Текст книги "Отказ"

58

Такое широкое освещение событий привлекало в здание суда все больше народу. Кого-то влекло любопытство, другие хотели развлечься, а некоторые являлись в суд, как на пикник, с корзинками и зонтиками от солнца.

Атуотер представила еще нескольких свидетелей, а потом показания давал Ник. Глава юридической фирмы, в которой работал Ник, сообщил, что он стал работать хуже в течение этого, предшествовавшего его попытке самоубийства, года. Экономист проанализировал доходы Ника и описал его настоящие и будущие финансовые затруднения. Они даже нашли психолога-специалиста по «синдрому сексуальных отношений психотерапевта и пациента», синдром этот характеризовался довольно расплывчатыми симптомами (депрессия, беспокойство, недоверчивость), которые могли быть отнесены почти к любой психиатрической категории. Психолог заявила, что прогноз для Ника был плохим, и что он, вероятно, не сможет работать еще долгие годы.

Никто из них по-настоящему не знал Ника. Его коллеги воспринимали его как профессионала, умного, сексуального человека, который отлично себя чувствовал, пока не повстречал меня. Психотерапевты воспринимали его как больного, он был невинной жертвой, потерпевшей стороной. Но никто не видел, что он использовал свой ум, чтобы ранить, свою боль, чтобы разрушить. Я была единственной в этом зале, кто действительно о нем заботился, я одна видела трещины в его характере и пыталась их склеить.

И все же, когда психолог подробно аргументировала свои доводы, даже я, которая знала все гораздо лучше, поверила ей. В тот вечер я рано вернулась домой и чувствовала себя настолько несчастной, что даже не смогла поболтать с матерью.

Показания Ника были отложены до последнего из отведенных дней для свидетелей обвинения. От его выступления ждали самых потрясающих деталей, поэтому зал еще больше, чем обычно, был забит репортерами, поклонницами Ника и зрителями, судья Грабб даже попросил некоторых из них покинуть зал. Мужчина в наряде из шотландки и его престарелая жена пришли заранее. Блондинка средних лет уже сидела с блокнотом в руках и была готова делать записи, она смотрела то на Ника, то на меня. Я была так взвинчена, что мне хотелось стукнуть кулаком по оконному стеклу, чтобы просто ощутить, как оно рассыпается на куски.

На Нике был его темно-синий костюм и рубашка цвета морской волны, и от этого глаза его выглядели как два морских камушка. Во время рассказа красивое лицо Ника было очень печально, его гладкую кожу избороздили морщины, щеки пошли пятнами, рот дрожал. Присяжные следили за его рассказом с неослабевающим вниманием.

– Она стала смыслом моей жизни, – сказал он. – Мое увлечение ею затмило все проблемы, которые я хотел снять психотерапевтическим лечением.

Атуотер мастерски руководила его выступлением, пальцем или бровью она сигнализировала ему, где замедлить темп, а где выделить ту или иную фразу.

Когда он рассказывал о наших сексуальных отношениях, описание его было таким подробным, таким правдоподобным, что даже я готова была поверить, что все это происходило на самом деле. Мне начало казаться, что один из нас сошел с ума, и, возможно, это именно я.

– Она объяснила, что у нее раздражение на коже руки, и что она применяет кортизоновую мазь, – говорил он.

Моя рука сама собой поднялась, чтобы прикрыть левый локоть, хотя на мне и был жакет. Откуда он узнал? Наверное, я в жаркие летние дни ходила в платьях без рукавов. А кортизоновая мазь? Он, вероятно, заметил ее у меня в спальне в те несколько минут, что он находился там в мое отсутствие.

– Мне было так больно, что после всего этого она избрала именно этот момент, чтобы меня оттолкнуть. Жизнь потеряла всяческий смысл для меня. Это убедило меня в том, что я всегда буду покинутым. Если меня оттолкнул даже мой собственный доктор, то какая у меня оставалась надежда, что хотя бы кто-нибудь из любимых мною людей останется со мной?

