Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

20

Роммель слегка пригубил рюмку, задержал её у рта, словно дегустатор, наслаждающийся букетом испытуемого напитка, и спокойно ответил:

– Меня тоже уведомили, что кое-кто из заговорщиков склонен был видеть меня во главе правительства Германии после ухода с этого поста фюрера. Но, во-первых, я узнал об этом только после провала июльского покушения, а во-вторых, я не могу нести отвественности за мнение некоторых генералов, которые к тому же стали на путь заговора. Того заговора, о котором лично мне ничего известно не было.

«А ведь это оправдание Роммель придумал не сейчас, – понял Бургдорф, не только внимательно слушая фельдмаршала, но и столь же внимательно наблюдая за его поведением. – Он заготовил его давно, когда понял, что рано или поздно вынужден будет предстать перед Народным судом, а затем и перед виселицей. И если разобраться, то правдив он лишь в первой части своего утверждения, в том, что не может нести ответственность за то, что кто-то из генералов-заговорщиков видел в нём, герое Африки, популярном в народе полководце, будущего лидера нации. А вот что касается второй части…»

– Вы не могли не знать о заговоре, как не могли не знать и о готовящемся покушении на фюрера, – твердо молвил Бургдорф. – Вы не только знали о нём, но и принимали участие в обсуждении его плана и возможных последствий.

Роммель попытался что-то возразить, однако Бургдорф решительно прервал его:

– Повторяю: вы не могли не знать о заговоре. Есть показания сразу нескольких заговорщиков, утверждавших, что именно вы, фельдмаршал, выступали против плана полковника Штауффенберга и прочих путчистов физически истребить фюрера. Что уже подтверждает, что вам известны были эти планы.

– Мне известно было, что многие генералы и офицеры крайне недовольны действиями фюрера, которые ведут страну к гибели, – нервно объяснил фельдмаршал, явно теряя самообладание. – Причем вы могли бы знать, что и сейчас, после подавления путча, недовольных методами руководства Гитлером армией и страной меньше не стало. И потом, как вы сами заметили, даже в частных беседах с этими крайне возмущенными я решительно выступал против покушения на фюрера, предупреждая и разубеждая тем самым потенциальных заговорщиков.

Бургдорф демонстративно рассмеялся: какая наивность!

– Опять вы не искренни, фельдмаршал. Из тех же показаний арестованных фюреру известно, что вы действительно выступали против покушения на него, но только потому, что не хотели, чтобы геббельсовская пропаганда превратила невинно убиенного Гитлера в мученика, которому коварные убийцы не позволили привести рейх к победе и всенародному благоденствию. Вы не желали предавать Гитлера смерти только потому, что опасались превращения его в великомученика, боялись его ореола. А чтобы этот ореол не возник, вы предлагали свергнуть фюрера и его правительство, а затем предать Гитлера суду, чтобы полностью разоблачить его преступления перед нацией. Ваши доводы некоторым заговорщикам казались настолько убедительными, что именно вас они видели председательствующим на этом суде нации.

– Не знаю, кому мог прийти в голову подобный бред.

Бургдорф благовоспитанно промолчал, понимая, что любой спор в данной ситуации будет неуместен.

– Что-то душновато у вас становится, господин фельдмаршал, – похлопал он ладонью по широкой ножке стоявшей на камине старинной мраморной вазы. – Настоятельно предлагаю сесть в машину и немного развеяться, двигаясь в сторону городка Ульме. Там и продолжим наш разговор.

– Есть ли в этом необходимость? – без особой напористости спросил хозяин виллы. – Всё, что вас интересует, можно обсудить здесь, в этом кабинете.

– Есть такая необходимость, фельдмаршал Роммель, – произнёс Бургдорф тоном, не допускающим возражения. – И сейчас я говорю вам это не как ваш давний сослуживец, прибывший навестить вас по случаю вашего выздоровления, а как адъютант фюрера, по приказу которого мы с генералом Майзелем, собственно, и находимся здесь.

