Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

18

– За наших солдат! – задумчиво провозгласил Роммель, – за их мужество, которое проявляется всегда, даже когда по нашей с вами вине они терпят жесточайшее поражение. – Да, господа генералы, по нашей с вами…

В эту минуту ему вновь виделось плато Африканского Жертвенника, плато смерти, на каменистой равнине и у подножия которого полегли сотни его солдат.

– За солдат, до конца верных фюреру, – как-то суетливо поддержал его Бургдорф, нетерпеливо осматриваясь по сторонам, будто хотел поскорее вырваться из чужих, негостеприимных стен.

Роммель и Майзель выпили до дна, а вот адъютант фюрера лишь слегка примочил губы. Он чувствовал себя так, словно пил на поминках человека, не успевшего умереть к прибытию скорбящих друзей.

– Садитесь, господа, – повелительно предложил фельдмаршал и, выждав, пока гости неохотно опустятся в свои кресла, вновь взялся за бутылку. – Мне понятно, что вы, Майзель, оказались здесь случайно, как попутчик. – После этих слов генералы перебросились заинтригованными взглядами: «Неужели этот идиот так ничего и не понял?! Уму непостижимо!», но промолчали. – Однако вы, Бургдорф… Случайность исключается. С какой стати в ставке вдруг вспомнили об опальном фельдмаршале Роммеле?

– Почему «вдруг»? – как и положено, принял Бургдорф удар на себя. – Насколько я заметил, там никогда и не забывали о вас. Однако же не забывали и о вашем ранении.

– Не в этом суть. Очевидно, намечается новое, не совсем удобное для меня назначение, а потому вас, Бургдорф, направили, чтобы подготовить меня к предстоящей беседе с фюрером. Военным атташе в Греции, как вы помните, господа, мне уже приходилось быть, военным атташе в Италии – тоже[21]21
  В июле 1943 года этого боевого, талантливого полководца Гитлер назначил военным атташе в Греции, но очень скоро отозвал его в Германию. В начале ноября того же года Роммель был назначен военным атташе в Италии, но буквально через две недели вновь отозван и направлен во Францию, где в конце декабря назначен командующим группой армий «В», призванной удерживать оборону на севере Франции. Кроме того, Роммель являлся генеральным инспектором германских войск и обязан был инспектировать состояние оборонительного района, получившего название «Атлантический вал». – Примеч. авт.


[Закрыть]. Правда, всего две недели. Что на сей раз?

– При этом вы забыли упомянуть, что трижды командовали группами армий: группой «Африка», группой в Северной Италии и группой «В» на севере Франции. Не мне судить, насколько эти назначения оказались удачными лично для вас, но что касается военных побед, то здесь к вам уже предъявлены серьезные претензии. Однако сейчас не время обсуждать подобные темы.

– В таком случае не следует их затрагивать, – едва сдерживал раздражение Роммель. – В Африку я вернулся, когда битва при Эль-Аламейне была проиграна и наши войска уже потерпели полное поражение; в Италии принял командование группой армий тогда, когда избежать капитуляции итальянских войск перед западными союзниками уже было невозможно. К тому же на моё место очень скоро прислали генерала Альберта Кессельринга. Ну а что произошло во Франции, вам хорошо известно и без моих объяснений.

– В общих чертах – да, – проворчал Бургдорф.

– Если фюреру угодно, чтобы виновным во всех этих поражениях был признан я, – не возражаю. Но ведь рано или поздно историки всё равно всё расставят по своим местам. И запомните, генерал Бургдорф: такие вопросы или обстоятельно обсуждают, или же вообще не затрагивают.

– Мне понятно, почему вас так тревожит исход будущей беседы с фюрером, – как ни в чём не бывало, продолжил свою мысль адъютант фюрера. – Дело в том, что две предыдущие оказались для вас неудачными. Крайне неудачными.

– Скорее, для фюрера, нежели для меня, – отрубил Роммель.

– Я имею в виду те две июньские встречи с фюрером, – спокойно продолжил Бургдорф, не обращая внимания на выпад фельдмаршала, – которые вы провели вместе с фон Рундштедтом и которые закончились яростными обвинениями фюрера в ваш адрес. Я свидетель того, что после разговора с вами фюрер и в самом деле впадал в ярость. В обоих случаях. И ни для кого не секрет, что в обоих случаях вы настаивали на том, чтобы фюрер прекратил боевые действия на Западном фронте и повел переговоры с англичанами и американцами[22]22
  Речь идет о реальных встречах, которые состоялись 17 и 29 июня 1944 года и на которых командующий группой армий «В» Роммель и командующий Западным фронтом Рундштедт пытались уговорить Гитлера прекратить боевые действия на Западе. В обоих случаях аргументы полководцев вызвали у фюрера приступы ярости. – Примеч. авт.


