Текст книги "Фельдмаршал должен умереть"

36

С минуту фельдмаршал молчал, откинувшись на спинку сиденья и обессиленно запрокинув голову. Бургдорф незаметно расстегнул кобуру и терпеливо ждал. «Главное, – считал он, – сделано: приговор Лису Пустыни по существу зачитан». Это был самый трудный нравственный рубеж, который генералу предстояло преодолеть прежде всего и который до сих пор сдерживал его.

– Никогда бы не мог предположить, что этим гонцом смерти станешь ты, Вильгельм, – с явной грустью в душе проговорил Роммель. И теперь уже в его голосе не проскальзывало прежних нот агрессивности и пренебрежения. О, нет, в эти минуты обречённый явно пытался заговорить с ним доверительно, возможно, даже растрогать воспоминаниями о былой дружбе, которых генерал опасался больше всего.

– Этим гонцом смерти мог стать кто угодно, – сухо ответил Бургдорф, пытаясь не допустить новой волны сентиментальных экскурсов в прошлое. – Не в этом суть.

– Не спорю: мог. Однако же Гитлер избрал именно тебя.

– А кого прикажете фюреру избирать для столь деликатных поручений, как не личного адъютанта?! – искренне удивился его непонятливости Бургдорф. Теперь генерал уже не сомневался, что рядом с ним сидит окончательно сломленный и почти смирившийся со своей судьбой смертник, ничего общего не имеющий с некогда знаменитым «героем Африки». – Во-первых, фюрер полностью доверяет мне. А во-вторых, он помнит о наших с вами, фельдмаршал, некогда исключительно дружеских отношениях, к которым мне не хотелось бы сейчас обращаться. Решительно не хотелось бы.

– Не время, понимаю, – сочувственно согласился с ним Роммель.

– И не я виноват, – перешел на еще более жесткий, официальный тон Бургдорф, – что вы, фельдмаршал Роммель, не сумели сделать для себя надлежащих выводов еще до того, как в эту ситуацию вмешается фюрер. Извините, но фельдмаршал фон Клюге оказался дальновиднее.

– Если бы речь шла не о таких ничтожествах, как Фромм и фон Клюге, я бы мог предположить, что фюрер стремится истребить всю военную элиту рейха. Как в своё время советскую элиту истреблял Сталин.

– Он стремится истребить не элиту, а врагов рейха и своих личных врагов, что одно и то же. И стоит ли, упоминая имена врагов и предателей, твердить о какой-то там элите?

– Не согласен, – неожиданно окреп голос Роммеля, – быть личным врагом фюрера – ещё не значит быть врагом рейха.

– Разве не фюрер создал этот рейх?

– Его создавали многие люди, пусть даже и во главе с фюрером. – И Бургдорф заметил, как лицо «героя Африки» неожиданно превратилось в одну из ритуальных африканских масок, в которой отпечатался яростный гнев, замешанный на фанатичной ненависти и презрении. – Любить фюрера и любить рейх – не одно и то же, Бургдорф. И вы как адъютант Гитлера знаете это лучше меня, фронтовика.

Бургдорф раздраженно покачал головой. Он отказывался понимать Роммеля. Ведь всё ясно; к чему все эти бесконечные философствования и словоизлияния?

– Я прибыл сюда не для того, чтобы вести с вами политические диспуты, фельдмаршал Роммель. Постулаты философии меня тоже никогда не интересовали.

– Вам вообще не стоило прибывать сюда.

– Это не вам решать, Роммель. Фюрер предлагает вам выбор: позорный суд со всеми возможными изощрениями, на которые только способен председатель Народного суда Фрейслер, и с крючьями Плетцензее…

– На какие только способен… – прохрипел Роммель. Он видел хронику, родившуюся в стенах тюрьмы Плетцензее и запечатлевшую все детали повешения первых двенадцати осуждённых заговорщиков, в том числе фельдмаршала Витцлебена, поэтому прекрасно понимал, о чём идет речь.

