Текст книги "Отказ"

56

В эти дни я призналась Даниделлоу, что в начале лечения меня привлекала перспектива помериться силами с Ником.

– Это был весьма крепкий орешек. Но была уверена, что он меня не одолеет.

– А что значит «не одолеет»?

– Не победит. Не заставит меня сдаться. Мой отец всегда считал, что сдаваться – самое последнее дело. Может быть потому, что ушел из бейсбола.

– И хотя твой отец позволил себе роскошь сдаться, он настаивал на том, чтобы ты продолжала свои попытки до бесконечности?

– Думаю, что да. Он всегда говорил мне одно и то же: «У меня рука – для игры в высшей лиге, Сара. Я просто лодырничал». Он всегда отводил глаза, когда мне об этом говорил. А ты бросала когда-нибудь своих пациентов на полдороге?

– Иногда отношения между психотерапевтом и пациентом с самого начала складываются неправильно, это как в неудачном браке. Если ты достаточно проницательна, ты все разглядишь еще во время предварительной консультации. Если же нет, то как можно скорее выпутывайся из этого положения.

К тому времени, когда случай с Ником стал мне ясен, было уже поздно.

Наконец-то позвонил Кевин Атли и сказал, что нашел для меня работу.

– Это будет должность, созданная специально для вас, но при условии, что вы будете оправданы.

– На это мало надежды, – я была раздражена. – На что мне эта манящая перспектива, если она никогда не станет реальностью?

– Ну-ну, Сара! Вы – один из наиболее высоконравственных ответственных психотерапевтов, которых я встречал. Я уверен, что присяжные это поймут.

– Кто знает? В суде можно так исказить правду, что ее не отличишь от лжи.

Кевин твердо сказал:

– Я уверен, что правда выйдет наружу. А когда все кончится, вот будет здорово! Я буду просто администратором, а вы – главным врачом клиники.

– Спасибо. Я ценю ваше доверие. Но если я все же проиграю дело, сделайте мне одолжение, ладно? Несколько месяцев мне не звоните, я буду не в состоянии ни с кем разговаривать.

– Если вы проиграете дело, это будет огромной несправедливостью.

От его веры в меня мое раздражение улеглось, и я искренне его поблагодарила. Когда мы попрощались, я позволила себе роскошь представить себе эту работу – пациенты, коллеги, студенты, которыми надо руководить, собрания персонала, где надо сидеть и пить кофе, обмениваясь глупыми шутками. Все это было нереально и недостижимо.

Первым свидетелем Атуотер был Ричард Оппенхаймер, главный психолог Университета Санта-Моники. Это был представительный мужчина лет шестидесяти, крепкого телосложения, с чистыми голубыми глазами и широкой теплой улыбкой. Прежде чем занять свидетельское место, он небрежно шутил с Атуотер и. явно чувствовал себя в зале суда совершенно спокойно.

Суть его показаний сводилась к следующему: еще в начале лечения я поставила Нику неверный диагноз – расстройство психики, вызванное нарциссизмом, этот факт документально подтверждался моими записями; я не подвергла его необходимым тестам, а если бы я это сделала, то гораздо быстрее поняла бы, что его состояние следует расценивать как пограничное; я не сумела провести правильное лечение: не отослала его к другому специалисту, когда между нами установились сексуальные чувства; не смогла распознать его намерения покончить с собой. Учитывая все это, он классифицировал мое лечение как не соответствующее общепринятому стандарту. По поводу сексуального контакта он заявил, что «если он действительно произошел, то это вопиющее нарушение правил медицинской этики, недопустимое для компетентного психотерапевта». Показания его были очень убедительны, хорошо продуманы и четко сформулированы.