[Закрыть].

– Лучше бы после подобных бесед со своими полководцами фюрер как главнокомандующий впадал в глубокие раздумья, а не в совершенно неоправданную ярость. Мы всего лишь пытались спасти остатки наших армий на Западном фронте. Просто спасти эти остатки – вот и всё. Но мы явно отвлеклись. Вы так и не ответили на мой вопрос, Бургдорф: почему вдруг в ставке вспомнили обо мне? Впрочем…

Не дожидаясь реакции адъютанта фюрера, фельдмаршал предложил выпить за победу германского оружия, первым опустошил рюмку и подошёл к окну. Для Бургдорфа не осталось незамеченным, как пристально всматривался он через окно куда-то в пространство.

«Пытается выяснить: прибыли мы одни или поместье уже оцеплено, – расшифровал его интерес к окрестному пейзажу Бургдорф. – Всё-таки чувствует Лис Пустыни, что попал в западню, чувствует!» – злорадно определил он.

– Понимаю, что только что завершилась чистка командного состава, – неожиданно заговорил Роммель, так и не получив правдоподобных разъяснений адъютанта фюрера по поводу своего визита. – Взаимная подозрительность и недоверие, подогревать которые призваны, кроме всего прочего, ещё и слишком затянувшиеся во времени заседания Суда чести… Тем не менее, я и сам уже хотел обратиться к Кейтелю, а при необходимости и к фюреру с предложением рассмотреть вопрос о моём новом назначении.

Майзель вопросительно взглянул на Бургдорфа, но тот мрачно изучал узоры напольного ковра. Прибывая сюда, Бургдорф твёрдо был намерен сразу же предложить Роммелю ампулу с «малиново-жасминным» ядом, причем сделать это прямо здесь, в его доме. Но теперь почувствовал, что делать это сразу же, с наскока, действительно было бы слишком уж не по-людски. Если только в предложении раскусить ампулу с ядом вообще можно усмотреть нечто человеческое. В конце концов фельдмаршал принял их как истинный хозяин. Пусть в меру сдержанно и в меру радушно, но всё же принял и даже угостил. А тут ещё на первом этаже вновь послышался гортанный женский голос, очевидно, принадлежавший жене фельдмаршала Люции-Марии Роммель, которую Эрвин предусмотрительно попросил не присутствовать при их военно-полевых беседах.

– Вот вы заговорили о Суде чести, господин фельдмаршал, – самым нелепым образом ворвался в размышления Бургдорфа голос Майзеля. Двух рюмок коньяку всегда было достаточно, чтобы Майзель почувствовал себя невыслушанным Цицероном. – Понимаю: армейская солидарность. Как генералу, мне это понятно. Но вместе с тем… Если исходить из общих положений армейской присяги и офицерской чести… Вы не могли не заметить… – зачастил он, прерывая фразы буквально на полуслове и забывая о том, что каждая из них должна содержать какую-то мысль. – Скольким генералам и даже отдельным фельдмаршалам пришлось предстать… Вместо того, чтобы единым фронтом… Фюрер поражен тем, как много предательства… И наши, да, наши враги, которые только и ждут… И в результате всеобщего заговора – путч, затеянный генералом Фроммом…

– Фромм никакого путча не затевал, – не спеша возразил Роммель, вертя между пальцами ножку коньячной рюмки. – Не он был организатором покушения, вам пора бы уже понять это.

– Однако многие факты… И потом, как быть?..

– Фромм вообще не способен был что-либо организовать, – резко возразил Роммель. – К тому же беспредельно труслив. Вспомните, как он принялся истреблять людей из своего окружения, когда почувствовал, что путч, затеянный генералами Ольбрихтом и Беком, провалился. Фромм всего лишь жертва. Он – вечная жертва всего на свете: заговора, войны, собственных амбиций и собственной нерешительности, подчас граничащей с трусостью.