– Так вот, фюрер предлагает вам выбор: позорный суд, после которого ваша семья превратится в семью предателя рейха, или вполне достойный выход из ловушки, в которую вы сами себя загнали, оказавшись в лагере заговорщиков. Фюрер гарантирует, что это будет по-настоящему достойный выход, с сохранением имени, чина, наград и заслуг, воинской чести и места в истории Германии. Прежде всего – в её военной истории. Так чего вы еще требуете от нас, Роммель? Что вы ещё вправе требовать от фюрера?

37

Рассвет застал «Мавританию» восточнее Скалы Любви, в горловине залива. Перебазировавшись с пулемётом на капитанский мостик, Скорцени продолжал короткими очередями «огрызаться» после каждого выстрела, доносившегося с поросших кустарником склонов. Время от времени бралась за оружие и Мария-Виктория, однако партизаны стреляли всё реже: то ли гибли, то ли уходили, а может, просто кончались патроны.

– Эй, штурмбаннфюрер, не пора ли нам завершать это сафари? – вновь выглянул из машинного отделения Джон Шеридан. Рана его оказалась пустяковой царапиной, ногу он перевязал и теперь во всю старался бодриться. – Совершенно ясно, что на этой охоте трофеи достанутся другим. Дичь – вон она, благополучно уходит.

На его слова Скорцени не отреагировал. Заметив на оголённом участке возвышенности фигуру человека, карабкавшегося к хребту, он прошёлся по нему несколькими короткими очередями и, лишь увидев, как партизан рухнул на спину, и, раскинув руки, начал съезжать вниз, прекратил стрельбу.

– Ну, всё, флотоводцы, угомонились? – вновь подал голос Морской Пехотинец. Заглянув вниз, Скорцени увидел, что он стоит с винтовкой на плече, придерживаясь рукой за стенку каюты. Другой рукой он сжимал раненую ногу. – Может, прикажете уводить крейсер из этого Пирл-Харбора?

– Что-то я не чувствую фронтовой злости, сержант, – ответил Скорцени. – Понимаю: там, на склонах, ваши союзники, дьявол меня расстреляй, поскольку воюют против германцев.

– Плохо же вы разбираетесь в том, что здесь происходит, штурмбаннфюрер. Мы имеем дело с партизанами из итальянского Сопротивления, то есть с коммунистами. Готов перегрызть себе горло, что сейчас мы перестреливались с карабинерами полковника Вальтера Аудизио, выступающего под кличкой «Валерио[28]28
  Вальтер Аудизио, он же «полковник Валерио», – полковник итальянского Сопротивления. Вошёл в историю войны как человек, лично расстрелявший в апреле 1945 года схваченного партизанами Гарибальдийской бригады дуче Муссолини. За убийство Муссолини заочно приговорен к смертной казни как сторонниками дуче, так и боевиками из «красных бригад», поэтому после войны долгое время вынужден был жить полулегально. Пули ему всё же удалось избежать, он умер от инфаркта. – Примеч. авт.


[Закрыть]».

– Валерио говорите? Кое-что слышал о нём. Почему бы вам, синьора Сардони, не пригласить его на виллу.

– К следующему вашему визиту. Кстати, у них здесь уже Сталин свой объявился, некий Луиджи Лонго. Чем ближе к Берлину части Красной армии, тем гарибальдийцы становятся назойливее и наглее.

– Ничего, через месяц-другой мы их успокоим, – убежденно молвил Отто.

– Сомневаюсь, – проворчал Морской Пехотинец. – Если вам угодно выслушать личное мнение сержанта морской пехоты, то мне сдаётся, что расправляться с ними уже придется ребятам с американских военных баз, причем после нашей полной оккупации Италии. Однако я заговорился. Синьора княгиня, прикажите увести яхту из-под обстрела, у неё пробоина чуть выше ватерлинии. При малейшей волне появится течь.