– Именно так, господин фельдмаршал: по личному приказу фюрера, – протрезвлённо подтвердил член Суда чести генерал Майзель.

21

Лишь в отеле, в своем номере, куда Курбатов вошел вместе со Шмидтом, они наконец вскрыли пакет.

Удостоверение личности, на котором красовалась фотография барона, утверждало, что владельцем документа является оберштурмбаннфюрер Фридрих Лоут.

– Что ж вы скрывали, барон, что на самом деле вы Лоут, а не Шмидт?

– Кем только я ни был за последние несколько месяцев. Кстати, почему эти сволочи из отдела фальшивых документов не написали «фон Лоут»?

– Очевидно, опасались, что с приставкой «фон» легче выяснять личность. Аристократов в Германии значительно меньше, нежели неизвестно когда получивших свой очередной чин оберштурмбаннфюреров.

– В таком случае плевать я хотел на их удостоверения.

– Скорцени особо предупреждал меня, а следовательно, и вас, что в «Орнезии» барон фон Шмидт может появиться только под фамилией, указанной в удостоверении. Так что благодарите Бога и Скорцени, что вам хотя бы оставили ваш чин. Кстати, вот ещё один документ. Оказывается, это медицинская справка, из которой следует, что в течение двух месяцев вы пребывали в 117‑ом госпитале на излечении по поводу контузии и воспаления легких. Как это вас угораздило, господин Лоут?

– Прекратите, полковник! – поморщился барон.

– А потом еще и попали в санаторий войск СС, где подлечивали печень. Завидую.

– Лучше бы эти кретины и в самом деле направили меня в санаторий, чтобы подлечить её.

– И еще один документ, которым удостоверяется, что в настоящее время оберштурмбаннфюрер Лоут выполняет особое задание службы безопасности Главного управления имперской безопасности.

– Увидев эту бумажку, английская контрразведка упадет передо мной ниц.

– А по-моему, вам нечего жаловаться на судьбу, оберштурмбаннфюрер, передал Курбатов все эти бумаги их владельцу. – Чин сохранен. Болячки ваши фронтовые основательно подлечены. Задание настолько секретное, что ни вам, ни мне – не говоря уже о «Сикрет Интеллидженс Сервис», сути его понять не дано. Чего еще желать офицеру, когда вокруг – война, а ему предлагают виллу на Лигурийском побережье?

– Посмотрел бы я, как бы вы чувствовали себя, если бы в течение трех месяцев вам трижды меняли фамилию, швыряя при этом из одного конца Германии в другой, а оттуда – в Италию. К тому же чуть ли не каждую неделю сообщали, что кто-то из людей, с которыми вы осуществляли некую идиотскую операцию, то ли при очень странных обстоятельствах погибает, то ли сдуру кончает жизнь самоубийством.

– Ну, к изменению фамилий мне не привыкать.

– Вы – диверсант. Совершенно упустил из виду.

– А что касается ваших знакомых… Не кажется ли вам, что все, кому по замыслу СД положено было исчезнуть, уже исчезли? Вам пора понять, что с исчезновением каждого из них ваши шансы – лично ваши, оберштурмбаннфюрер Лоут, на то, чтобы дожить до конца войны, резко увеличивались?

– Вы тоже так считаете?

– А кто еще считал так?

– Мне порой тоже казалось нечто подобное. Но теперь вновь мерещится очередная автомобильная катастрофа или выстрел из-за угла.

– Об этом можете забыть. Если бы он должен был прозвучать, этот выстрел из-за угла, он бы давно прозвучал.

Барон оторвался от повторного чтения бумаг и внимательно, недоверчиво всмотрелся в глаза Курбатова. Сейчас он казался князю жалким, как воришка, которого вот-вот должны вздернуть на городской площади.

– Вы действительно уверены в этом?