Младший помощник Атуотер внес огромный белый лист картона, на котором в форме диаграммы были представлены основные события, связанные с психотерапевтическим курсом Ника. Они поместили это наглядное пособие перед присяжными на подставку. На диаграмме были изображены то подъемы, то падения, а потом кривая резко шла вниз. И хотя лично мне эта схема казалась пригодной разве только для того, чтобы развести костер, она тем не менее была очень опасна, потому что такие вещи воздействуют сильнее, чем слова.

Оппенхаймер объяснил присяжным значение всех точек, всех подъемов и падений на диаграмме, уделив особое внимание последнему отрезку. Его спокойствие и ясность были очень убедительны. Он сказал, что в результате моего лечения Ник теперь находился еще в большей депрессии, а прогноз был очень «осторожный».

Андербрук пригласил другого эксперта – судебного психолога, который впоследствии должен был опровергнуть эти утверждения, но сейчас, к четырем часам, у меня так разболелась голова, что когда я поднялась на ноги, я с трудом соображала, что я делаю. Если и все остальные свидетели Атуотер будут выступать столь же доказательно и ярко, у меня, это уж точно, не останется никаких шансов выиграть дело.

Потом в конторе Андербрука мне стало легче, мы ели сэндвичи и печенье, принесенное из закусочной в первом этаже, пили кофе, детально анализируя все произошедшее за день, выбирая слабые места в показаниях для завтрашнего перекрестного допроса. Когда я в полночь вернулась домой, то увидела у дверей несколько упорных репортеров, но я заявила им, что мне нечего сказать, и захлопнула дверь перед их носами.

Мать, как обычно, ждала меня и вышивала, причем так быстро, что казалось, руки ее двигаются, словно колеса. Следуя моим инструкциям, она никому не открывала дверь и не подходила к телефону. Я посочувствовала ей, ведь она сидела здесь словно в клетке.

– Хочешь пойти завтра со мной в суд, ма?

– Да я буду все время мешать, милая. Не беспокойся обо мне. Просто расскажи, как там дела. – Мой телевизор не принимал юридический канал.

Я ввела ее в курс дела. Она налила мне стакан вина, и я его выпила, пока говорила. Я обратила внимание, что ногти на ее пальцах были обкусаны до основания.

Потом, раздеваясь, я прослушала сообщения, оставленные на автоответчике. Два раза звонила Вэл, второй раз она сообщила, что ей можно звонить допоздна. Три звонка принадлежали репортерам, была пара ложных звонков, еще звонили Линда и Умберто. Я попросила мать позвонить утром Линде и Умберто и сказать, что у меня все нормально. Потом я позвонила Вэл.

– Происходит все самое худшее из того, что я ожидала, – сказала я. – Репортеры преследуют меня, все на меня смотрят. Ник ходит с важным напыщенным видом.

– Как ужасно! Но я все-таки верю, что справедливость восторжествует.

– Ты и не представляешь, как много значит для меня твоя поддержка.

– Сестры на всю жизнь, – мягко произнесла Вэл. – А как дела у твоей мамы?

– Так себе. – Вэл, разумеется, понимала, что мама слушает наш разговор, и что мне надо быть осторожной.

– Почему бы тебе не воспользоваться ее присутствием? Попроси ее готовить. Или придумать новое платье.

– Я не могу есть. И зачем мне новое платье?

– Платье может понадобиться мне.

– Отлично. Тогда, может, ты зайдешь?

– Хорошо. В субботу после обеда, ладно?

– Великолепно. А это особое платье?

– Может быть.

– Вэл! Ты… это свадебное платье? Она засмеялась.

– Да! Я не хотела говорить тебе до окончания процесса, но мне бы хотелось, чтобы твоя мама что-то для меня сшила.

Мы договорились о встрече, и я искреннее порадовалась за Вэл. Но потом, когда я уже лежала на своем "жестком диване, меня охватила зависть. Вэл в конце концов получила все, а моя жизнь разваливалась на части.

На следующее утро я с отвращением обнаружила, что у Ника образовался целый клуб поклонниц. Когда мы входили в зал, вокруг него толпилось не менее десятка женщин, а он раздавал автографы. Заметив мой взгляд, он сконфуженно улыбнулся. Я напомнила себе, что люди часто идеализируют того, кого они не знают.