– Тогда чего вы ждёте? Пока потерпим кораблекрушение? – спокойно поинтересовалась Мария-Виктория, всё ещё осматривая склон через оптику прицела. Она и в самом деле вела себя как заядлый добытчик дичи, которого пытаются увести с охоты в самый её разгар. – К тому же нас заждались на вилле.

Словно бы подтверждая её слова, с берега крикнули в рупор:

– Княгиня, это я, Кальваччо! Вы слышите меня?! У вас всё в порядке?!

Мария-Виктория вошла в капитанскую рубку и из-за двери, тоже в рупор, ответила:

– Мы идем к вилле!

– У нас здесь подкрепление. Ждём вас!

– Все наши целы?

– Где-то исчез француз Матье, кажется, увлекся погоней.

– Или сбежал к партизанам, – предположила княгиня, но уже не в рупор, а исключительно для Скорцени. Хотя меня заверяли, что он сторонник французских коллаборационистов, то есть союзник рейха. Впрочем, разбираться будем после войны.

* * *

Яхта медленно шла вдоль берега, приближаясь к причалу виллы «Орнезия». На пристани уже собралось человек тридцать, и большинство их них было в форме.

– Нас встречают, как экспедицию Магеллана, – молвила Сардони, останавливаясь рядом с обер-диверсантом, выступавшим сейчас в роли штурвального. – Кажется, там целая рота войск СС. Не понятно только, почему они топчутся здесь, вместо того чтобы преследовать гарибальдийцев.

– Они восхищены вашим «крейсером», синьора. Теперь вы предстанете перед ними как выдающийся итальянский флотоводец.

Она оттеснила Скорцени от штурвала и взялась за него сама. Княгиня много раз подводила яхту к причалу, а потому была уверена, что и этот подход у неё получится лучше, чем у постигающего азы мореходства штурмбаннфюрера. Прошло еще несколько минут, – и мастерски подведенная Марией-Викторией «Мавритания» коснулась стенки причала. На берегу её встречали возгласами приветствия и сотрясанием поднятого вверх оружия.

– Я рад видеть вас, Скорцени, – прыгнул на палубу какой-то офицер СС, не дожидаясь, пока Морской Пехотинец спустит трап.– Вы что, не узнаете меня?

– Дьявол меня по этому поводу расстреляй!

– Вот именно. Пауль Умбарт, командир батальона ваффен-СС «Корсика». Только, увы, уже не на Корсике. Месяц назад нас перебросили сюда, и с тех пор мы выслеживаем партизан, а партизаны – нас.

– Причем, насколько я понял, счастье почему-то упорно сопутствует партизанам, – холодно предположил Отто, явно разочаровывая Умбарта, ожидавшего, что встреча начнётся с объятий и похлопывания по плечам.

– Вы, как всегда, слишком суровы, штурмбаннфюрер.

– Потому что не уверен, что при таком «усилении борьбы с партизанами» Муссолини опять не окажется под арестом на каком-то из островков, а то и на вершине ближайшей горы.

– Вот тогда уж вам без меня точно не обойтись.

Умбарт ещё больше располнел. Раскрасневшиеся щёки свидетельствовали о том, что мизерная разница в климате между Корсикой и лигурийским побережьем Италии на самочувствии и аппетите этого штурмбаннфюрера никак не сказались. В то же время пули партизан счастливо обходят его, правда, вместе с чинами, наградами и прочими добродетелями начальства.

– Не проще ли вам напасть однажды со своим батальоном на ставку Муссолини и похитить его раз и навсегда, коль уж для вас это стало пределом амбиций.

– Пусть даже амбиций, Скорцени, пусть амбиций, – продолжил Умбарт сию тему уже на берегу. – Для меня это последняя возможность отличиться в нынешнюю войну, войти в её историю.

– Так мне что, следует еще раз похитить дуче, только на сей раз доставить не в ставку фюрера рейха, а в ставку штурмбаннфюрера Умбарта?