– И с трусостью – тоже, – попытался Бургдорф взять инициативу в свои руки, но Майзель не позволил ему этого. Залпом опустошив очередную рюмку, он вновь предался своему красноречию:

– Я понимаю, что это весьма… Но если исходить из сути… Что, на мой взгляд… Честь – в её философско-патриотическом ореоле… – Концовки фраз и на трезвую голову давались Майзелю с огромным трудом, поэтому он предпочитал довольствоваться их огрызками, которыми мог сыпать часами, как нерасколотыми орехами, совершенно не заботясь о том, как их воспринимают слушатели. – Перед нами прошли имена… Генералы и фельдмаршалы… Витцлебен, Гёппнер, Бек. Мужество? Да, господа, но позволю себе заметить… В то время, когда от германского народа и, в частности, от Суда чести…

– Да замолчите вы наконец, Майзель?! – презрительно осклабился Бургдорф. – Что вы заладили со своим Судом чести, представая перед нами ангелом непорочности?

– Но ведь именно вас, фельдмаршал Роммель, заговорщики видели в качестве наиболее вероятного вождя нации после того, как фюрер погибнет, – вдруг обрёл способность логично излагать свои мысли генерал Майзель. – Именно вас заговорщики считали наиболее достойным преемником фюрера. Разве не так?!

19

Мария-Виктория погасила свет и широко распахнула окно спальни.

Десять-пятнадцать минут, которые она обычно проводила перед сном, вот так, у окна, глядя на залив, посреди которого таинственной пирамидальностью восставали очертания Скалы Любви, чем-то напоминали вечернюю молитву, не знавшую, впрочем, ни покаяния за неправедно прожитый день, ни мольбы о благополучии в дне грядущем. Ибо, как всякая молитва надежды и многотерпения, была она небогобоязненной и бессловесной.

Ветер, еще несколько минут назад упорно прорывавшийся со стороны гор, неожиданно утих, и над бухтой «Орнезия» воцарился величественный, поистине королевский штиль, мгновенно примиривший гладь моря с блаженством поднебесья и подаривший всяк обитавшему на сих берегах еще одну чарующую лигурийскую ночь.

Чуть перегнувшись через подоконник, княгиня разглядела при едва пробивающемся свете луны корму яхты. Подперев ладонью подбородок, она некоторое время смотрела на нее. Это был взгляд юнги, которого навсегда отлучили от первого в его жизни корабля, а значит, и от всего того мира, в котором и ради которого он до сих пор жил.

Что-то взыграло в ней. Ей вдруг захотелось связать простыни, по стене спуститься со второго этажа и, тайно пробравшись на яхту, уйти в море. Одной, держа курс на луну, в надежде, что где-то там, на краю лунной дорожки, лежит та земля, которая давным-давно ждет только ее одну.

Однако яхта принадлежала ей, все окрестности бухты, на много миль, вплоть до Тосканского архипелага и мыса Корсики, давно знакомы. Так что убегать следовало лишь от самой себя, а этого еще никому не удавалось.

«Яхта, вилла, море… Все это пока что нереально, – молвила она себе, – поскольку нереален сам мир войны, в котором они существуют. Единственной реальностью, которую тебе дано по-настоящему ощущать, являешься ты сама: нелюбимая, всеми покинутая, уставшая от страха и одиночества женщина. Которая множество раз бросалась в костер любви, чтобы очень скоро обнаружить, что на самом деле топчется на давно остывшем пепелище, оставленном кем-то другим, на котором нельзя ни сгореть, ни согреться».

В спальне было довольно душно. Распахнув пеньюар, Мария-Виктория улеглась на покрывало – нагая, открытая романтическим терзаниям и любовным грезам. Несколько минут она лежала так, разметавшись по нерасстеленной постели, со страхом прислушиваясь к эротическому пламени, постепенно разгоравшемуся где-то в недрах ее плоти, чтобы затем охватить все естество, превратить в чувственный бред, в ярость неудовлетворенности, нечто, напоминающее сексуальное бешенство.

«Господи, в этом доме полно мужчин, а ты почти каждый вечер засыпаешь в постели одна, съедаемая мечтаниями о мужской ласке и звериной мужской силе. Что за чертовщина такая, и до каких пор все это будет продолжаться?!»

Так неожиданно вспыхнувший роман с капитаном Пореччи очень быстро закончился обычным женским разочарованием. Что ж, бывает. Ее привязанность к Отто Скорцени с его стороны не была ни взаимной, ни хотя бы сколько-нибудь соблазнительно щадящей. Этот гигант создан для войны, взращен на ее сражениях и когда-нибудь должен будет остаться на одном из ее полей. Вот и всё. Так на что же она рассчитывала?