Андербрук начал перекрестный допрос Оппенхаймера целым градом вопросов. Существуют ли пациенты, которых можно только отпугнуть использованием психологических тестов? Разве не правда, что психотерапевты руководствуются «рабочим диагнозом», и что диагноз пациента часто меняется с течением времени? Не совершают ли пациенты попытки самоубийства иногда импульсивно, без каких-либо предварительных предзнаменований?

Доктор был вынужден согласиться с замечаниями Андербрука, и, несмотря на вчерашние показания, наши позиции опять выровнялись, но вдруг какая-то женщина из зала закричала: «Избавьте нас от докторов!» Когда все повернулись к ней, Ник поднял кулак в знак одобрения и улыбнулся. После этого женщину вывели, а судья Грабб постучал своим молоточком, чтобы восстановить порядок.

Андербрук ходил перед местом для дачи свидетельских показаний, стараясь снова овладеть вниманием публики.

– Леди и джентльмены, я говорил, что мне понадобится ваша помощь, и, как вы видите, мне она действительно нужна. Давайте сосредоточимся на свидетельских показаниях, давайте не будем обращать внимания на окружающий нас балаган.

Судья Грабб помог нам, заявив:

– Я бы хотел подчеркнуть, что здесь суд, а не улица. Не следует делать никаких выводов, пока не будут выслушаны все показания. Будет арестован каждый, кто позволит себе в дальнейшем устраивать подобные демонстрации.

Андербрук возобновил перекрестный допрос и перешел к вопросу о сексуальных контактах между Ником и мной.

– Доктор, типично ли, что у психотерапевта появляются сексуальные чувства к пациенту?

– Более распространены мимолетные сексуальные мысли и чувства. Менее типично длительное желание.

– Но даже в случаях, когда психотерапевт действительно ощущает желание, можно ли считать обоснованным решение продолжать психотерапевтическое лечение, раз психотерапевт может держать свои чувства под контролем?

– Да.

– Если вы считаете утверждения мистера Арнхольта, что доктор Ринсли вступила с ним в сексуальные отношения, справедливыми есть ли у вас еще какие-либо основания считать, что доктор Ринсли действовала под влиянием сексуальных чувств к нему?

– Думаю, что ухудшение его состояния является признаком возможного сексуального злоупотребления со стороны психотерапевта.

– Может ли это ухудшение объясняться многими другими факторами?

– Вполне.

Андербрук, удовлетворенный полученным ответом, на минуту замолчал и стал перелистывать свои записи. Присяжные ерзали на своих местах, что-то шептали и шутили друг с другом.

Ник отодвинул свой стул от стола, и я могла его видеть краешком глаза. Он смотрел на меня, я чувствовала исходившую от него энергию, казалось, мы были вдвоем в зале. Обсуждение моих предполагаемых чувств к нему вызывает у него злорадство, решила я. Я повернулась, чтобы взглянуть на него, а он послал мне воздушный поцелуй. Я отвернулась, как будто ничего не видела, но с трудом сдерживала свою ярость.

Что в нем вообще вызвало мой интерес? Я расковыривала свои заусенцы, пока не пошла кровь.

Андербрук продолжал. Его целью было поймать Оппенхаймера на его же собственном противоречии: если состояние Ника еще в начале психотерапевтического лечения квалифицировалось как пограничное, то он уже тогда должен был испытывать приступы депрессии и помышлять о самоубийстве, поэтому эти симптомы никак нельзя объяснить влиянием психотерапии. Своей цели он достиг и этим упрочил мое положение, что меня очень обрадовало.

– Доктор, – спросил затем Андербрук. – Часто ли больные с пограничным состоянием лгут? Скрывают? Манипулируют? Ищут способа отомстить за якобы нанесенные им обиды?