– А что, это мысль! Не зря я всё чаще вспоминаю ваши слова, точнее, ваше заклинание: «Я ещё вернусь в этот мир! Я ещё пройду его от океана до океана!».

– Вот именно: вернуться бы и пройти… – с едва заметной грустинкой подтвердил верность своему девизу обер-диверсант.

38

Фельдмаршал недоверчиво взглянул на Бургдорфа и закрыл глаза.

– От фюрера я уже ничего не жду, – сдавленным голосом прохрипел он.

– Сами видите, что ваше участие в путче до сих пор никак не афишировалось. И впредь тоже никто не посмеет бросить тень на ваше имя. Фельдмаршал Роммель так и останется в памяти германского народа как один из самых талантливых его полководцев.

Глубоко вздохнув, Роммель приказал остановить машину. Водитель оглянулся на Бургдорфа, но, прежде чем тот среагировал на требование фельдмаршала, нажал на тормоза. Еще спустя несколько мгновений Роммель открыл кобуру и взялся за ручку дверцы.

– Это исключено, – придержал его лежащую на кобуре руку Бургдорф. – Совершенно исключено. Фельдмаршал Роммель не может уйти, избавив себя от бремени полководца столь недостойным образом. С чего вдруг? Находясь дома, подлечившись после ранения?..

– Поймите, фельдмаршал, – вновь решился подать голос Майзель, до сих пор восседавший рядом с водителем, словно восковая кукла. – Решается вопрос чести не только Роммеля, но и всего вермахта, всей Германии. Еще бы: фельдмаршал Роммель… Германия… В истории Германии… – тут же потерял он нить своих рассуждений. – С чем нельзя не согласиться… Генерал Бургдорф, как личный адъютант фюрера…

Не обращая никакого внимания на его благочестивый бред, Бургдорф извлёк их нагрудного кармана ампулу, врученную ему в Берлине специалистом из «Особой химической лаборатории Мюллера». Увидев её, Майзель мгновенно сник и глубже осел в кресле, словно пытался спрятаться за спинку сиденья. Сейчас он вёл себя так, словно на самом деле ампула предназначалась не Роммелю, а ему.

– Это всё, что я могу предложить вам, фельдмаршал Роммель, – как можно убедительнее произнёс Бургдорф. – Как утверждают, действует этот яд-«гестапин» мгновенно и безболезненно, к тому же обладает малиново-жасминным привкусом.

– И даже малиново-жасминным привкусом? Поди ж ты. Сами пробовали? – попытался изобразить саркастическую ухмылку на своём лице «герой Африки».

– Причем дважды, – не растерявшись, в тон ему ответил Бургдорф. – Лично испытывал.

– Ну что ж, будем считать, что решение принято. Извините, господа, придется вас покинуть, – едва слышно проговорил Лис Пустыни. – В такой ситуации сводить счёты с жизнью лучше наедине с самим собой.

– Нет, фельдмаршал.

– Что значит «нет»? Ни консультанты, ни зрители мне не нужны.

– И всё же вам не следует оставлять машину. Это должно произойти сейчас и прямо здесь, чтобы потом нам не пришлось подтаскивать вас к машине. К тому же свидетелями этой сцены не должны становиться солдаты из нашего сопровождения. Лишние свидетели нам и в самом деле не нужны.

– Тогда выйдите вы.

В машине воцарилось неловкое молчание.

– Я, пожалуй, оставлю вас, – то ли из уважения к фельдмаршалу, то ли просто опасаясь за свои нервы, проговорил водитель и, не дожидаясь разрешения генералов, поспешно выбрался из «мерседеса». Бургдорф и Майзель проводил его взглядами, а затем вопросительно переглянулись.

– Только в нашем присутствии, – с непонятным упорством настоял Бургдорф. – Мы двигались по шоссе, неожиданно вам стало плохо… Причем происходило всё это в нашем присутствии. Такова легенда. Германцам это будет преподнесено как смерть от сердечного приступа.