Присяжные время от времени переглядывались и что-то помечали в своих записных книжках. Рабочий-строитель покачивал головой, а глаза специалиста по выращиванию собак расширились, и в них появились слезы. Я услышала, как кто-то сзади меня сопит носом и, обернувшись, увидела, что это та самая блондинка из зрительного зала прикладывает к глазам платочек.

Чтобы доказать свое присутствие в моей спальне, Ник представил вещественное доказательство за номером восемьдесят семь, это была пара трусиков с моими инициалами.

– Мне просто пришлось взять их, хотя я и знал, что это плохо, – сказал он.

Когда я давала свои показания под присягой, я объяснила, что мне не известны случаи, чтобы он при каких-либо обстоятельствах находился у меня в спальне, но раз ему не составляло никакого труда воровать вещи из других домов, он мог запросто украсть что-либо и у меня.

Тот факт, что он был вором, не возымел никакого эффекта, поскольку Атуотер потрясла этим розовым вещественным доказательством перед лицом присяжных. Ник получил доступ в мою спальню, а это являлось нарушением дозволенных границ психотерапевтического лечения, даже если ничего более и не произошло.

Завершая свои показания, он заговорил о своей разрушенной карьере и отсутствии каких-либо надежд на нормальную личную жизнь.

– Но самое печальное заключается в том, что, несмотря на тот огромный вред, который она мне причинила, я все еще по ней тоскую… – Он прервал свое выступление и прикрыл глаза правой рукой.

Я отвернулась, чтобы никто из присяжных не видел, скольких усилий мне стоит удержать свои собственные гневные слезы. Судья объявил десятиминутный перерыв, и Андербрук грозно прошептал мне:

– Не смотрите ни на кого, кроме меня. Не плачьте.

Я сосредоточила внимание на его бороде и стала считать волоски в ней, это был своего рода аутотренинг. Очень тихо, чтобы никто кроме меня его не слышал, он прошептал:

– Это все спектакль. Он идет на все, чтобы погубить вас. Соберитесь с силами. Если присяжные увидят, что вы реагируете на его слова, они подумают, что вы его любили.

Я расслабила мышцы лица и стала внимательно смотреть на его кудрявые бурые заросли передо мной, пока все присяжные не покинули зал.

Когда я вновь обрела выдержку, Андербрук вышел со мной прогуляться по коридору, он слегка подталкивал меня рукой и требовал, чтобы нам уступали дорогу. Мы спустились на два этажа и сели на одну из длинных деревянных скамеек, стоявших в коридорах.

Дверь одного из залов отворилась, и оттуда вышли пять родительских пар, они вели за руки детей в возрасте от одного до трех лет. Лица родителей просто сияли от счастья, они целовали своих детей, смеялись и плакали. Андербрук объяснил, что они, должно быть, наконец получили окончательное постановление об усыновлении. Почему-то этого я уже не смогла вынести. Не в силах более себя сдерживать, я расплакалась, закрыв лицо большим платком, который он мне дал.

Андербрук начал перекрестный допрос с попыток выяснить у Ника подробности его жизни, которые свидетельствовали бы о том, что теперешние проблемы Ника начались задолго до моего появления.

Ник признал, что отец бил его и запирал в чулане, но заявил, что какого-то существенного вреда отец ему не причинил. Его родители любили его, и если он за что-то и сердился на них, то все отошло в прошлое со смертью родителей. Какой вздор, подумала я, но репортер, сидевшая позади меня, несколько раз громко высморкалась, и я поняла, что в этом зале большинство сочувствует Нику.

В моих записях было много замечаний о том, что ничего особенного Ник не ощущает, но толку от этого было мало. Отсутствие всяческих ощущений на первый взгляд было гораздо лучше, чем депрессия, приводящая к самоубийству. Но, не прочитав присяжным годичного курса лекций по психологии, было бы трудно их убедить, что за бесчувственностью Ника годами таилась депрессия.