– Только что мы отправили ящики с ценностями. Скорее всего, с картинами древних мастеров. Впрочем, неважно, с чем именно. Так вот, для Скорцени вы представляете такую же ценность, как любой из этих грузов. И так будет продолжаться до тех пор, пока другие ящики, с золотом Роммеля, будут покоиться на дне моря у берегов вечно пиратствующей Корсики.

Барон опустил подбородок на грудь и отчаянно помотал головой.

– Сдают нервы. Нервы сдают, нервы, нервы!.. – восклицал он, словно заклинание. – Это все проклятые нервы!

Курбатов улегся на кровать и, забросив ноги на перила, закрыл глаза: «Нервы! Все вокруг жалуются на нервы. А что делать, на что жаловаться ему, человеку, прошедшему по тылам врага всю Евразию? Нужно жить и сражаться. Тактика боевых слонов: подняли хоботы, протрубили боевой клич – и в бой!»

Барон вновь, теперь уже бегло, просмотрел удостоверение личности, справку, еще какие-то документы, предусматривавшие офицерское довольствие, и швырнул все это на стол.

– Опять разочарованы, – благодушно констатировал Курбатов. Страхи Шмидта казались ему детским капризом. – Вы слишком усложняете себе жизнь, барон, вот что я вам скажу.

– Какими бы бумажками ни осчастливливали меня Скорцени и его парни, все равно, поверьте мне, князь, это уже не жизнь, а великосветское дерь-рьмо!

– Ну, если вам удается видеть её в таком ракурсе, – пожал плечами Курбатов.

– Почему я вынужден всю оставшуюся жизнь прятаться?

– Что вы предлагаете?

– А что вы советуете?

– Делать вид, что ничего не происходит. Скоро мы окажемся на побережье Лигурийского моря. Вы будете загорать на пляже, дышать средиземноморским воздухом, любоваться горами… Что еще нужно человеку, когда вокруг агонизирует Вторая мировая война?

– Вы не собираетесь еще раз отправиться в тыл к русским?

– Нет, барон, вас в свою группу я не включу.

– Почему? Из любопытства…

– Будь вы членом моей группы, я пристрелил бы вас в первый же день. Как только услышал бы ваше неугомонное нытье.

– Оскорбляете, полковник. Барона фон Шмидта оскорбляете. И, может быть, впервые в жизни я не могу сказать, что вы – великосветское дерьмо. Не потому, что опасаюсь, а потому что это было бы несправедливо. Я искренне уважаю вас как фронтового офицера. Видел вас в деле, там, в поселке, на дороге, в ущелье. К тому же вы – аристократ. А это особая каста, да, полковник, особая. Ну а все, чем мы занимаемся, это и в самом деле всего лишь великосветское дерь-рьмо.

– Оригинальный способ восприятия мира.

– Не оригинальный, полковник, не оригинальный. И я не понимаю, почему из-за каких-то лежащих на дне моря ящиков я вынужден буду всю оставшуюся жизнь прятаться. Причем, что самое ужасное, от своих же.

– Ибо в вашем трагическом случае, – спокойно остудил его князь, укладываясь на кровать, – наиболее опасны именно свои. И еще – как диверсант диверсанту: как можно реже упоминайте о ящиках. Даже в разговоре со мной. Офицеру, только недавно перенесшему тяжелейшую, как утверждается в медицинской справке, травму на Восточном фронте, подобные воспоминания крайне вредны.

– Прекратите издеваться, князь. Это не так легко переносить, как вам представляется.

– Я бы поиздевался, если бы спросил, не хотите ли и в самом деле получить контузию на Восточном фронте. Чтобы в ваших документах все соответствовало действительности.

– Не знаю, может быть, на вилле «Орнезия» действительно не так уж дурно, – благополучно ушел от этой темы барон. – Но попомните мое слово: надолго задержаться на ней нам не дадут.

– А я и не собираюсь задерживаться там надолго. Это не в моих правилах – засиживаться в одном месте.

