука, которую генерал положил ей на талию, всё же должна была взбодрить женщину.

– Мне очень хочется, чтобы в этой бойне вы уцелели, наш генерал Бургдорф, – едва слышно проговорила женщина. – Вот почему участие в некоей идиотской операции с ядом смущает меня.

20

Не прошло после звонка Скорцени и двух часов, как на посадочной полосе, проложенной рядом с полигоном унтер-офицерской школы, приземлился небольшой самолетик, из которого вышли два пассажира.

– Оберштурмбаннфюрер Шмидт? – еще издали спросил рослый офицер в новеньком мундире вермахта.

В свое время Скорцени показался барону гигантом. Однако мощные, хотя и покатые плечи обер-диверсанта рейха размазывали контуры его тела, представление о его формах, и атлетизме. Этот же русский просто-таки поражал гренадерской шириной плеч, объемом груди, непомерно могучей шеей и суровым выражением греко-скифского лица.

Шмидту вдруг почудилось, что от самого присутствия этого гиганта все пространство вокруг насыщается какой-то особой силой, особой энергией и особым спокойствием.

– Так точно, господин полковник, – барон внезапно почувствовал, что у него перехватило дыхание, и, по мере того, как диверсант приближался к нему, существо его все плотнее обволакивал какой-то непонятный, инстинктивный страх.

– Полковник, князь Курбатов. – Только теперь барон обратил внимание, что полковник говорит по-немецки, а следовательно, прибывший с ним худощавый унтерштурмфюрер – не переводчик, а, скорее, адъютант. Говорил русский хотя и с акцентом, но легким и вполне приемлемым. – Вас уже известили о цели моего появления здесь?

– Не совсем, – уважительно заметил фон Шмидт. – В самых общих чертах.

– Что значит – «в самых общих»? А что вам хотелось бы знать обо мне? – решительно поинтересовался полковник.

– Сообщая о вашем приезде, Скорцени почему-то был удручающе немногословен.

Козырек фуражки барона едва не касался кончика широкого мясистого носа. После каждого его слова небрежно выбритый квадратный подбородок нервно подергивался, после чего челюсти его двигались подобно жерновам.

– Иначе он не был бы Скорцени. – Каждое слово Курбатов произносил таким тоном, словно зачитывал приговор военно-полевого суда. Так говорить мог только человек, крайне уверенный в себе, что, как считал фон Шмидт, было не очень-то свойственно вечно мающимся своими сомнениями русским офицерам.

Шмидту уже приходилось встречаться и с власовцами, и с белыми офицерами, и с добровольными помощниками, то есть с пленными, которые, не имея оружия, помогали германским служащим всевозможных тыловых частей и артиллерийских подразделений. Однако все они, как правило, чувствовали себя в Германии не очень-то уютно, а потому вели себя, как и положено людям, ощущающим комплекс вины и неполноценности.

Князь же, похоже, чувствовал себя не перебежчиком и даже не союзником, а, скорее всего, завоевателем. Словно он со своим отрядом прошел из конца в конец не Россию, а Германию.

– Я ждал, что Скорцени вызовет меня в Берлин или Мюнхен, поскольку всё это тыловое крысятничанье мне уже порядком надоело. Поэтому и цель вашего прибытия сюда, господин полковник, мне не совсем ясна.

– Мне приказано прибыть сюда, барон, только для того, чтобы развеять ваши самые мрачные мысли. Та же цель и у прибывшего со мной лейтенанта СС Гельке, – едва заметно повернул он голову в сторону стоявшего чуть позади, в двух шагах от него, унтерштурмфюрера.

Спутник Курбатова неохотно склонил голову, давая понять, что он – весь к услугам, и вновь высокомерно вскинул свой тощий, украшенный разросшейся родинкой подбородок.

– Развеять мысли?! – потрясенно уставился на полковника Шмидт. – Это уже не мысли. Это ярость души.. Какие уж тут могут быть мысли, когда вокруг ни одного истинно рыцарствующего германца – сплошное окопное дерь-рьмо?

– В моем присутствии просил бы выражаться, как подобает аристократу и офицеру, – брезгливо поморщился князь Курбатов.

Фон Шмидт удивленно уставился на него: до сих пор еще никто не решался делать ему замечания по этому поводу. Да к тому же в столь резкой форме. Однако, наткнувшись на презрительно-суровый взгляд, вынужден был проворчать:

– Прошу прощения, гер оберст.

– А что касается «ярости души», то вам виднее. От длительного прозябания в этой горной глуши, я, возможно, тоже пришел бы в ярость, – уже вполне примирительно согласился Курбатов. – Мне это знакомо ещё по прозябанию в Маньчжурии. Но не отчаивайтесь, мы с господином унтерштурмфюрером постараемся оживить эти ваши скудные окрестности.

– Ваш адъютант? – скосил глаза на Гельке барон.

– Лишь в какой-то степени. В кругах СД он больше известен как специалист по подготовке взрывников-диверсантов.

«Кто бы мог подумать?!» – несказанно удивился фон Шмидт, уже за столиком офицерской столовой узнав от полковника, что эту мудрёную науку – «основы диверсионно-взрывной подготовки» Гельке преподавал на знаменитых, возглавляемых Скорцени «Фридентальских курсах».

И хотя в подробности Курбатов не ударялся, оберштурмбаннфюрер прекрасно знал, какого ранга разведывательно-диверсионное заведение скрывается под скромной вывеской курсов, действовавших в замке Фриденталь. А следовательно, понимал, что этот самый Гельке готовил к диверсионной деятельности будущих руководителей националистических организаций и повстанческих отрядов; всевозможных претендентов на троны и президентские кресла, и, конечно же, резидентов германской разведки. Поэтому вслух вполне уважительно произнес:

– К профессионалам такого класса, господин Гельке, я всегда относился с особым почтением, – произнес оберштурмбаннфюрер, приподнимая кружку с горьковатым швабским пивом.

