Текст книги "Психология социального отчуждения"

Аддиктивное поведение

Демографические наблюдения за жизнью человека в природосообразно ориентированном сообществе убедительно показывают, что тяга к опьянению возникает лишь тогда, когда появляются личность и цивилизация. До этого, пока никому не приходит в голову сама мысль о социальном отчуждении, люди не знают и потребности в алкоголе, опиисырце или листьях коки (опьяняющие средства в зависимости от географического места проживания). Туземцы эти средства знают, но используют рационально, с пользой для дела. В онтогенезе личности наблюдается та же картина. До появления самосознания дети не испытывают потребности в опьянении и, лишь став подростками, начинают активно осваивать эти впечатления.

В прежние времена, когда общество расслаивалось на угнетенных и угнетателей, привилегированные классы использовали свою власть, чтобы смирять гордыню представителей широких масс относительно статусных притязаний, а тем более – принципов («какие у нас принципы, мы не принцы»), пьянство аутсайдеров волею судьбы никого не удивляло и носило массовый характер. Его ограничивали карательными и административными мерами. Так, по указу Ивана III, низшие сословия могли употреблять спиртное по установленной норме, привилегированные сословия должны были сами регулировать употребление, но исполнять служебные обязанности в нетрезвом виде строго возбранялось. Когда в Россию из Генуи в 1428 г. завезли водку, а крепкие напитки стали продавать в царских кабаках, была введена норма отпуска на душу населения – одному человеку не более одной чарки четыре раза в неделю, но не позднее, чем за час до обедни (с 1652 г.). На Востоке и в Южной Америке правила употребления опьяняющих веществ (опий-сырец, листья коки) диктовались не столько государством, сколько социальным и религиозным укладом жизни (и соблюдались неукоснительно). Идеи и лозунги Великой французской революции 1789 г., закрепленные во Всеобщей декларации прав человека и гражданина (свобода, равенство, братство), сформировали устойчивое представление о демократии, где «равные права для всех, ни для кого никаких привилегий». В той или иной мере, раньше или позже, но именно они стали определять стиль взаимоотношений народа и государства в большинстве стран. Официальные формы дискриминации были отменены. Социальные ограничения перестали быть основой политики, а на первый план выступило социальное неравенство под флагом свободной конкуренции. Со слабым человеком, нуждающемся в заботе со стороны общины, просто перестали считаться. Социальное дно, где люди, воспринявшие личную независимость как «свободу колодника, вытолкнутого в степь», беспробудно пьянствовали, отвергая любые формы сотрудничества с обществом, семьей и государством, описано нашей литературой конца XIX в. очень убедительно. В те годы казалось, что причиной народного пьянства выступает бедность, лишающая уверенности в себе. Нищета и пьянство считались чуть ли не синонимами. Однако победа угнетенных и неимущих в Октябрьской революции, позволившая снять с повестки дня проблему физического выживания, не исправили ситуации в корне. Стало совершенно ясно, что социальная справедливость, гарантирующая кусок хлеба и крышу над головой, не снимает проблемы социального отчуждения. В обстоятельствах, когда повода бунтовать против существующего строя (в том числе и аддиктивным способом) вроде бы не стало, недовольство человека своей ролью и позицией сместилось на уровень ближайшей социальной среды, где ведущее значение принадлежит видимым и осязаемым отношениям с окружающими. И тут обнаружилось, что в иллюзиях, даваемых опьянением, нуждаются не столько взрослые неудачники, сколько люди, не желающие взрослеть.