* * *

Утром Курбатов увидел, что штурмбаннфюрер Умбарт и его адъютант уже стоят у готовой к отходу колонны.

– Как это понимать? – спросил князь. – Вы провожаете нас?

– Не могу оставаться здесь, господин полковник. Мне срочно нужно побывать в «Орнезии», а затем вернуться в штаб.

– Что-то очень срочное, что способно отменить приказ Скорцени?

– Могу я быть откровенным?

– Обязаны.

– У меня там женщина.

Курбатов расхохотался и похлопал штурмбаннфюрера по плечу:

– Вот что значит слишком долго задержаться на тыловой службе, да к тому же в Италии!

– Вы ведь требовали откровенности.

– Уже оценил ее. Только не вздумайте произносить это объяснение при моих «гладиаторах», а то мне будет очень трудно потом объясняться с ними.

– Мне нужно уехать с вами, полковник, – отчаянно повертел головой штурмбаннфюрер.

– Смысл ваших вожделений мне понятен, однако…

– Скорцени мы об этом докладывать не будем. Там мой батальон. Своих людей я оставлю на аэродроме еще на две недели. Через неделю сам сюда наведаюсь… И потом, без меня вам очень сложно будет наладить отношения с княгиней Сардони и ее странноватым окружением. К тому же любая из подруг моей баронессы фон Эслингер – ваша.

– Короче, вы хотите, чтобы идея вашего отъезда исходила от меня?

– Желательно в форме приказа.

22

Роммель оставил своё любимое кресло у камина, помассажировал разболевшееся подреберье и настороженно прошёлся взглядом по лампасным визитёрам.

– Но за пределы поместья я пока что не выезжаю, – неуверенно предупредил он. – Врачи категорически запретили.

– Выезжаете, Роммель, – не поверил ему Бургдорф. – Причем с того времени, когда в августе вас перевезли из французского госпиталя сюда, в Герлинген, под домашний арест, делаете это уже регулярно, и в Берлине это давно известно. Просто там не желали обострять отношения с вами, придираясь к нарушениям правил домашнего ареста.

– Те, на кого вы ссылаетесь, Бургдорф, по-прежнему пользуются непроверенными сведениями.

– Не думаю, – горячо возразил генерал, но тотчас же охладил себя: – Впрочем, не стану утверждать, ибо всё возможно. К тому же сейчас это уже никакого значения не имеет. Вопрос о вашем новом назначении так или иначе решён.

– Причем теперь уже решён окончательно, – не без сарказма проворчал Майзель, заставляя Роммеля ещё больше насторожиться.

– Тем не менее, нужно переговорить, – молвил Бургдорф. – Поэтому оденьтесь и, пожалуйста, – в машину, которая отвезет нас в Ульме.

– Скажи прямо, Вильгельм: как это всё понимать? – как можно доверительнее спросил фельдмаршал.

– Это, Эрвин, следует понимать так, – тотчас же воспользовался Бургдорф возможностью перейти на «ты», – что тебе придётся надеть плащ и спуститься вниз. С плащом справишься без моей помощи?

– Как прикажете, – мрачновато ухмыльнулся фельдмаршал, напоминая адъютанту фюрера, что тот пытается командовать старшим по чину.

– Уж не вообразил ли ты, Эрвин, что я прибыл арестовывать тебя?

– На арест это пока что не похоже.

– Тогда в чём дело? Не скрою, подозрение относительно тебя было. Но ты смыл его кровью, подобно тому, как смывает его кровью штрафник, которому солдатское счастье «улыбнулось» легким ранением во время первой же атаки. К тому же учли, что речь идёт о «герое Африки», и всё такое прочее… – произнося всё это, Бургдорф по-волчьи оглядывался, словно уходил от погони.

– С ранением всё ясно, – одернул его Роммель.– Речь не об этом.