– Такое случается, – не из ехидства, а исключительно из-за своей растерянности заверил будущего самоубийцу Майзель. – Даже среди военных. Недавно был такой случай: один офицер…

– Да замолчите вы когда-нибудь, Майзель? – буквально прорычал личный адъютант фюрера. – Вашу историю мы выслушаем потом.

– Прошу прощения, фельдмаршал, – растерянно и покаянно пробормотал Майзель.

– Вот именно, – заключил Бургдорф. – Пока что говорю только я. Эта ампула, фельдмаршал Роммель, предназначена для вас. По личному приказу фюрера. Кстати, точно такие же ампулы постоянно носят с собой Шелленберг и Кальтенбруннер. Возможно, еще кое-кто из высшего руководства рейха, но эти два генерала СС – точно.

– Хотите сказать, что мне следует присоединиться к их компании прямо сейчас? – собрал остатки своей иронии Роммель.

– Хочу предупредить, что отказ принять содержимое этой ампулы будет расценен фюрером как отказ от исполнения приказа.

– Так это еще и приказ фюрера? Надеюсь, он и сам не забыл обзавестись подобным сувениром смерти?

– Решения фюрера обсуждению не подлежат. После приёма ампулы вы будете доставлены в ближайший военный госпиталь. Мы уже выяснили, где он находится. О соответствующем заключении медиков я позабочусь.

– Не сомневайтесь, фельдмаршал, мы позаботимся, – пробормотал Майзель, почти с ужасом наблюдая за тем, как решительно Роммель взял предложенную ему ампулу и стал рассматривать её на свет. – Обязательно позаботимся.

– Будьте вы все прокляты, – глухим, сдавленным голосом, словно только что вырвался из висельничной петли Плетцензее, проговорил Роммель. – Или, может, я несправедлив?

– Высшая справедливость здесь, в этом божественном сосуде, – ткнул Бургдорф пальцем в ампулу с цианистым калием. – Она – в малиново-жасминном привкусе вечной свободы.

– Ты, конечно, ловок, Бургдорф[29]29
  Таковыми, по воспоминаниям самого генерала В. Бургдорфа, и были последние слова фельдмаршала Роммеля, прежде чем он раскусил ампулу. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Фюрер знал, кого присылать, – хищно прищурился Роммель и, помедлив еще несколько секунд, решительно втиснул ампулу в просвет между зубами.

– Прощайте, фельдмаршал Роммель, – чётко, почти по складам произнёс генерал Бургдорф. – Всё остальное в этом мире вас уже не касается.

Ампулу Лис Пустыни раскусил, почти не колеблясь, с убежденностью самурая, с вызовом и полнейшим презрением, глядя прямо в глаза своему палачу. Он умирал так, как и должен умирать фельдмаршал Роммель, множество раз смотревший в глаза смерти, и чье имя уже навечно вписано в историю Европы, независимо от того, что по этому поводу думают господа из Суда чести, фюрер, все его приближённые и адъютанты.

«Счастлив тот, кто отрёкся от мира раньше, чем мир от него!», – последняя мысль, пронзившая сознание умирающего фельдмаршала. Он не просто запомнил эту мудрость другого полководца, Тимура, но и припас её для себя. Причем припас давно, именно для того случая, когда придётся делать выбор между смертью и пленом, между мучительной раной, тяжёлой болезнью – и смертью… То есть, когда придется делать выбор, осознавая, что никакого выбора судьба тебе уже не оставила, что и ему тоже пришла пора стать на Тропу Самоубийц, начинающуюся и заканчивающуюся у подножия усыпальниц великих предков.– «Счастлив тот, кто отрекся от мира…».

39

Солнце над Генуэзским заливом восходило, как всегда, чистое и невинное, словно христианские проповеди престарелой грешницы. Оно не имело никакого отношения к тому, что происходило в окрестностях виллы «Орнезия» в эту ночь, как и ко всему тому, что происходило в этом мире. Озаряя небесными лучами мёртвых и согревая живых, одним оно дарило благодушное забвение, другим – столь же благодушную надежду.