Во время перерыва на обед публика жадно и ненасытно разглядывала меня, то и дело слышались чьи-то мнения и комментарии. Именно в тот день я и швырнула микрофон репортера в туалет. Некоторые даже назвали меня шарлатанкой и проституткой.

После перерыва Андербрук перешел к следующему этапу продуманной им системы защиты, он хотел доказать, что Ник прекрасно понимал, какой риск несет с собой психотерапия, и, зная об этом, шел на него сознательно.

– Говорила ли вам доктор Ринсли после первых трех консультаций, что работа будет трудной и может вызвать некоторые проблемы? – спросил он.

– Да.

– Разве вы, как юрист, не знали, что вы сами несете ответственность за то, чтобы вам было обеспечено надлежащее наблюдение?

– Да, но у меня не было способа узнать, что такое надлежащее наблюдение.

– Вы могли получить консультацию на стороне, если сомневались в лечении, которое получали?

– Да.

– И вы никогда не пытались получить такую консультацию?

– Нет.

– Считаете ли вы, что при появлении мыслей о самоубийстве необходимо сообщать об этом своему доктору?

– Да.

– И вы все же не рассказали доктору Ринсли, что замышляете самоубийство, не так ли?

– Таких мыслей у меня не возникало, пока мы не стали с ней заниматься сексом.

Андербрук замолчал и стал рыться в бумагах. Момент был ужасный – в воздухе прямо-таки сгустилась ложь.

Андербрук начал новую серию вопросов, он хотел теперь установить истинную роль Ника во всем происшедшем.

– Доктор Ринсли когда-нибудь давала вам свой домашний адрес?

– Нет.

– Как же вы узнали, где она живет?

– Я получил все данные с помощью компьютера. Это обычная процедура для моей профессии.

Андербрук заставил Ника признаться в том, что он по крайней мере восемь раз проезжал мимо моего дома, что он воровал вещи из моей приемной, что он портил ее, что часто звонил мне посреди ночи.

Ник говорил, а присяжные делали записи, агент по торговле недвижимостью ободряюще мне улыбнулся, но во время перерыва я осталась на своем месте. Меня напугало неистовство части присутствующих.

Андербрук приложил массу усилий, чтобы Ник выложил все, относящееся к попытке самоубийства. Когда вы решились на него? Почему вы никому не позвонили? Где вы взяли таблетки? Сколько таблеток вы приняли? Через какое время вы позвонили по телефону девятьсот одиннадцать?

Ника эти вопросы все больше выводили из равновесия. Он выпил воды и сказал:

– Как можно узнать, когда принимается решение о самоубийстве? Может быть, я принял решение в ночь, когда она меня отвергла. А может быть, несколькими неделями раньше. И откуда я знаю, что заставило меня в последний момент поднять трубку телефона, чтобы спастись? – Он прикусил губу и попросил салфетку, чтобы остановить появившуюся кровь.

Ход допроса и то, что Ник очень нервничал, вселил в меня надежду, но потом Андербрук задал последний вопрос:

– Мистер Арнхольт, правда ли, что настоящей причиной вашей попытки покончить с собой послужило то, что вы так и не смогли добиться сексуального контакта с доктором Ринсли и что вы поняли всю бесперспективность своих попыток?

– О, Боже, нет, – сказал Ник и разрыдался.

И опять его сторонники в зале заплакали, демонстрируя свое сочувствие, и даже некоторые присяжные заседатели стали вытирать глаза.

Я была возмущена этой ложью, но не могла понять, какая часть демонстрируемого Ником горя была истинной, а какая напускной. А если я, проведя с ним столько часов, не могла в этом разобраться, то как же могли это сделать присяжные?

Это был последний день, предоставленный обвинению, и Андербрук предложил присяжным вынести решение о прекращении дела и отклонении иска. Он сказал, что так всегда делается после слушания свидетелей со стороны истца, если судья приходит к выводу, что показаний недостаточно, ибо в таком случае защита больше не нужна и ни к чему тратить время и деньги.

Судья Грабб отклонил предложение прекратить дело, и мои надежды рухнули. Если судья счел, что обвинения против меня достаточно весомы и хочет продолжать тратить свое время, то я легко могу проиграть дело.