Оппенхаймер признал, что для таких больных, и Ника в том числе, это достаточно типично.

– А если, – сказал Андербрук, нанося заключительный удар, – больной не говорит психотерапевту о своем намерении покончить жизнь самоубийством, если пациент скрывает свое прошлое или лжет, может ли у психотерапевта сложиться неточное представление о пациенте.

– Протестую! – выкрикнула Атуотер и вскочила на ноги.

– Суд удаляется на совещание, – резко заявил судья Грабб. – На десять минут.

Когда они вернулись, Оппенхаймер признал, что психотерапевт в известной мере зависит от желания пациента рассказать правду. Присяжные закивали и стали перешептываться, значит, они поняли смысл этого утверждения. Если Ник не рассказал мне всей правды, я могла совершать ошибки по незнанию.

Во время обеденного перерыва Андербрук объяснил, зачем удалялся суд: судья Грабб ждал звонка от своего биржевого маклера, он хотел узнать, как прошли утренние торги. Я пришла в ужас. Решалась моя судьба, а они обсуждали прибыль!

Вечером, когда я приехала домой, там все еще болтались репортеры в тщетной надежде пронюхать хоть что-нибудь. Как ни странно, но они обеспечивали мне своего рода защиту на пути домой, поэтому я не возражала против их присутствия. Мой дом находился в не очень безопасном месте, а я со своей известностью являлась удобной целью.

Я обнаружила свою мать окруженной кипой журналов для невест, рулонами бумаги для набросков и пачками цветных карандашей.

– Как вел себя сегодня этот мерзавец?

– Возмутительно, как всегда. – Я налила себе выпить и сняла туфли.

– Сегодня мне пришлось пойти в магазин, и парочка репортеров накинулась на меня с расспросами.

– Сволочи! И что ты сказала?

– Комментариев не будет, комментариев не будет, комментариев не будет.

Я поблагодарила ее за правильное поведение и похвалила ее эскизы свадебных платьев, но мне было больно прочитать в ее глазах невысказанное желание придумать свадебное платье для меня. Я напомнила себе некоторые из высказываний Данидэллоу:

– Ты хочешь доставить удовольствие своей матери не меньше, чем она хочет доставить удовольствие тебе. Поэтому тебе так трудно противиться ее желаниям.

Я взяла себя в руки и пошла в ванную раздеться.

Потом, заставив себя не обращать внимания на обвалившийся кафель, я опустилась в горячую воду, выпила еще стакан шабли и стала размышлять, что же я буду делать, если потеряю лицензию.

Может быть, после всей нервотрепки это принесет облегчение. Но вдруг я должна буду выплатить такую сумму, что придется расплачиваться десять лет? Я могла бы читать лекции или найти работу, связанную с питанием страдающих ожирением женщин, или продать свою историю телевизионщикам, которые мне постоянно названивают; но все это было слабым утешением.

Я закрыла глаза и представила себя на плоту в Карибском море. Теплый ветер, горячее солнце, незнакомый человек говорит со мной на языке, которого я не понимаю и даже не хочу понимать. Может быть, я сумею выпутаться и буду жить вот так, вопреки всем ожиданиям окружающих? Я устала от того, что мне надо постоянно доставлять всем удовольствие.

57

В ближайшую субботу Вэл пришла ко мне, чтобы встретиться с моей матерью и поговорить о своих свадебных планах. Став невестой, Вэл перестала объедаться и даже осунулась. Она обеими руками схватила свои пышные волосы и подняла их на макушку.

– Как ты думаешь? Поднять волосы или не надо?

– Поднять, – сказала я. – Так будет элегантно и торжественно.

Мне было трудно принимать участие в обсуждении ее планов. Я скучала по Франку, меня охватывало отчаяние, когда я думала о своей личной жизни, и энтузиазм моей матери особенно действовал мне на нервы, но я старалась не показать своего истинного настроения. Я смогла даже сосредоточиться на моделях платьев и тканях, заставила себя обсуждать вопрос, в какой гостинице лучше остановиться молодоженам. А потом меня обуяло желание убежать и спрятаться. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, и не было такого места, где бы я хоть на мгновение могла уединиться.