Так, Д. Бехтель считает ведущим признаком алкогольной предрасположенности некую «аструктурность» личности, выражающуюся в отсутствии четкости мотиваций, не выработавшей своего отношения к окружающему миру. По его мнению, такого человека отличают: а) нестойкость жизненных интересов и установок; б) отсутствие интереса к общественной жизни; в) повышенная конформность; г) недостаточность критики к собственным недостаткам. Невольно вспоминаются подростковые личностные реакции. Другие авторы подчеркивают значение таких качеств, как тревожность, склонность к фрустрационному напряжению при минимальны препятствиях (фрустированность), стремление повелевать и пребывать во власти одновременно. Авторы психологических тестов даже взяли на себя смелость прогнозировать вероятность появления алкогольной зависимости в будущем при наличии некоторых свойств характера. В частности, 16-факторный тест Кеттела (часто используемый в нашей стране в целях профориентации) предлагает в качестве индикаторов следующие признаки: а) во взаимодействии с внешним миром – боязнь суровых требований, склонность переживать жизненные неудачи как внутренние конфликты, способность легко менять точку зрения, свободная трактовка общепринятых норм при внутренней скованности, невозможность расслабиться даже в благоприятной обстановке; б) самоощущение – чувство неспособности справиться с жизненными трудностями, тенденция считать себя гонимым, беспричинная тревожность; в) эмоциональная сфера – импульсивность, раздражительность, склонность к риску в сочетании с ранимостью; г) поведение – несоблюдение моральных норм реальной группы обитания, тенденция попадать в проблемные ситуации при общей терпимости к неудобствам и нежелании перемен; д) деловая сфера – безответственность, внутренняя недисциплинированность, недобросовестность, склонность уклоняться от ответственности, не доводить дело до конца. Резюмируя вкратце – неуравновешенная эгоистичность и инициативность при неуверенности в себе. Тоже типичные черты подростковой психологии. В подтверждение сказанного мне хотелось бы сослаться на мнение М. Горького.

«Вот так-то, значит, Максим Савватеевич, приподняло меня, да шлепнуло. Так никакого геройства я и не совершил. А по сю пору хочется отличиться в чем-нибудь. … Что-нибудь этакое, чтобы стать выше людей и плюнуть на них с высоты. А потом вниз тормашками с высоты и – в дребезги. Думал, сбросив с шеи Матрешку: «Ну, Гриня, плавай свободно, якорь поднят!» Ан не тут-то было – фарватер мелок. … Противно все – города, деревни, люди разных калибров. Тьфу!. Неужто же лучше этого и выдумать ничего нельзя?

Тяжелая дверь кабака, в котором сидел я и Орловым, то и дело отворялась и при этом как-то сладострастно повизгивала. И внутренность кабака возбуждала представление о какой-то пасти, которая медленно, но неизбежно поглощает одного за другим бедных русских людей, беспокойных и иных»[42]42
  М. Горький. «Супруги Орловы».


[Закрыть].

Нетрудно заметить, что почти все перечисленные качества в той или иной мере свойственны неудачникам, вынужденным мириться с гнетущими (по их мнению) обстоятельствами. Однако при известной слабости натуры и обычные обстоятельства жизни не спасают от влечения к опьянению (есть мнение, что в этом случае нужно считаться с каким-то биологическим недостатком). Тогда пьянство приобретает болезненный оттенок. «Я превратился в ходящий спиртной факел, который питается собственным жаром и разгорается все настойчивее. За весь день я не знал ни минуты, когда мне не хотелось бы выпить. Я начал прерывать работу на середине, чтобы выпить бокал после пятисот написанных слов. Вскоре я стал выпивать и перед тем, как притупить к работе. Я слишком хорошо понимал, чем мне это грозит, и принял меры. Я твердо решил не прикасаться к вину, пока не закончу своей работы. Но тут возникло дьявольское осложнение. Я уже не мог работать, не выпив предварительно. Я обязательно должен был выпить, чтобы быть в состоянии выполнить свою задачу. Все время, пока я писал, мучительная жажда не покидала меня. И как только утренняя работа заканчивалась, я убегал из дома и устремлялся в город, чтобы выпить. Какой ужас! Если хмель мог до такой степени поработить меня, не алкоголика по природе, как же должен страдать настоящий алкоголик». (Этот отрывок из произведения Д. Лондона Б. Братусь считает автобиографическим наблюдением писателя.)

Среди причин запойного пьянства безусловно присутствует и фактор почвы, когда пристрастие к спиртному формируется по закономерностям, присущим патогенезу, но все-таки в подавляющем большинстве случаев речь идет не более, чем о девиантном развитии личности (сочетание патогенеза с социогенезом). У аутсайдеров, воспитывавшихся в обстановке педагогической депривации, игнорировавшей их потребность в успехе, доминирует слабость жизнеутверждающей воли, стремление к общению с себе подобными, где давление культуры и цивилизации не чувствуется или чувствуется не так сильно. Отщепенцы, чье самосознание формировалось в обстановке социальной изоляции, наряду с тревожной неуверенностью уносят в дальнейшую жизнь склонность к самолюбованию, созерцательность, амбициозность, недостаточность самокритики, для которых алкоголь создает оранжерейную атмосферу. Воспитанные в обстановке запущенности (социальной и педагогической), отличаются нечеткостью самосознания, неумением вступить с собой в коммуникацию, растерянностью в одиночестве и потребностью к отождествлению с самой непритязательной средой.