59

Дома между мной и матерью произошло то, чего я больше всего боялась. Мы были стиснуты тесными рамками небольшой квартиры – она плохо спала, я была взвинчена до предела – и вспомнились наши старые обиды.

– Съешь еще феттучини, – сказала она. В тот день на суде показания давал Ник.

– Я не могу. Съешь сама.

– Думаю, ты знаешь, что я всегда толстею, когда нервничаю.

– Может быть, тебе тяжело находиться здесь и все это наблюдать. Может, ты будешь лучше себя чувствовать дома?

– Ты хотела бы, чтобы я уехала?

– Ма, я очень рада, что ты здесь со мной, но видимся мы мало, ты все время сидишь одна. Я просто хочу, чтобы тебе было лучше!

Она быстро схватила тарелки, обидевшись из-за того, что мне казалось просто пустяком. В течение следующего часа она чистила плиту, натирала поблекший линолеум в моей маленькой кухоньке, отмывала томатный соус со стены. Потом мы сидели напротив друг друга в гостиной и пили вино, она в это время вышивала.

– Ты стала сильнее прихрамывать, – сказала я, демонстрируя свою заботу. – У тебя, наверное, развивается артрит?

– Вероятно. – Она не собиралась идти мне навстречу, когда я делала шаги к примирению. – Как ты думаешь, что решат присяжные?

– Думаю, они обвинят меня в халатности, потому что я попыталась отделаться от него, когда он был в состоянии депрессии.

– Надеюсь, этого не случится. – Пальцы ее сновали с необычайной скоростью. – Хотя они могут ему и посочувствовать. Потому что ты его бросила.

Как могла она так поступать со мной сейчас?

– Ты хочешь сказать, что и ты его понимаешь, да? Потому что и тебя я бросила?

Ее пальцы замелькали еще быстрее.

– Да. Я так никогда и не поняла, как ты могла меня бросить, когда я чуть не умерла.

Я старалась держать себя в руках.

– Я пропустила первые две недели занятий в колледже, чтобы побыть с тобой, пока ситуация была угрожающей. Я не уезжала, пока доктор не сказал, что с тобой все в порядке.

Она покачала головой, у нее было предательское выражение лица, которое я так ненавидела.

Я вскочила на ноги. Я была слишком зла, чтобы оставаться дома, и стала обувать кроссовки. Она приехала сюда, чтобы поддержать меня, но опять взялась за старое. У двери я сказала:

– Ты бы хотела, чтобы я никогда не уезжала из дому, не так ли? Или чтобы училась в колледже в Юджине и на субботу и воскресенье приезжала домой подержать тебя за руку?

– Орегонский университет – прекрасное учебное заведение, – решительно заявила она.

– Но не то, что я хотела! Не так ли?!

Она пересчитала стежки и опять стала вышивать с огромной скоростью.

– Нет. Тебе надо было уехать. Тебе надо было делать то, что ты хотела. Обо мне ты не думала. – Она поджала губы.

Мои слова рвались из таких глубин, о которых я и не подозревала.

– Ты бы лучше убила меня, чем отпустила! – выкрикнула я. – И ты чуть было не убила!!

Она выронила свои нитки и порывисто вздохнула, но к моему ужасу, на ее лице не было возмущения моей несправедливостью. Глаза и рот ее раскрылись, словно у человека, уличенного в преступлении.

Ничего не видя вокруг, я сказала:

– Я хочу пробежаться. – И ушла.

Кое-как я добралась до университетского футбольного поля. Там я оставила свою машину и стала бегать с максимальной скоростью по самой крайней дорожке. Но как бы быстро я ни бежала, мысли мои неслись еще быстрее. Почему мама проехала перед тем поездом, если она не хотела убить нас обеих? Ведь это было так безрассудно! Так не похоже на нее! И она так старалась удержать меня дома.

Были ли у нее мысли о самоубийстве? Конечно, были. И об убийстве тоже.