К тому же Сардони знала о его давнишнем романе с эсэсовкой-диверсанткой Лилией Фройнштаг и даже успела смириться с тем, что, если какой-либо женщине и суждено познать полуродственную близость с первым диверсантом рейха, так это Фройнштаг, вместе с которой ему не раз приходилось идти на задания, с которой он, любя, рисковал и, рискуя, любил. Так что все в этой военно-погибельной паре естественно и справедливо. Если только можно смириться со справедливостью, заключающейся в том, что какая-то женщина имеет право на любовь с избранным тобой мужчиной больше, нежели ты.

Даже самой себе Мария-Виктория порой неохотно признавалась в том, что с каждым из мужчин, обитавших на вилле «Орнезия», она уже успела вкусить запретный плод. Но всякий раз это было не любовное и даже не моральное грехопадение, а банальное усмирение плоти. Иное дело – что дележ постели с каждым из них княгиня всякий раз пыталась превращать в некий ритуал «изгнания из рая»: заплывала вместе с ним на Скалу Любви, чтобы отдаваться там, в положении, при котором бедра все еще пребывали в морской воде, а грудь уже была присыпана золотистым песком. Всякий раз она то яростно сопротивлялась в островном шалаше, то пыталась превратить в райский шалаш одну из кают яхты. Она то уводила очередного избранника на горный луг ближайшей возвышенности, то милостиво впускала в эту спальню, чтобы, разбросав постельное белье по коврам, метаться по ним в поисках ласк и наслаждений, не находя в конечном итоге ни того, ни другого, ничего, кроме опустошенности пресытившейся и в то же время вечно неудовлетворенной самки.

Луна взобралась на вершину Скалы Любви, облачая в мягкое голубоватое сияние часть обрамленного окном поднебесья. На его фоне силуэт Марии-Виктории представал статуей оголенной блудницы работы неизвестного мастера, очаровывавшей своими телесами каждого, кто был допущен в спальню княгини, освящавшей своими грехами её ложе…

Любовные забавы, которым Сардони предавалась на острове вместе со Скорцени, словно бы разбудили в ней, разбередили все то поглощающе сексуальное, что до поры до времени каким-то образом утаивалось ею, подавлялось, развеивалось в суетной обыденности.

Первым, кому она однажды жертвенно отдалась на этом островке, был Морской Пехотинец. Княгиня усадила его на весла и заставила грести к острову. А когда в бухте Скалы Любви они достигли мелководья, Мария-Виктория разделась до купальника, сошла с лодки и побрела к миниатюрному, как и все в этой бухте, песчаному пляжу.

– Чего вы ждете, сержант? – рассмеялась она, поняв, что Шеридан попросту не знает, как ему вести себя. – Пока я вернусь и переверну ваш челн?!

– Пока что не пойму, почему мы здесь.

«Господи, – сказала себе Сардони, – что же ты со своей строгостью наделала! Ты совершенно разучила мужчин чувствовать себя рядом с собой мужчинами. И вот результат…».

– Кажется, этот остров кто-то назвал Скалой Любви, разве не так? – молвила Мария-Виктория.

– Это единственное, в чем вы можете не сомневаться.

– Тогда какие объяснения вам еще нужны? Вы ведь привозили сюда нашу всеми любимую шведку Кристину и, говорят, долго не церемонились.

– Если вам угодно будет выслушать собственное мнение сержанта морской пехоты, – начал было Шеридан со своей маниакально любимой, но и столь же маниакально бессмысленной фразы, – однако хозяйка виллы беззастенчиво прервала его:

– Лучше представьте себе, что здесь с вами все та же шведка или девица из сингапурского борделя. И покажите, как это все могло бы выглядеть. Поверьте, мне это тоже интересно…

– Не может быть.

– Почему?

– Потому что тогда совершенно непонятно, какого дьявола до сих пор вы вели себя, как непорочная Дева Мария у ворот рая.

– Не будьте негодяем, сержант.

– Понял.

Шеридан настороженно осмотрелся по сторонам, как человек, который предчувствует, что его заманивают в ловушку, но, так ничего и не обнаружив, не раздеваясь, в брюках и рубашке, побрел вслед за соблазнительницей.