Естественно, у каждого из этих типов взаимодействие с опьяняющим веществом имеет в своей основе разные потребности и предпочтения. Понятно, далеко не все начинают привыкать к алкоголю сразу по получении самостоятельности. Обычно в каждой судьбе проходит какое-то время, покуда иллюзии молодости не выдохнутся, личность не устанет от неудач и фактор социальной дезадаптации, заложенный в детстве, даст себя почувствовать всерьез.

Но алкоголь – не единственная угроза неудачнику. По мере того, как цивилизация расширяла человеку свободу нравственного выбора, а пьянь негодящую переставали в порядке социального контроля и профилактики отклоняющегося поведения отдавать в солдаты или матросы на парусный и галерный флот, бегство от свободы на старте жизни начало приобретать уродливые формы нарко– и токсикомании. Те, кто не имел возможности тихо спиваться под прикрытием семьи (по старинке), стали искать более мощные средства для аддиктивного ухода от проблем социального утверждения. Да и сами проблемы сильно усложнились.

«Кризис начала самостоятельной жизни» во второй половине XIX в. (второй кризис пришелся на вторую половину века ХХ), отодвинувший детей от отцов (в ХХ в. отодвинулись больше от матерей), разбудил новые аддиктивные потребности. Европу и Америку захлестывает волна опийной наркомании. Продукт химической обработки опия – морфин, которым совсем недавно пользовались исключительно как обезболивающим и снотворным средством (герои рассказов А. П. Чехова то и дело употребляют морфин, доставая его из своей аптечки), начинают применять для того, чтобы отстраниться от реальности. Чтобы получить представление о мотивах такого поступка, достаточно почитать рассказы М. Булгакова о его жизни и работе в качестве сельского врача. Разнообразия в выборе средств отчуждения добавляет кокаин, пока что доступный лишь состоятельным людям (его медицинское употребление очень ограничено, а черный рынок еще в зачаточном состоянии). «Перебиты, поломаны крылья, / дикой болью всю душу свело, / кокаина серебряной пылью / всю дорогу мою замело», – писали декадентствующие поэты незадолго до начала мировых войн и судьбоносных революций. Однако вскоре технический прогресс сыграл злую шутку с человечеством. Производное морфия – героин оказался, во-первых, очень мощным наркотиком, во-вторых, долго сохранялся, не разрушаясь, как морфий, от соприкосновения с воздухом, в-третьих, был технически доступен для изготовления при сравнительно простом оснащении. И самое главное, как оказалось, чуть больше одного процента людей от природы склонны впадать в физическую зависимость от героина чуть ли не после первой инъекции. Сильнейшая абстиненция вызывает у них чувства, которые по насыщенности эмоциями можно сравнить разве что с реакцией на укус змеи (когда человек готов разрезать собственную кожу и выпустить кровь без всякой анестезии). Стоило такому носителю фактора риска попасть на крючок наркоторговцев (по глупости, подражая дурному примеру, будучи спровоцированным и т. п.), обычные источники чувств долга, любви, сострадания и т. п., все то, что было его принципами или статусами, попросту исчезают из поля зрения, бледнеют в сравнении с тем эмоциональным фоном, который задает «ломка», когда наркотик начинает исчезать из организма. Близкие не узнают человека, он им кажется душевно больным. В среде такие наркоманы подвергаются беспощадному гонению. Как пишут те из них, кто попал в заключение, там наркоман раздавлен, растоптан, уничтожен как личность. Естественно, молодежь видит перед глазами наглядный пример и старается избегать подобных рисков (взрослые не становятся героинными наркоманами никогда), но черный рынок делает ставку на несмышленышей, стараясь вырвать свой процент населения до того, как исчезнет реакция имитации, забивающая осторожность.