Потом, когда я провожала Вэл к ее машине, она спросила:

– Ты будешь моей подружкой на свадьбе?

– Конечно!

Ничье счастье не заставило бы меня так радоваться, как счастье Вэл.

Обнявшись, мы плакали, каждая о своем. Вэл сказала:

– Я чувствую себя виноватой, потому что я счастлива, в то время как у тебя такое горе.

– Не надо. Мне не будет лучше, если и ты тоже будешь несчастна. – Позднее я призналась Данидэллоу, что это было неправдой. Мне было бы легче, если бы мы вдвоем оказались на процессе, тогда мне не пришлось бы пройти через все это одной. Я ненавидела себя за свои чувства, но понимала, что они далеко не так сильны, как моя искренняя любовь к Вэл, а, признавшись себе в них, я почувствовала облегчение.

В понедельник Атуотер представила еще одного эксперта, который подчеркнул важность принципа ненарушения границ психотерапевтического лечения больных с пограничным состоянием.

При перекрестном допросе Андербрук подверг сомнению утверждение, что я преступила границы психотерапевтического лечения, когда посетила Ника в палате интенсивной терапии.

– Доктор, существует ли какая-то литература, в которой рассматривался бы вопрос о том, должен ли психотерапевт навещать пациента в больнице?

– Нет.

– Поэтому врач должен принимать решение в каждой конкретной ситуации; в тот момент, когда эта ситуация возникает, и учитывая конкретные обстоятельства?

– Да.

Контратака Андербрука продолжалась полчаса, а потом он задал свой последний вопрос:

– Доктор, всегда ли вы знаете, какое количество саморазоблачений пойдет пациенту на пользу?

– В моей работе не всегда можно все точно предсказать. Поэтому-то ее все еще и считают искусством.

Для нас это был хороший ответ, и мы взяли перерыв на десять минут.

Чтобы как-то развеяться, я спустилась по эскалатору на один этаж и села на скамейку перед залом, где рассматривались вопросы семейного права. Мужчина в черном костюме и ботинках из крокодиловой кожи оживленно разговаривал со своим адвокатом. А в нескольких футах от него спорила со своим адвокатом прелестная женщина. На вид ей было лет тридцать пять, и теперь она уже начала увядать, но в юности с такой внешностью она могла бы быть манекенщицей. Казалось, их что-то связывало – женщину, с чудесными светлыми волосами и поджатыми губами, и мужчину, надменного и начинавшего полнеть. Я поняла, что они разводятся и спорят по поводу раздела их дома. Пять минут я наблюдала за ними, представляя себе начало их романа. Какой хорошенькой, наверное, казалась ему она, с ее огромными, как у куклы глазами; каким перспективным считала она его, с открывающейся перед ним блестящей карьерой. И вся любовь свелась в конечном итоге к разочарованию и спорам по поводу ламп, шкафчиков и часов. Я надеялась, что ничего подобного не произойдет с Вэл и Гордоном. Мне стало нестерпимо больно, когда я подумала о том расстоянии, которое пролегло между мной и Умберто.

Когда я вернулась в зал суда, большинство репортеров еще отсутствовало, они посылали факсы или разговаривали по радиотелефонам. Зрители оставались на своих местах, чтобы их никто другой не занял. Две молодые женщины в кожаных куртках и с кольцами в носу держали в руках плакат с надписью: «Мы любим Ника». Там же находилось несколько юных юристок, свеженькие, хорошо одетые, они постоянно делали какие-то записи. Женщина средних лет с короткими светлыми волосами тоже писала в своем блокноте.