В первый раз он захватил ее сзади, и свободной рукой принялся оголять себя и ее, но у Марии-Виктории вдруг сработал инстинкт самозащиты, а может, это вдруг ожили гены аристократки, подкрепленные навыками рукопашного боя, полученными в школе разведки…

Словом, в тот раз она нанесла ему удар локтем в солнечное сплетение, затем пяткой в пах и, освободившись, долго смеялась, наблюдая, как, подавляя в себе боль и ярость, съедаемый чувством оскорбленного достоинства, Шеридан корчится, пытаясь прийти в себя и приготовиться к новой атаке. Для него это было непросто. И не только потому, что женщина сопротивлялась. Шеридан знал, что никого из мужчин охраны княгиня к себе не подпускает, что она приучила смотреть на неё с той же вожделенностью, с какой рабы имели право посматривать на смазливую владелицу плантаций, и сам тоже постепенно начал ощущать себя евнухом, стерегущим покой султанши.

Но так было. Сейчас перед ним стояла совершенно иная женщина. Точнее, перед ним, сопротивляясь и дразня, исполняла свой брачный танец обычная похотливая женщина. Уже не повелительница, но еще не решающаяся снизойти до рабыни. Пусть даже рабыни собственного инстинкта. Что-то произошло с владелицей «Орнезии». Что-то с ней произошло. Вот только он – сержант – не уловил, когда именно.

Еще не веря, что княгиня и в самом деле решилась отдаться ему, Морской Пехотинец чутьем опытного ловеласа определил: главное сейчас – не отступать. Никуда она не денется. Подавить инстинкт, усмирить гордыню, смять ее так, чтобы опомнилась лишь тогда, когда самое время терять сознание…

От второй атаки Сардони тоже сумела увернуться, но сержант все же захватил ее спереди, прижал, сорвал все, что еще оставалось на ней, и буквально распял на себе, овладевая с такой буйной силой, что от ужаса женщина взмолилась, побаиваясь, как бы он не изломал ее всю. И тогда, то ли в экстазе, то ли по неосторожности своей, Шеридан свалился вместе с ней в воду. Они упали на отмель, и еще какое-то время княгиня ощущала, что сержант продолжает брать ее и под водой, и лишь с большим усилием, расцарапывая спину, ей удалось заползти на песчаную косу.

– Я убью вас, сержант, – пробормотала она, задыхаясь от нехватки воздуха и сил. – Так не ведут себя. Вы не должны были…

– Но это уже произошло, – пробормотал он, наконец-то ослабляя бешенство захвата и утыкаясь лицом в песок рядом с ее волосами. – Убить вы меня уже убили, что там у нас по программе дальше?

– Вы изверг и мерзавец, сержант. Еще бы секунда – и вам пришлось бы насиловать утопленницу.

– Можете не сомневаться, что так оно всё и было бы: насиловал…

– Могу себе представить… Вы, там, в своей морской пехоте, совершенно озверели. Вам совершенно безразлично, кого, где и как.

– Случалось и такое, мэм. Не подлежит сомнению. Но вы…

– Ну что, что я?! – насторожилась Сардони.

– Вы и утопленницей были бы так же прекрасны, княгиня.

Он повернулся на спину, одним только движением рук приподнял ее, водрузил на всё то, усеянное мышцами и волосами, что должно было, по замыслу Всевышнего, именоваться «телом мужчины», и еще через несколько мгновений они вновь занялись тем, что может иметь сотни, от самых нежных до самых грубых названий, но что лично она, Мария-Виктория, так никогда и не решилась бы назвать ни любовью, ни просто обычным человеческим сексом. Это было нечто выходящее за известные ей определения. В этой их страсти, в способе и ярости ее удовлетворения, угадывалось нечто звериное.

Но пока они тешились этими забавами, лодку вынесло за пределы бухты, и, подзадориваемый криками Сардони, Морской Пехотинец сумел перехватить ее уже за «триумфальной аркой» острова и вернуть назад. Когда понадобилось подняться, чтобы сесть в нее, Мария-Виктория вдруг почувствовала, что будет гораздо надежнее, если сержант сам занесет ее в лодку. Так она ему и сказала:

– А теперь берите растерзанное вами тело, грузите в лодку и везите к вилле. Как вы при этом сумеете оправдаться перед всеми остальными мужчинами – понятия не имею. Да сие меня уже не интересует.

До сих пор она не может забыть, как уже, казалось бы, выбившийся из сил сержант вдруг вновь набросился на нее и умудрился брать по дороге к лодке, затем в самой лодке, усадив к себе на колени.