Поначалу героин, будучи синтезирован в 1878 г., не имел широкого распространения. Да и потом, когда мировые войны и революции вовлекли молодежь в другие заботы, особой проблемы не было. Цивилизованные государства обходились довольно простыми полицейскими методами, согласовывая свои действия при помощи международных конвенций. И лишь когда размежевание между бывшими колониями (где произрастает сырье для героина) и метрополиями стало насыщаться идеологическим противостоянием, появились «страны-негодяи», поставляющие героин на черный рынок, а он сам приобрел не столько уголовно-рыночный, сколько экстремистский характер. Ситуация все больше напоминает войну, когда жертвам не приходится рассчитывать на сострадание агрессора и тех, кто на его стороне, а молодежь (и даже дети) выступают в этом противостоянии в роли санитарных потерь (раненых и убитых). Так что сегодня трудно сказать, почему цивилизованные страны предпочитают видеть в этом явлении лишь криминальную составляющую, сосредоточив внимание исключительно на полицейских мерах, но таковы факты, и с ними приходится считаться.

Вместо старорежимного пьянства, под влиянием которого опускались в социальном отношении только слабые духом, а сильные без проблем освобождались от аддиктивных привычек по мере взросления, новая угроза «срезает личность» до того, как та может что-то противопоставить мощной абстиненции.

С годами молодежь стала осторожней, и когда разразился второй всемирный молодежный кризис, ни битники, ни хиппи, употребляя одурманивающие вещества в массовом порядке и в больших количествах, героином не увлекались. Основным продуктом была марихуана, кроме нее – вещества, поднимающие настроение, такие как диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД), амфетамин, кокаин (ставший доступнее после того, как крестьяне стран Латинской Америки стали засевать поля кустами коки, так как это было выгоднее, чем выращивать пищевые растения). По мере того, как молодое поколение (дети битников и хиппи) свыкалось с социальной ситуацией, наркопристрастия отошли к «панкам», где обида на жизнь («работа не клеится, / в школе бардак, / учитель дурак, / воспитатель сопляк. / Не знаю, куда мне деваться») и бедность вынуждали усиливать токсическую составляющую. В своей статье «Работа с молодежью между пивнушкой и тюрьмой» Й. Крауелах отмечает, что неуверенность в своем существовании является главной причиной психического напряжения, которое проявляется в разных формах неконструктивного поведения, в том числе и аддиктивного[43]43
  В кн. Молодежь стран капитализма в условиях экономического кризиса. М., 1979.


[Закрыть].

В обычай вошло принимать стимулирующие средства. Кстати, можно напомнить, что в среде уголовных преступников из числа «законников» чифирь пользуется большей популярностью, нежели алкоголь.

В нашей стране не было педагогического кризиса и молодежного протеста. И лишь с началом перестройки молодежь, столкнувшись с невероятно усложнившимися социальными отношениями, когда многое приходится брать на себя, а учить независимости некому, стала употреблять разные одурманивающие средства, которые хлынули на черный рынок со всех сторон. Манера употреблять то, что под руку попадет, привела к неразберихе в наркоситуации. Потребовалось около двадцати лет, пока люди научились правильно обращаться с одурманивающими средствами. И теперь выбор конкретного вещества определяется не случайными обстоятельствами, а тем вариантом социального отчуждения, который свойственен образу жизни, стилю воспитания и той почве, на которой появляются отклонения личностного развития.

Бродяги из людей не просто спившихся (опустившихся биологически) или засидевшихся в местах лишения свободы (отторгнутых социально) по своей психологии – типичные отщепенцы.

До ХХ в. все западноевропейские законодательства признавали бродяжничество преступлением, существенными признаками которого считались бесцельное скитание из одного места в другое, отсутствие средств к жизни и постоянных занятий. По германскому уголовному кодексу оно каралось тюремным заключением с последующим привлечением к общественным работам. Английское законодательство делило бродяжничество на три разряда по степени опасности для общества, назначая даже наказание плетьми. В России те, кто не желал указать своего имени и звания, будучи задержан за бродяжничество, направлялись в исправительные арестантские роты на четыре года или (для некоторых категорий) в ссылку на о. Сахалин. Исключение делалось для так называемых «бродячих инородцев», которые не имели никакой оседлости. Для кочевания им отводились особые полосы земли. Общие государственные налоги на них не распространялись, будучи заменены неким «ясаком».