– Господин штурмбаннфюрер, партизаны потеряли тридцать два человека убитыми, – доложил Родль, швыряя к ногам Скорцени трофейный карабин. – Мы – двоих убитыми и троих ранеными. Раны, к счастью, нетяжёлые.

– Среди партизан раненых не обнаружено?

– Было двое, но не лечить же их. Остальным, очевидно, удалось уйти.

– Еще, как минимум, двоих мы отправили на дно моря, – добавил Морской Пехотинец.

Они стояли во внутреннем дворике виллы, куда солдаты и охранники наносили небольшой холм трофейного оружия, с видом полководцев, выигравших крупное сражение.

– Что-то я не вижу одного их своих охранников – Матье, – неожиданно встревожилась Мария-Виктория, обращаясь не столько к Родлю, сколько к присутствующим здесь итальянцам – Кальваччо и Нантино.

– Пока что причислим его к пропавшим без вести, – ответил лейтенант Кальваччо. – Но можно не сомневаться, что он ушел с партизанами.

– Безумное решение.

– Не такое уж безумное, если учесть, что в борьбе против рейха, – искоса взглянул он на эсэсовцев, – невольными союзниками партизан становятся англичане, американцы, французы и русские. Так что акции наших гарибальдийцев с каждым днём повышаются.

– Странно, что вы, лично вы, всё еще остаётесь в нашем лагере, – недовольно проворчала Сардони.

В сопровождении офицеров Мария-Виктория обошла всю прилегающую к вилле холмистую территорию. Здание «Орнезии» почти не пострадало, если не считать нескольких пулевых отметин на фронтоне. Зато опорные столбы ворот были изувечены взрывами гранат, а одна из статуй воинов-римлян, охранявших вход, расстреляна с таким усердием, словно все партизаны только в неё и целились. Осматривая её, Скорцени так и решил, что, наверное, в сумерках налётчики приняли статую за живого охранника. Усердие, с которым гарибальдийцы палили по ней, наверняка спасло жизни нескольким истинным защитникам виллы.

– Не кажется ли вам, что этот парень сражался упорнее всех? – поддержал его мысль адъютант Родль. – Жаль, что не удастся угостить его хотя бы бокалом корсиканского вина, – при этом Родль многозначительно взглянул на командира «корсиканцев».

– Это предусмотрено, гауптштурмфюрер, – охотно откликнулся Умбарт. – Кстати, лично вас, господин Скорцени, ждет небольшой сюрприз. И тоже с корсиканскими воспоминаниями.

– Что вы имеете в виду?

– Ну кто же спрашивает, что имеется в виду, когда речь идёт о сюрпризе?!

– Послушайте, Умбарт, я не пойму: вы здесь сражались или плели интриги?

– Одно другому не мешало, – признался комбат. – Кстати, моё появление здесь – тоже сюрприз. Если бы мне не сообщили, что здесь находится Скорцени…

Появилась служанка и сообщила, что завтрак для господ офицеров готов. Солдат тоже накормят.

– Не будем огорчать моих поваров, – мило улыбнулась Мария-Виктория. – Пока мы сражались, они мужественно колдовали над нашим завтраком, еще не зная толком, кому он достанется: нам или партизанам.

– Зато, вдыхая источаемые кухней запахи, мы знали, за что сражаемся, – пошутил Родль.

– Что будем делать с оружием? – спросил лейтенант из батальона Умбарта, занимавшийся сбором трофеев.

– Погрузите в одну из машин, – распорядился штурмбаннфюрер.

– Не торопитесь, господин Умбарт, – вмешалась княгиня. – Оружие добыто в бою за виллу. И останется в арсенале «Орнезии».

– Но вы не имеете права складировать у себя оружие, тем более – трофейное.

– Вот как? Значит, право сражаться мы, гарнизон «Орнезии», имеем, а хранить оружие – нет? Может, оставите здесь одну из своих рот, которая составит гарнизон виллы?