– Для инструктора важно, чтобы те, кого обучаешь, с почтением относились к тебе – флегматично произнес унтерштурмфюрер.

Как и всякий профессионал высокого класса, Гельке был задумчиво мрачен, немногословен и в выводах своих таинственен. Как только начальник школы сообщил полковнику о ночном рейде диверсантов, унтерштурмфюрер в присутствии Шмидта и Курбатова внимательно осмотрел комнату, в которой жил «заложник Корсики», как называл сам себя барон, затем место, где укрывались напавшие на школу диверсанты. И ему не понадобилось много времени, чтобы определить, что нападавших было трое, но огонь по комнате вели только двое из них, третий же прикрывал своих товарищей – две его пули Гельке нашел в стволе дерева, стоявшем в том направлении, откуда приближались солдаты подоспевшего караула.

Держа след, унтерштурмфюрер быстро обнаружил искусственно углубленную лощинку, позволившую террористам беспрепятственно проползти сначала под старинной каменной оградой, а затем и под жиденьким, неохраняемым колючим заграждением, по ту сторону которого автоматчиков подстраховывали еще двое диверсантов, готовых прикрывать их отход.

– Ну и что вы, глядя на все это, скажете, унтерштурмфюрер? – не выдержал барон истязания следопытским немногословием взрывного диверсанта.

Гельке было уже основательно под сорок, и, судя по всему, он явно засиделся в лейтенантах, пусть даже войск СС. Лицо его казалось не просто худощавым, а болезненно истощенным и по-крестьянски морщинистым. Причем каждая морщинка на нем напоминала небрежно, напропалую проложенную борозду, под складками которой медленно и неотвратимо прорастала озимая старость.

– Итого их было пятеро, – произнес Гельке, оставаясь верным своей флегматичности.

– В арифметике мы тоже кое-что смыслим.

– Непосредственно нападали трое.

– Чтобы убить меня, вполне хватило бы и одного.

– Но их было трое, – настоял на своем Гельке. Как всякий знающий себе цену специалист, он терпеть не мог, когда в его присутствии кто-то начинал легкомысленно относиться к деталям. Они-то как раз стоили дороже всего.– Двое других оставались по ту сторону ограждения.

– В этом вопросе вы нас уже просветили, – раздраженно напомнил Шмидт.

– Они были обуты в ботинки германских парашютистов, действующих в Италии, и вообще на Южном фронте.

– Ага, понятно, значит, их подослал Муссолини? – уже откровенно издевался над экспертом-следопытом оберштурмфюрер. – Специально для того, чтобы расстрелять меня?

– Я ведь сказал: германских парашютистов.

– И что из этого следует? Ботинки у них могут быть даже греческими. И потом, насколько мне известно, шеф гестапо Мюллер парашютистами не командует, да к тому же действующими на Южном фронте.

– Ими командует генерал-полковник Штудент. И мне не совсем понятно, почему в этой связи упомянут Генрих Мюллер. – Они стояли по разные стороны проволочного ограждения и настроены были столь саркастически-воинственно, что, казалось, вот-вот бросятся на колючую проволоку, дабы убрать эту преграду.

– Потому что я хотел бы знать, кто именно устроил весь этот шмайсер-бордель. В том числе поинтересоваться и у него, Мюллера.

– Для этого я и прибыл сюда, – неожиданно мирно заключил Гельке, уводя разговор от последнего мельника рейха, чтобы внести в этот вопрос полную ясность.

– В такие же ботинки могли быть обуты и прорвавшиеся через границу рейха итальянские партизаны, – неохотно вклинился в их нервный диалог начальник школы Сольнис. – Не забывайте, что мы находимся в Баварии. До Австрии, а следовательно, и до итальянских Альп отсюда не так уж и недалеко, а следы явно ведут в сторону бывшей австрийской границы.

– Или той части Италии, которая все еще контролируется Муссолини, – уточнил Гельке.

– Пять партизан преодолевают две границы, а затем – ограждение унтер-офицерской школы, и все это для того, чтобы бездарно обстрелять комнату случайно оказавшегося здесь офицера? – иронично осклабился князь Курбатов. – Странная у вас тут получается война.

– Наконец-то я слышу здравый голос диверсанта, – благодарно признал его правоту Гельке, пролезая с помощью Сольниса между рядами колючей проволоки. – Уж не знаю, с чего вдруг вы могли быть удостоенными такой чести, господин оберштурмбаннфюрер, но для итальянских партизан подобная операция была бы несложной. Сложным был бы сам рейд из Италии в Баварию. Поэтому не верю, чтобы, добравшись сюда, они могли настолько легкомысленно отнестись к самому нападению и настолько поспешно, не выполнив задания, отойти. Так же настойчиво вели бы себя и английские диверсанты. Иное дело, что они вообще действовали бы деликатнее и эффективнее.

Шмидт презрительно оглядел непрезентабельную фигуру Гельке, яростно закусив нижнюю губу, пожевал ее почерневшими прокуренными зубами, так что чуть было не доставал ими до подбородка, и, ничего не сказав, молча ушел в сторону штаба.

– Странная история, – отрешенно покачал головой Сольнис. – Как думаете, господин оберст?

– Пока что я знаю только одно – что на вашу карьеру, гауптман, она никоим образом не повлияет, – очень точно уловил подтекст его страха Курбатов.