Как может дочь жить, зная все это? Что может быть хуже сознания, что мать любила меня настолько неистово, что предпочла бы убить меня, чем расстаться со мной. О Боже, подумала я. Годами я пыталась от этого убежать. Нет ничего удивительного в том, что я была так тщеславна. Только это и могло меня защитить от нее. А я-то думала, что просто хочу доставить удовольствие отцу и приобрести материальную независимость. Как глупо с моей стороны.

Я бегала, пока не свалилась, задыхаясь и кашляя, на лужайку рядом с беговой дорожкой.

Надо мной склонился мужчина в голубом велюровом спортивном костюме.

– С вами все в порядке? Вы можете дышать? Я кивнула.

– Просто запыхалась. Все нормально.

Он опять побежал, а я встала и медленно пошла по дорожке, все еще с трудом переводя дух и кашляя.

Я пыталась убить это знание с самого дня той аварии. Я выкинула из своего сознания эту мысль. Но мне все еще снилась эта авария, и я всегда сопротивлялась матери, я боялась стать слишком близкой с ней.

Я все еще хватала ртом воздух. Я шла и вдруг вспомнила Ника!!! Именно он хотел вывести все наружу. Ник был как моя мать. И нет ничего удивительного в том, что мне ненавистно было сближение с ним. Не удивительно, что я хотела все это прекратить. Конечно, я не заметила в нем наклонности к самоубийству, мне казалось, что это я умираю в его присутствии. Или он, или я. Или она, или я. Борьба за выживание.

Я медленно подошла к своей машине, и, сев в нее, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Сначала моя мать, потом Ник пытались любить меня до смерти. Мне надо было поговорить с Даниделлоу, и наша назначенная на завтра на пять тридцать встреча казалась очень и очень далекой.

Я позвонила ей из телефона-автомата и перенесла встречу на завтрашнее утро, на семь часов. Потом я заставила себя вернуться домой к матери.

Она все это время плакала, и нос ее так распух, что она дышала ртом. Ее рукоделие было убрано в корзинку. Она сидела в кресле и держалась за поручни.

– Давай поговорим, – сказала я.

Она начала плакать, слегка всхлипывая, и весь мой гнев испарился.

– Ты можешь меня простить? Ты будешь меня опять любить?

– Ма… я всегда буду тебя любить. Она покачала головой.

– Это было глупо с моей стороны! Но магазин закрывался, а мне ужасно хотелось, чтобы у тебя была необходимая одежда и подходящий чемодан. Я думала, что даже если тебя не будет рядом со мной, ты будешь красиво выглядеть и будешь ценить, что я тебе дала.

Слезы потекли по моим щекам. Она продолжала:

– Мне было так больно, что ты отвернулась от меня. А колледж стал последней каплей. – Она впилась ногтями в свои руки. – Но почему ты от меня отвернулась?

– Я перестала тебя уважать. И мне не хватало тебя той, счастливой.

Ее плач превратился в рыдания, такие же горестные, как крики чаек над их умершей подругой.

– Ты считала безумием то, что я заботилась о бабушке. Ты ненавидела меня!

– Я ненавидела то, что ты отдала ей свою жизнь. И что ты все свои мечты оставила в той коробке на чердаке. У тебя был такой талант, а ты сдалась.

Она сердито щелкнула пальцами.

– А что бы сделала ты? Засунуть бабушку в дом престарелых, чтобы она там ела пудинг и играла в бинго с сиделками, которым все до смерти наскучило, и которые не подозревают, какой она была умницей и красавицей?

– Не знаю. Может быть, я бы поступила точно так же. Но неужели из-за этого так трудно было меня отпустить?

– О, Сара, прости меня. В то лето, когда ты уезжала в колледж, я чувствовала себя такой несчастной. – Голос ее обволакивал мое сердце и все сильнее стискивал его. – Чем ближе был день твоего отъезда, тем мне становилось хуже. Я начала копить мои таблетки от астмы.

– Странно. Я помню, что ты той весной плохо дышала, но я никогда не сопоставляла факты.