ХХ в. внес свои коррективы в социальную политику. Для обеспечения мобильности рынка труда рабочая сила должна свободно перетекать туда, где она нужна, оттуда, где она больше не нужна. Ради этого государство было согласно терпеть некоторые издержки, когда движение (как всякое движение в социуме) увлекает за собой социально малоценный элемент, бродяжничающий безо всякой пользы обществу, а то и прямо ему во вред. В СССР трудовая миграция строго регламентировалась в интересах плановой экономики и была хорошо организована. Для самостоятельной инициативы в этом отношении просто не было экономических резонов. И лишь когда «градообразующие предприятия», созданные как «стройки народного хозяйства», начали приходить в упадок, рынку труда потребовалась динамика. Естественно, в первых рядах социально раскрепощенных оказались активные индивидуалисты, но следом за ними с насиженных мест потянулись и социально неприспособленные. Прослойка общественно бесполезных людей, которым раньше не было социального пространства между тюрьмой и психиатрической больницей (больных не привлекали к уголовной ответственности за тунеядство), быстро достигла в количественном отношении величины, соответствующей нашему укладу жизни как некая постоянная составляющая. Эту когорту отличает известное сходство судьбы и психологии.

Но есть и одно кардинальное отличие. По возрасту. Дети и взрослые бродяжничают иначе по причине, по форме и по смыслу. Более того, в этом феномене нет ожидаемого накопления опыта (чему мы учимся в детстве, то используем, будучи взрослыми; ничто не должно пропадать даром). Те, кто убегал из дома в детстве, очень редко становятся бродягами в зрелые годы. Так что мы рассмотрим детский и взрослый варианты бродяжничества отдельно.

В прошлом (до первой трети ХХ в.) бездомность и беспризорность детей однозначно связывали с нищетой и эксплуатацией ребенка низами общества. В своей книге «Малолетние нищие и бродяги в Москве» (1913 г.) С. Б. Бахрушин подчеркивает, что «уличные дети» – непременные жители «социального дна» и их количество зависит от обстановки в обществе. А о литературных образах «детей подземелья» можно и не упоминать. Их яркие портреты буквально заполонили художественное творчество XIX века. После пролетарской революции и гражданской войны в России на улицах осталось множество детей. Ценой серьезных усилий Министерства просвещения и ОГПУ-НКВД проблему удалось решить лишь к середине 30-х гг., а затем, в полном соответствии с советской демагогией, тех, кто захотел убегать от «счастливого детства», объявили дефективными. «Синдромом дромомании» (навязчивое влечение к бродяжничеству) объясняли любое побуждение к побегу из дома. (См., например, работу Е. А. Коссовой «Динамика синдрома дромомании у детей» 1969 г.). Естественно, как и бывает, когда предмет исследования упрощают за счет ложного истолкования причины, детские психиатры скоро зашли в тупик, так как, кроме диагноза, ничего по сути предложить не могли. Однако привычка во всем искать один, но главный корень, присущая нашей психолого-педагогической ментальности, не исчезла. Теперь во всем стали винить родителей, не особо заботясь об аргументации (бежит-то ребенок из дома, так что тем просто нечем крыть). И лишь с началом перестройки, когда непродолжительный, но очень плодотворный период народовластия обратил внимание людей на самих себя, «социальным сиротством» занялись более или менее серьезно. Хотя и на сегодняшний день, работая над книгой, мне приходится полагаться не столько на научную или хотя бы публицистическую литературу, сколько на собственный опыт работы с этими ребятами.

До 7-летнего возраста дети самовольно из дома не уходят. Если они и оказываются без надзора, то это означает, что они попросту заблудились. Чаще всего это отстающие в развитии мальчики и девочки, которые плохо различают своих и чужих.

В возрасте от 7 до 9 лет уход из дома начинает встречаться, но очень редко. При этом педагоги, правоохранительные органы и общественность совместно обрушиваются на несчастных родителей, вся вина которых состоит в педагогической и психологической некомпетентности. Они не чувствуют и не понимают, в чем особенности психического склада их ребенка, наивно полагаясь на стандартные рецепты воспитания (педагоги, как правило, тоже мало что понимают, но с них за это не спрашивают). Кстати сказать, запущенные дети в этом возрасте вполне удовлетворяются имеющейся свободой и редко стремятся вообще уйти из дома.