– Что же касается поездки в Ульме, – взглянул Бургдорф на наручные часы, – то там нас будет ждать Курт фон Цейтцлер[23]23
  С сентября 1942 года и до окончания войны генерал Курт фон Цейтцлер занимал должность начальника Генерального штаба Вооружённых сил Германии. На этом посту он сменил генерала Франца Гальдера. – Примеч. авт.


[Закрыть].

– Как он здесь оказался? – заметно просветлело лицо Роммеля.

– Известно, как: по приказу фюрера.

– Естественно, естественно… – взволнованно потёр руки Лис Пустыни.

Начальник Генштаба находится в Ульме?! Он прибыл, чтобы побеседовать с ним? А что в этом неестественного? Да, прилетел, чтобы встретиться с ним, фельдмаршалом Роммелем, и определиться по его дальнейшей службе, дальнейшему назначению.

– Мы инспектировали части, расположенные в этом районе рейха, а также на границе с Италией. Пытались на месте выяснить, какие из них можно без особого ущерба безопасности и нашей страны и территорий, которые контролирует Муссолини, перебросить на Восточный фронт.

– Если вам не удалось скрыть свою инспекцию от дуче, то он сразу же бросится в ноги фюреру с требованием не ослаблять Южный фронт.

В ответ Бургдорф лишь улыбнулся своей желчно-покровительственной улыбкой. Он остался доволен собой: Роммель был окончательно дезинформирован и по существу сбит с толку.

– Возможно, дуче и бросится ему в ноги. Но фюрер в очередной раз проигнорирует его молитвы. Как и все прочие стенания своих союзников, будь то итальянцы или венгры.

– В этом и кроется одна из причин того, что ещё одну войну мы уже по существу проиграли, – решительно подвел итог фельдмаршал.

23

Стрельба улеглась так же неожиданно, как и возникла. Привыкшая к переходам от смертельно опасной пальбы до посмертно тоскливой тишины, Сардони сразу же успокоилась, и хотя пламя неудовлетворенной страсти, толкавшее ее в бред сексуальных грез, несколько поулеглось, тем не менее, она вновь вернулась к своим интимно-ночным воспоминаниям.

Легкий флирт с итальянцем-охранником Нантино возник у Марии-Виктории еще в тот день, когда он прибыл на «Орнезию» в свите папессы Паскуалины Ленерт. Мария-Виктория так и не поняла, в каких отношениях был этот итальянец с «папессой», какую роль исполнял в ее свите, – скорее всего, он являлся одним из агентов секретной службы Ватикана. Но княгине показалось, что решение оставить этого «офицера в гражданском» на вилле возникло у Паскуалины буквально в последние минуты перед отъездом. И, кто знает, может, именно потому, что он и княгиня как-то сразу приглянулись друг другу.

– Будем считать, что этот парень останется на вилле в качестве моего личного представителя, – молвила «папесса», уже садясь в машину. – Амбиции его никогда не поднимутся выше роли охранника и твоего личного телохранителя. – Слово «телохранителя» она всегда произносила раздельно: «тело хранителя», придавая слову некий пикантный подтекст. – Если же захочешь приблизить его, знай, что из всех способов любви больше всего ему удается «французский».

Мария-Виктория удивленно уставилась на личного секретаря папы римского. Для нее, конечно же, не было секретом, что «папесса» давно крутит роман с папой римским, что никогда еще ни одна любовница ни одного папы не была столь приближена к делам и тайнам святого престола… Но быть столь греховно-откровенной с ней, характеризуя одного из своих негласных любовников! Это выходило за пределы понимания княгини, пределы ее фантазии.

– То есть вы дарите его, Паскуалина? Так следует понимать? – полушутя поинтересовалась княгиня.

И вот тогда «папесса» ошарашила ее еще раз, преподнеся урок истинно женской мудрости, соединенной с христианским милосердием по отношению к мужчине.