Пришли присяжные, они грызли орешки и картофельные чипсы, купленные в буфете. Странно, что моя судьба была в руках совершенно незнакомых мне людей, которые, как мне казалось, относились к этому совершенно безразлично. Они напоминали зрителей, которые ожидают, когда же начнется фильм.

Атуотер вызвала очередного свидетеля, это был Билли Чекерз, старый – еще со студенческих времен – друг Ника, с которым они иногда вместе выпивали.

На Билли был свободного покроя зеленовато-голубой костюм и розовая рубашка, застегнутая под горло, без галстука. Его темные волосы были длинными сзади, но коротко подстрижены на висках.

Описывая перемены, замеченные им в Нике в период психотерапевтического лечения, он отметил, что Ник стал мрачным и угрюмым и не хотел больше участвовать ни в каких пирушках. Тяжелее всего было слушать, как он описывал вечер, проведенный им с Ником несколько месяцев тому назад, незадолго до того, как Ник попытался покончить с собой. Они праздновали помолвку Билли.

– Выпив четыре или пять стаканчиков, Ник, рыдая, сообщил, что влюбился в своего психотерапевта, и это его просто убивает.

Я смутно вспомнила, что мне рассказывал Ник про тот вечер. Я слушала подробности тех событий, и меня просто мутило. Присяжные заседатели с интересом слушали Билли, ведь он, в отличие от экспертов, не бубнил, как пономарь.

– Таким я его никогда не видел. В глазах его были слезы. Это было нечто! Он сказал, что если бы мог, то был бы с ней двадцать четыре на семь.

Леона Хейл Атуотер попросила позволения приблизиться к свидетелю и потом медленно подошла к Билли. Она спросила мягким голосом:

– Не могли бы вы сказать, что означает двадцать четыре на семь?

– Да вы знаете, – решительно заявил Билли, – это означает двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.

Атуотер вернулась на свое место, и зал на мгновение замер, все пытались осознать, насколько глубоко Ник был мной увлечен. У меня закружилась голова, и я заставила себя дышать медленно.

В среду они вызвали в качестве свидетеля Абнера Ван Хендла. Я была возмущена поведением Абнера, потому что он не дал мне увидеться с Ником сразу после его попытки самоубийства. Мне кажется, поговори я тогда с Ником, всей этой катастрофы можно было бы избежать.

Ван Хендл был сильным свидетелем.

– Мистер Арнхольт плакал из-за доктора Ринсли как ребенок. Он настойчиво твердил об их сексуальных отношениях, и у меня нет ни малейшего повода не доверять его словам. Ни в палате интенсивной терапии, ни впоследствии у него не наблюдалось никаких признаков искаженного восприятия действительности.

Услышав эти показания, я почувствовала, что положение мое безнадежно. Я до сих по видела, как Ник рыдает на моем диване, как он умоляет меня. Он всегда был очень убедителен, и совершенно понятно, что Абнер в него поверил.

Атуотер заставила Ван Хендла описать предпринятую Ником попытку самоубийства, причем так, что стало ясно, насколько близко тот был к смерти. Андербрук со своей стороны поставил вопрос так, что важность этого утверждения была поколеблена. Он продемонстрировал, что между приемом таблеток и вызовом службы спасения 911 прошло очень мало времени.

Андербрук отыграл несколько очков, но это было далеко не все, ведь попытка самоубийства – это попытка самоубийства, и обвинение в некомпетентности все еще не было снято с меня.

В конце дня появился мой бывший сосед, мистер Сливики. Одет он был очень старомодно, в серый синтетический костюм и черные туфли, но на его розоватом пальце действительно было женское обручальное кольцо.

Он сказал, что помнит о посещении Ника. По его наблюдениям, машина Ника простояла на дорожке возле моего дома около часа. Мистер Сливики выглядел очень нервозным, голос его дрожал, когда он говорил, и поэтому казалось, что он что-то пытается утаить.