Умбарт, княгиня и лейтенант вопросительно взглянули на Скорцени, как на верховного судью.

– Вы глядите на меня, Умбарт, с такой грустью в глазах, словно сомневаетесь в правоте владелицы «Орнезии», – отреагировал обер-диверсант рейха, только теперь осматривая свой порядком измятый, буквально изжеванный мундир. – Которая к тому же оказалась очень гостеприимной хозяйкой.

– Да, но есть приказ…

– О роте охраны виллы речи, конечно, быть не может. Но постоянный пост из трёх солдат всё же придётся учредить. Видите вон ту плоскую высотку по ту сторону дороги, почти напротив ворот виллы? Пусть соорудят из камня некое подобие форта и установят там пулемет. В случае нападения на него партизан, ваших солдат поддержат люди с виллы, и наоборот.

* * *

Считая, что инцидент исчерпан, все направились на веранду, на которой были накрыты столы, но в это время появился фельдфебель, прибывший в составе охраны Скорцени, и сообщил, что объявился француз Матье. И что будто бы один их солдат уверен, что видел, как этот француз помогал раненому партизану.

– Это действительно так? – холодно поинтересовался Скорцени уже у самого Матье, сидя при этом за столом рядом с Марией-Викторией. – Вы помогли одному из партизан?

– Из раненых… партизан, – уточнил Матье.

Высокий, невообразимо худой, в изорванной одежде полувоенного образца, он напоминал то ли Робинзона, то ли изловленного в горах и представшего перед военно-полевым судом дезертира.

– И в чём же заключалась ваша помощь?

Матье устало взглянул на обер-диверсанта и столь же устало пожал плечами.

– Мой рассказ будет короче, чем вы предполагаете, – при каждом слове копьеподобный кадык француза упрямо прорезал тощую морщинистую кожу. Казалось, ещё одно движение – и она не выдержит, разойдется, словно под ударом ножа. – Я вытащил партизана из кювета, протащил метров двести, чтобы оба мы оказались вне зоны огня, и там перевязал. А затем тащил, а временами нес на себе, еще более часа, пока не наткнулся на какую-то горную хижину, в которой обитает старуха. Там и оставил его.

– Вы говорите об этом с такой откровенностью, словно не понимаете, что вас ждет за эти старания по законам военного времени! – молвил Умбарт, грохнув кулаком по столу. – Пока мы здесь сражались с партизанами, вы спасали одного из партизан. Это разве не предательство?

– Прощаясь, партизан сообщил, что дома у него хранится около двухсот литров вина, – невозмутимо продолжил свой рассказ Матье. – Он спрятал его в тайном погребе, чтобы спасти от солдат. Как только кончится война, он приглашает всех нас, уцелевших в ней участников нынешнего боя, к себе, на это вино.

– Вы что, бредите, мсье предатель?! – не удержался Скорцени.

– Нет, партизан тем более не бредил. Кстати, фамилия его Массино. Антонио Массино. Деревню он тоже назвал. Полагаю, что у нас появился еще один послевоенный союзник, а главное, еще один дом, в котором в трудные минуты нас могут приютить. Кажется, я ответил на все ваши вопросы, господа? А теперь, если вы, синьора княгиня, не возражаете, я присяду за стол и выпью бокал-второй вашего вина. К тому же я страшно изголодался.

Штурмбаннфюреры угрюмо переглянулись. Больше всего их удручало даже не то, сколь независимо ведёт себя этот французишка, а то, что, в конечном итоге, он прав. Сама логика развития событий, житейская мудрость – на его стороне.

– Стоит ли так торопиться к столу, мсье? – побагровел Умбарт, угрожающе приподнимаясь и хватаясь за пистолет. Перед ним был француз, что само по себе вызывающе, поскольку он терпеть не мог французов, эту нацию предателей. Тем более, этот француз оказался пособником партизан.

– Остановитесь, штурмбаннфюрер, – медленно, с достоинством поднялась княгиня. – Никто не дал вам право стрелять здесь, тем более – в моих охранников.