– Непорочная вы моя, – мягко, почти кротко произнесла она. – Когда мужчина исчерпал себя, но по-прежнему остается верен вам, никогда не следует окончательно отвергать его. Лучше передать в надежные женские руки. Но обязательно в те, из которых, истосковавшись по прежним ласкам, его еще можно будет вырвать, – совершенно спокойно, серьезно, с миной набожности на лице поучала ее Ленерт.

– Однако для этого нужно иметь мужество. Или же совершенно не любить этого мужчину, не дорожить им.

– Если мужчину разлюбили, его попросту покидают на обочине, как развалившуюся тележку старьевщика. Я же веду себя более осмотрительно, отдавая его в надежные руки. Я не ошибаюсь: он переходит именно в такие… руки?

– Во всяком случае, во французской любви я смыслю настолько мало, что слишком уж дорожить этим гвардейцем папы не стану, – отлично поняла Мария-Виктория, каких именно заверений от нее ждут.

Паскуалина заговорщицки сжала ее локоть и подбадривающе подмигнула. После этого Сардони еще больше зауважала её как женщину, хотя раньше с трудом понимала, как ей хватает мужества уживаться в папских покоях, среди стольких престарелых святош, каждый из которых, впрочем, почти не скрывая, завидует папе римскому, сумевшему удержать возле себя столь красивую, одаренную и, что самое странное, преданную женщину?

Отбывая из «Орнезии», Паскуалина напомнила новой ее владелице о данном обещании.

– …Я ведь отдала вам лучшего из своих телохранителей, княгиня. Такое забывать не следует.

– Это будет оценено по достоинству, синьорина Ленерт.

Однако прошло время, Сардони была занята то внутренним ремонтом виллы, на котором до нее царило полное запустенье, то возведением вокруг нее мощной, почти крепостной ограды, то восстановлением яхты и всеми теми хозяйственными заботами, которые так неожиданно свалились на нее посреди военно-политического хаоса Северной Италии. И, как это ни странно, о талантливом любовнике на французский манер, лучшем телохранителе «папессы» на какое-то время было попросту забыто. Ну, не то, чтобы совсем уж… Нет-нет, да и вспоминался княгине этот небогоугодный разговор с Паскуалиной, и тогда она столь же заинтригованно посматривала на рослого мускулистого охранника, как и охранник на нее.

«Интересно, какие такие наставления относительно меня получил от «папессы» сам этот «тело хранитель» – всякий раз пыталась угадать при этом княгиня.

Чтобы как-то поддерживать их отношения в постоянной готовности к флирту, Сардони даже придумала особое обращение к нему. При всяком удобном случае она не упускала возможности поинтересоваться: «Ну и как вам служится, наш ненадежный тело хранитель?». Определения, правда, менялись: он бывал то неопытным, то нежным или задумчивым, но всякий раз – «тело хранителем».

Причем важно, как она произносила само это слово: «тело хранитель», какой смысл, сколько оттенков значения умудрялась подчеркивать, всякий раз настраивая офицера на то, что еще не все потеряно, что что-то там, на небосводе их странного мира взглядов и намеков, еще брезжит.

Рядом с виллой, на берегу моря, находился небольшой крытый бассейн, морская вода в котором при необходимости подогревалась, а в зал подавался сухой теплый воздух, напоминавший знойный воздух Африки. Мария-Виктория старалась наведываться туда как можно реже. И не только потому, что в двадцати шагах от бассейна пенилась морская бухта. Бассейн заставлял ее вспоминать всё то, что произошло с ней на вилле «Карпаро», в бассейне которой унтерштурмфюрер СС Лилия Фройнштаг устроила ей допрос с пристрастием, закончившийся к тому же лесбиянским изнасилованием.

Воспоминание об этом, чуть не стоившем ей жизни инциденте, было неприятным для Сардони еще и потому, что впечатления от него, неприязнь к Лилии Фройнштаг как-то сами собой переносились и на Отто Скорцени, в которого она умудрилась влюбиться именно в те минуты, когда он вел её на расстрел.