Андербрук спросил:

– Вы когда-нибудь видели машину мистера Арнхольта перед домом доктора Ринсли до или после той единственной ночи?

– Нет. Но я видел, как та же самая машина четыре или пять раз проезжала мимо.

Я с надеждой подумала, что это, быть может, позволит пожилым женщинам из состава присяжных понять тот страх, который мне внушало это кружение вокруг моего дома.

Прежде чем уйти, мистер Сливики выпалил, обращаясь к присяжным:

– Доктор Ринсли – хороший человек.

Но Атуотер изъяла эти слова из протокола.

Я чувствовала себя настолько подавленной в тот день, что, вернувшись в контору Андербрука, позвонила Умберто и спросила:

– Можно к тебе зайти сегодня вечером?

Мне казалось, что, если проведу с ним несколько часов, я сумею пережить остаток недели. После небольшой паузы он ответил:

– Да, конечно. У меня есть планы, но я все отменю. Следовало ли ему говорить мне о своих планах?

Я бы никогда не позвонила, если бы знала. Но теперь уже слишком поздно. Я уже унизилась. Дома я переоделась в джинсы и спортивный свитер и, прежде чем уйти, пообедала с мамой.

Она пожарила цыпленка, и я заставила себя съесть немного, чтобы не дать ей почувствовать, что труды ее были напрасны. Я извинилась, что оставляю ее дома одну, а сама ухожу к Умберто. Но эта новость ее обрадовала, и она не возражала.

Когда я вошла в дом Умберто, Франк стал лаять, скулить и подпрыгивать от восторга. Я наклонилась к нему и позволила ему облизать меня и обнюхать. Умберто смеялся, глядя на нас, но потом стал каким-то скованным, запинаясь, рассказал, как много работы было в ресторане.

– Извини, – сказала я. – Надеюсь, это не доставит тебе слишком много неудобств.

– Конечно, нет! Я просто… просто… – Он взмахнул руками, а потом опустил их. – Просто я не знаю, что тебе сказать. Я не знаю, о чем можно с тобой говорить.

– Ни о чем, давай не будем разговаривать.

Он приподнял брови, по-видимому, решив, что мне нужен секс.

– Я имею в виду, что мы просто посидим у огня, держась за руки, и не будем говорить ни о чем. Можешь ты сделать это? – На лице его я прочитала облегчение.

– Конечно.

Я смотрела, как он разжигает огонь, и вспоминала ту ночь, на острове, когда мы разбили наши стаканы. Как бы мне хотелось повернуть время вспять! Вернуть ту легкость и непринужденность, когда мы сидели, прижавшись друг к другу, Умберто пел, и мы были переполнены надеждой и оптимизмом. Но все это было до краха, задолго до него. Слова эти постоянно вертелись у меня в голове.

Мы сидели перед камином целый час. Умберто держал меня за руку и медленно ее поглаживал. Довольный Франк спал у моих ног, а я ни о чем не думала, и мне стало легче.

Перед уходом я зашла в ванную для гостей и обнаружила там открытый пакет тампонов. Интересно, как ее зовут, подумала я и практически выбежала за дверь, чтобы Умберто не смог разглядеть моего лица.

Потом я совершила ошибку, посмотрев последние известия по Си-би-эс. Репортер, который обычно сидел прямо позади меня, произнес со ступенек здания суда:

– Дела на процессе, вероятно, будут поворачиваться не в пользу доктора Ринсли. Показания, которые дал сегодня ведущий лечение Ника Арнхольта психотерапевт, прозвучали очень убедительно и весомо. Конечно, самым важным свидетелем по делу будет сам мистер Арнхольт, он будет давать показания через несколько дней.

И зачем им надо было каждый божий день высказывать свое мнение о процессе? Я выключила телевизор, моля небеса о том, чтобы вернулось время, когда каждый мой шаг не анализировался в выпуске вечерних новостей.

«Эти – хуже гиен и ястребов, – подумала я. – Они поедают людей живьем».