– Я остановлюсь. Но мои солдаты сейчас угостят вашего француза такой порцией свинца, что он не сумеет запить его даже двумястами литрами партизанского вина. Эй, шарфюрер Шоргер!

Появился высокого роста широкоплечий детина, с огромным «гениальным» лбом и длинными, гориллоподобными руками, свисающими ниже колен. Глядя на этого человека, можно было предположить, что появился он на свет в результате скрещивания одного из классических европейских интеллектуалов с гориллой. Причем продукт оказался с преобладающими признаками гориллы.

– Что?! – зычным басом прорычало это существо, уставившись на Умбарта из-под широких надбровных дуг. – Армейский этикет оказался ему явно не под силу.

– Ты видишь этого француза?

– Вижу. Это приказ?

– Вы прекрасно сражались, шарфюрер Шоргер, – попыталась перехватить инициативу княгиня. – Как и этот француз. Вам полагается наградной бокал вина.

Морской Пехотинец мгновенно наполнил один из пустующих бокалов и поднёс его мутанту в форме СС. Пока тот был занят напитком, Шеридан, прихрамывая, подошел к Матье, взял его за предплечье и подтолкнул к двери.

– Я помогу этому мсье привести себя в порядок.

– Отведите этого господина в дозорную башню, – согласилась княгиня. – И стреляйте в каждого, кто попытается арестовать его. В каждого!

– Прежде чем оставить столь достойную компанию, – задержался Матье, – хотел бы сказать о том, что на самом деле заставило меня сохранить жизнь этому раненому гарибальдийцу.

– Вот это уже интересно. Говори, – приказал Скорцени.

– Этот винодел слышал, как перед выступлением в рейд командир его отряда беседовал с полковником Валерио. Тот приказывал как можно больше обитателей виллы взять живыми и говорил о каких-то несметных сокровищах, которые затоплены где-то здесь, неподалеку, по приказу фельдмаршала Роммеля. Так вот, партизан-винодел интересовался, знаю ли я об этих фельдмаршальских бочонках с золотом, и предлагал после войны вместе заняться их поисками.

Скорцени и княгиня многозначительно переглянулись: «Значит, к охоте за золотом Роммеля уже подключились и партизаны, – прочитывалось в этих взглядах, – что еще больше усложнит нам жизнь!».

– Это всё разговоры, – произнесла Сардони. – Мы сами хотели бы знать, существует ли подобный клад на самом деле, где он затоплен или на каком побережье зарыт?

На веранде возникло неловкое молчание, наподобие того, что воцаряется, когда мужчинам становится ясно: они злоупотребили гостеприимством хозяйки.

– Можете не сомневаться, что я в точности выполню приказ княгини, – нарушил его сержант, на ходу врезаясь плечом в плечо Шоргера. Разговоры о сокровищах его не интересовали, он спешил обезопасить Матье. Несмотря на ранение морского пехотинца, толчок у него получился настолько сильным, что на ногах эсэсовец устоял только потому, что привалился спиной к дверному косяку.

– Вы всё поняли, синьор Умбарт? – обратилась Мария-Виктория к командиру батальона корсиканцев, когда оба «орнезийца» ушли. – Я не позволю вам осмысливать то, что происходит сейчас на территории виллы, категориями проигранной рейхом идиотской войны. Собравшиеся здесь люди разных национальностей начинают жить по законам послевоенного времени, когда о былой вражде уже забыто, а в качестве союзника рассматривается каждый, кто отстаивает ценности белой расы как таковой и кто пытается искоренить раковую опухоль коммунизма.

– Вы неподражаемо прекрасны, княгиня, – болезненно поморщился Умбарт, движением руки выпроваживая Шоргера. – Но о чем вы говорите? Кто здесь может выступать против святынь европейской цивилизации? – осмотрел он присутствующих с таким воинственным видом, словно в самом деле намеревался схватиться за пистолет.