Юные бродяжки отличаются повышенной коммуникативностью и недостатком чувства социальной дистанции (чувства социального риска). Не ощущая тревоги, которую обычные дети испытывают, оказавшись среди чужих людей, они без особых затруднений перемещаются в социальном пространстве. Им бывает нетрудно обратиться за помощью к взрослым (а сердобольных дураков среди нас хватает), которые, вместо того, чтобы пойти искать родителей, занимаются совершенно неуместной в данном случае благотворительностью (накормить, переночевать и отпустить). Это приучает лгать и попрошайничать. Дальнейшее развитие детей, столь рано начинающих убегать из дома, как правило, бывает осложнено и другими отклонениями. У них замедляется умственное и психофизическое развитие, возникает психологический барьер во взаимодействии с учителями, хитрость заменяет интеллект. Вероятность того, что они останутся «недоразвитыми» и получат диагноз «психопатия», достаточно вероятен.

Кстати сказать, судя по описаниям, которые приводят в подтверждение своего мнения авторы, склонные считать детский побег из дома «дромоманией», именно этот возраст дает им наиболее веские аргументы. И действительно, когда внешнего повода нет, а есть только слабость потребности в отождествлении себя с семьей и коллективом, психиатрическая терминология напрашивается как бы сама собой.

В возрасте 10–13 лет стремление к побегу из дома встречается наиболее часто. Сейчас особенно важно удержать за собой достойные социальные позиции, что не каждому по плечу. Особенно в школе. И поддержка семьи особенно важна. Нередко, оценивая со стороны обстановку в чужой семье, мы склонны обращать внимание прежде всего на внешние признаки. Считается, что дети должны хуже чувствовать себя там, где о них мало заботятся, наказывают по пустякам, часто бранят. Конечно, это нехорошо, но не следует забывать, что в этом возрасте дети хотят, чтобы их бранили, в этом они видят искупление за свои греховные мысли. Сейчас для ребенка гораздо важнее духовный климат и социальный авторитет. Стыд за недостойных родителей, которых все критикуют, а те только поддакивают, может стать причиной сильнейших переживаний и глубоких разочарований. Нередко ребенок отроческого возраста убегает из дома не потому, что там с ним дурно обращаются, а потому, что его тяготит принадлежность к социально беспомощной семье. Своим уходом он как бы заявляет, что отныне выступает перед лицом общества от собственного имени, а с родителями начинает держаться на равных и даже свысока.

Чаще всего, такому поведению (побеги редко ограничиваются одним эпизодом) предшествует более или менее длительный период школьной дезадаптации. Отставание в учебе, скептическая оценка педагогами способностей, пренебрежительное отношение товарищей по классу, которые стоят на стороне учителя, нескрываемое разочарование тем, что ребенок все еще член коллектива, формируют стойкое чувство социального отчуждения. Уход в экологическую нишу крайне нежелателен, но порой он – единственно доступный вариант, позволяющий снять внешне незаметное, но очень тягостное напряжение. Поражают жертвы, на которые идут дети.

С учетом нашего климата и того факта, что побеги из дома гораздо чаще бывают зимой (в каникулы летом дети убегают много реже) даже выжить бывает далеко не просто. Достаточно положить на одну чашу весов реальные страдания, а на другую – всю «мелочь» разных неудач, в которые взрослые зачастую просто не хотят вникать, чтобы почувствовать, сколько они весят для детской психологии. Для примера я привожу диалог с 12-летним парнишкой:

– Где ты проводишь время?

– Играю во дворе, катаемся с горки, иногда захожу к кому-нибудь поиграть.

– А когда ребята расходятся по домам?

– Остаюсь один.

– В какое время?

– Часов в 10–11 вечера.

– И что же делаешь?

– Иду в подъезд, там возле батареи на верхних этажах сижу и жду.

– Чего ждешь?

– Когда ходить перестанут и можно будет уснуть, А если дверь хлопнет, я встану, будто руки грею, и отвернусь.

– Когда же двери перестают хлопать?

– Около двух часов ночи.

– А когда снова начинают?

– Около шести утра.

– Не страшно одному?

– Страшно.

– Почему же домой не идешь?