– Я пыталась это от тебя скрыть. Я хотела, чтобы у тебя было блестящее будущее. Но я думала, что ты сможешь добиться всего и при этом остаться рядом со мной. После аварии я не думала о том, почему я нажала на педаль. Я думала только о том, что, если бы ты любила меня, ты бы изменила свои планы. Вот о чем я помнила многие годы.

– Я, должно быть, поняла это и забыла, потому что я помню одно: я была очень сердита, и этот гнев изматывал меня.

– Я думала: я не оправдала твоих надежд как мать, иначе ты бы осталась.

– Разве ты не понимаешь, что выполнила свою роль матери правильно, потому что я смогла уехать?

Она медленно покачала головой.

– Я много раз говорила это себе, но в глубине души я этому не верю. Я была верна своей матери, и я считала, что любящая меня дочь будет верна мне.

– Но верность можно выражать по-разному! Разве я не была верна твоему духу? Разве я не сохранила верность твоим мечтам? Все эти годы я так хотела, чтобы ты мной гордилась, а ты меня хвалила, но всегда добавляла какое-нибудь саркастическое замечание. Теперь-то я понимаю почему! То, чего добилась я, напоминает тебе о том, от чего ты отказалась. Единственным способом избежать этой ситуации было бы принести ту же жертву, что принесла ты.

– Но, Сара, – сказала она. – Я действительно горжусь тобой!

Мама встала и села рядом со мной, и мы, обнявшись, заплакали. Нам обеим стоило о многом подумать.

Через некоторое время она ушла спать, а я осталась смотреть телевизор. В полночь она вернулась в гостиную и сказала:

– Почему бы тебе не выключить телевизор и не поспать?

– Я совсем не хочу спать.

– Хочешь, я намажу тебе ноги лосьоном, как я делала это когда-то раньше?

Эта мысль показалась мне привлекательной, и я согласилась. Я принесла лосьон и полотенце из ванной и растянулась на софе. Она уселась на другом ее конце, положила мои ноги себе на колени и начала их растирать. Она сказала, что всегда считала пальцы моих ног красивыми.

Я чувствовала, как из моей груди уходит старая-старая боль, и впервые поняла, с чем она была связана. Мне нужна была моя мать, несмотря на все ее недостатки, и я очень ее любила.

Утром я лежала на диване у Данидэллоу и подводила итог тому, что случилось накануне вечером. Понимание принесло мне облегчение, и я больше не ощущала такого гнева и страха. Я сказала:

– Я чувствовала себя такой виноватой, что отняла себя у нее.

– Я думаю, – сказала Данидэллоу, – что любовь Ника к тебе была очень похожа на любовь твоей матери. Но до того как он попытался тебя душить, твое неосознанное убеждение в том, что она пыталась убить тебя, не проникало в сознание. Именно это нарождающееся убеждение и подавляло тебя, оно и создавало у тебя ощущение, что ты не можешь дышать.

Все вдруг встало на свои места – я поняла, почему я пропустила признаки все возрастающей депрессии Ника, почему чувствовала такое отвращение к его знакам внимания, почему так боялась брака. То, что Ник сначала напомнил мне моего отца, было ерундой по сравнению с этим: я боялась, что никогда отсюда не выберусь. Мне казалось, Ник скорее убьет меня, чем отпустит.

Данидэллоу сказала:

– Этот кризис с Ником поднял вопрос, который мучил тебя годами: может ли кто-то тебя по-настоящему любить и одновременно не сломать тебя?

– Это объясняет, почему я часто выбирала мужчин, которые не были полностью преданы мне. Если они были как бы на расстоянии, мне не приходилось беспокоиться, что они поглотят меня.

– Верно. Но если мужчина все же хочет быть с тобой, если он способен любить тебя и не сломать, перед тобой встает другой вопрос; можешь ли ты позволить ему любить тебя и при этом не бояться, что обладание тобой в конце концов разрушит эту любовь?

Я пошла в суд, а вопросы эти не выходили у меня из головы.