– Сдаюсь, – призналась княгиня, когда таким образом они вновь сумели выбраться из бухты и обогнуть остров, оказавшись на виду у яхты и «Мавритании», на палубе которой сейчас тоже мог оказаться кто-либо из охранников. – Вы потрясли и растоптали меня, Шеридан. В подобных ситуациях женщины крайне редко бывают искренними, поэтому и мое признание примите с поправкой на любовную хитрость. Тем не менее, нигде раньше… и ничего подобного… Как на исповеди говорю.

– Одного не пойму, княгиня: почему это произошло только сейчас, а не на следующий же день после моего появления здесь?

– Просто к тому времени ни я, ни тем более вы еще не достигли той стадии озверения, в какую впали сейчас, при виде оголенных тел друг друга.

Затем она уединялась с ним еще дважды. Но это было уже жалким подобием всего того буйства, которому они предавались тогда, в островной бухте. Хотя и это тоже происходило на Скале Любви. Что-то отполыхало в ней к тому времени или же, наоборот, так и не вспыхнуло, не разгорелось. Именно то, что должно было прийти вслед за страстью, чтобы потом называться любовью.

Когда в четвертый раз Морской Пехотинец попытался взять ее прямо на яхте, она выхватила пистолетик и ткнула ему под ребра.

– Вы никогда не были моим любовником, вы никогда не брали меня, вы никогда не осмеливались притрагиваться ко мне своими засаленными о ножки кабачных проституток руками, – проговорила она со всей возможной ненавистью и презрением, какие только способна была воспроизвести на своем лице и в своем голосе. Теперь у вас есть только один путь к моему телу – через мою душу. Но для этого вам пришлось бы стать тем, кем до сих пор вы даже не пытались стать – моим любимым.

– Если вам угодно будет выслушать собственное мнение сержанта морской пехоты, мадам, леди, синьора Сардони, то оно примитивно, как курок вашего пистолета: – Я не вашего круга мужчина. Разве не так?

– В принципе, да.

– Поэтому в любимых мне не ходить.

– Это уж точно.

– Зато я – тот мужчина, которых больше всего признают женщины именно вашего круга. Потому что в противном случае им всю жизнь приходилось бы довольствоваться «бедными, вечно молящимися монахами Тото».

«Как он тебя, негодяй!.. – изумилась Мария-Виктория. – И ведь посмел же! Хотя не мог, не должен был. Кто угодно, только не он».

– Им-то я как раз и не довольствовалась.

– Естественно, – оскалился сержант.

– То есть я не совсем точно выразилась. – Шеридан заметил, как зарделись мочки ее ушей, и почувствовал себя еще увереннее. Смугловатое лицо выдавало ее редко, но мочки ушей… – Хотела сказать, что им-то я до сих пор как раз и не довольствовалась.

– В этих выражениях просматривается какая-то разница?

– Слишком туго соображаете? Так и признайтесь.

– Я всегда туго соображаю, когда меня щекочут стволом пистолета. У меня это приобретенное. – Не дожидаясь реакции княгини, он прогнулся, уводя корпус из-под линии огня, и тотчас же выбил пистолет из её руки. Княгиня пыталась схватить оружие, но оно отлетело достаточно далеко, чтобы сержант успел перехватить её за талию. – Объяснимся без пистолетов, фрау, леди, мадам, синьора. Итак, вы утверждаете, что монахом Тото до сих пор брезговали? – спросил он, обнимая девушку за талию.

– Можете себе представить.

– Ну да?!

– Удивитесь еще раз, ибо это святая правда. Не в оправдание, а так, ради истины.

– Насколько мне известно…

– Я прекрасно знаю всё, что вам известно, сержант. Точно так же известны и ваши привязанности, ваши бордельные вкусы, – освободилась она из его объятий. – Только поэтому вдобавок к шведке я наняла еще и двух итальянок. Чтобы вам было с кем резвиться.

– Отдаленно напоминает ревность.

– Ничуть.

– Если вам угодно будет выслушать личное мнение сержанта морской пехоты, мне вполне хватило бы и вас. Две итальянки и шведка могли бы время от времени…

– Хватит, сержант. Сегодня вы должны были услышать то, что сейчас услышите: что «вечно молящийся Тото» – единственный из вас, мужчин, которому до сих пор я так и не позволила познать вселенский бред моего естества.

– Это вынудит меня задуматься, мэм, – поскреб вечно небритую щеку Шеридан.