– Собирался… на днях.[44]44
  Б.Н.Алмазов, Л. А. Грищенко. «Побег из дома и бродяжничество» – Екатеринбург, 1988.


[Закрыть]

Побег из дома во многом зависит от обстановки, которая складывается в среде неформального общения. Для того чтобы ребенок пошел на разрыв с семьей, ему нужно хотя бы на первых порах на кого-то ориентироваться. Поэтому в микрорайонах, где нет бродяжничающих детей, даже серьезные конфликты не ведут к побегу, тогда как при наличии соответствующих уличных традиций даже мелкие недоразумения могут его инспирировать, Проводя в совместных играх свой досуг, юные бродяжки осваивают уголки территории, пригодные для жизни. Между ними укрепляется взаимовыручка. Те, кто остается дома, поддерживают тех, кто в бегах. Внутри этого сообщества возникают нравы и традиции, присмотревшись к которым легко понять, что ищут дети в своей «нише», от чего убегают. Во-первых, все они видят друг у друга схожую судьбу. Настоящие бегуны из дома не любят тех, кто присоединился к ним из любопытства или желания отомстить родителям. Они ценят хороших взрослых и не приветствуют капризничающих баловней. Во-вторых, им присуща высокая демократичность общения. Выделяться, как это свойственно их благополучным сверстникам, здесь не принято. Конечно, стычки и столкновения бывают, но они не окрашены стремлением повелевать. В-третьих, они легко идут на контакт друг с другом, приходят на выручку незнакомцу, которого безошибочно распознают как своего, готовы принять в свою компанию чужака из отдаленной территории. Здесь каждый из них – приветствуемый. В разном качестве, но это уже зависит от личных возможностей, а не от оценки взрослых.

Обычно отрицательные последствия бродяжничества в этом возрасте видятся в двух планах: приобретение опыта делинквентного поведения и изменение отношения к воспитанию и воспитателям. Первое выглядит более опасным. Вне надзора со стороны взрослых, а тем более – под их разлагающим влиянием появляются привычки красть, попрошайничать, лгать, унижать и терпеть унижения. Не исключено приобщение к сексуальным отношениям в их цинично обнаженной форме. Напрашивается вывод, что все это должно привести к моральной деградации, но жизнь показывает другое. Пока не проснулось самосознание, самые неблаговидные поступки не дают основания считать ребенка конченым человеком. Отрок сейчас живет как бы наблюдая себя со стороны. Дома он один, а в побеге другой. Вернувшись в нормальную среду, он без особого труда переходит на обычную систему ожиданий и ведет себя как все. Гораздо чаще «уличные» манеры демонстрируют в школе не сами бродяжничающие дети, а их друзья, которым хотелось бы приобщиться к популярности «независимых», да характера недостает. А если все пойдет дальше хорошо, воспоминания о событиях, связанных с пребыванием «на дне жизни», уходят в прошлое без последствий и не мешают человеку вспоминать «глупости юных лет» со спокойной совестью.

Менее заметно, но гораздо более опасно для развития личности изменение отношения к воспитанию. Преодолев психологический барьер, удерживаемый стремлением к отождествлению, ребенок разрушает некую «защитную оболочку» души, которая создается доверием к взрослым и спасает от ответственности за собственные решения. Теперь жизненный опыт начинает приобретаться «в огне губительной свободы» и своей необходимостью выживать оттесняет социальную игру, в процессе которой приобретаются навыки ценить мнение коллектива, сохранять преданность близким, жертвовать своими интересами ради общей цели. Освоив науку выживания, где мягкость – это слабость, а доброта – просто глупость, они делают открытие, что без коллектива и семьи жить можно. Следующий шаг к мироощущению, присущему уголовной субкультуре становится весьма вероятным.

К сожалению, утрата социального статуса, которая и у взрослых людей вызывает сомнения в себе самом, усугубляет роль воображения, где стираются отличия между реальной жизнью и сказкой. Токсикомания (когда для ухода в мир фантазии и галлюцинаций нужно сначала задохнуться) становится нередко причиной настоящей смерти, а ослабленное чувство риска ведет к тому, что бродяжничающие дети забираются на высоту, лезут к электричеству, экспериментируют с транспортом. Случайная гибель по зряшному поводу в этой среде – банальное явление.