Текст книги "Психология социального отчуждения"

Семейная изоляция

Семейная изоляция, когда ребенок существует как сосуд для проекции собственного бессознательного, ведет в самой общей форме к тому, что психологический фольклор обозначил словами «родители-невротики воспитывают невротика, какой бы схемы воспитания они ни придерживались». Так что «мягко забитые» (по П. Ф. Лесгафту) дети в чем-то похожи друг на друга в своей основе, хотя в конкретной судьбе могут быть весьма значительные отличия.

Сосредоточение внимания на ограниченном круге впечатлений при их монотонной повторяемости всегда ведет к утрате способности самостоятельно управлять своими действиями. У детей, которых воспитывают в обстановке изоляции, таким ограничителем (психологической оградой) чаще всего является невропатически измененное восприятие, когда тягостные предчувствия заставляют родителей на всякий случай опасаться всего. Кроме того, вовлечение ребенка в круг переживаний взрослого человека, ему еще не понятных и недоступных в принципе, обязывает приноравливаться к психологии тех, кто своей сопричастностью к жизни ребенка как бы присасывается к источникам детской эмоциональности, обкрадывая чувственный мир ребенка незаметно для последнего. Естественно, место тех жизненных впечатлений, которые нужны для гармоничного развития личности, занимает мистика, где сказка и обыденная реальность переплетаются самым невообразимым способом.

В младенчестве дети только радуются ежеминутному общению с родителями, так как присутствие матери исчерпывает их потребность во внешних впечатлениях. Темпы развития задатков личности притормаживаются, но «затисканные» дети не чувствуют себя ущербными.

Дошкольники, изолированные от сообщества сверстников, формируют себе социальную среду, податливую для воздействия (сейчас ребенок должен обязательно кем-то командовать), из игрушек и животных, которые, естественно, не могут отвечать действием (принимать энергию), и та выплескивается в ночных страхах, расстройствах аппетита, ночном энурезе и иных проявлениях так называемой детской невротичности.

В младших классах, не изжив аффилиативной потребности реального общения, такие дети воспринимают школу как чуждую им среду, где властвуют непонятные им стремления. Усвоенные ранее тревожные предчувствия переходят в когнитивную форму и становятся подозрительностью. Ипохондрическая манера уклониться от нежелательных экспектаций становится привычной. «Симулянт» – нередкое прозвище «маменькиных сынков».

В отроческом возрасте индуцированная родителями ипохондричность обрушивается на них самих. Дети не хотят отчуждаться от семьи, становясь домашними тиранами с постоянной готовностью критиковать взрослых по любому поводу, а в случае отпора с их стороны готовы демонстрировать свою беспомощность с угрозой тяжелых последствий «бездушного отношения». Наступает время, когда дети начинают высасывать родительскую эмоциональность, не позволяя тем расходовать чувства на стороне.

В подростковом возрасте, когда потребность в социальных экспериментах наступает при любой системе воспитания, «домашние дети» могут оказаться наивно доверчивыми или безрассудно (от незнания) смелыми в незнакомой, чуждой по духу и враждебно настроенной среде. Понятно, что большинство детей, воспитанных в обстановке изоляции, избегают лишних рисков и остаются в привычном кругу отношений, от которых полагалось бы эмансипироваться. А поскольку это сделать общепринятым способом страшновато, семья становится тем полем, где человек получает опыт межличностных конфронтаций. Недостаткам близких людей придается слишком большое значение, а на утрясание конфликтов с ними уходит много сил. Бесконечное «самокопание» или внутрисемейная рефлексия, как это принято обозначать в наши дни, закладывает прочный фундамент отчуждения в отношениях с людьми, не утратившими здравого мнения о социальных пропорциях жизненного пространства и склонных воспринимать подобную драматизацию как занятие, лилипутское по масштабам мысли.

Став взрослыми, люди, выросшие в обстановке семейной изоляции, сохраняя о себе вполне благоприятное мнение и даже излишне самоуверенные в привычном кругу, зачастую оказываются некстати в обычной жизни, где их никто не хочет понимать соответственно их притязаниям. Крах самооценки (к тому же нередко усиленной нежеланием понимать со стороны предмета сердечных увлечений) может быть причиной того, что у человека появится комплекс отщепенца, не знающего, куда приложить свои силы и от этого засомневавшегося в смысле и значении общественной жизни.

Скромных отщепенцев не бывает, разве что застенчивые.

Отщепенцы – те, кого, по словам Ф. Ницше, «всякая общность принижает», и они «не желают принимать и выполнять требования среды как личностно значимые, а также реализовать свою индивидуальность в конкретных социальных условиях» (по Ю. Клейбергу). При этом далеко не всегда, а чаще и вовсе без того, чтобы быть сильно угнетаемыми, обиженными или брошенными на произвол судьбы. Как отмечал А. Герцен, «самобытность еще не всегда есть вражда с обществом. Противодействие, возбуждаемое в человеке окружающими, – ответ его личности на влияние среды. Нравственная независимость человека – такая же непреложная истина, как и его зависимость от среды, с той разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознание – тем больше самобытность, чем меньше сознание – тем связь со средой теснее, тем больше среда поглощает лицо»[37]37
  Герцен А. И. С того берега // Избранные философские произведения в 2 т. Т. 2. М., 1948.


[Закрыть].

Так бывает в обычной жизни, но поскольку мы берем к рассмотрению девиантное развитие личности, где обычные причинно-следственные отношения предстают в заостренном, гротескном варианте, то и остановимся на тех случаях, где это отчуждение предстает как психологическая защита от неблагоприятного стечения обстоятельств.

Поход в мир воображения, чем бы он ни был вызван, всегда имеет следствием отчуждение не только от тех, кто «не своего круга», но и от людей схожей судьбы. Если отщепенцы и объединяются, то не столько по велению чувств, сколько в рамках некой более или менее отвлеченной идеи, чтобы вскоре схлестнуться на почве не менее отвлеченного противостояния. Мысль как источник чувств поворачивает вектор интересов внутрь личности, делая человека неимоверным эгоистом, равнодушным к живому социальному окружению. Слабость или даже отсутствие аффилиативной сплоченности можно проследить по многим примерам. Начиная с исторических, когда носители сверхценных идей подвергали народ (в масштабах, которые были им доступны) страданиям, до обыкновенных невротиков, демонстрирующих в эксперименте по определению аффилиативной заинтересованности полное равнодушие к позиции группы[38]38
  Алмазов Б. Н., Вострокнутов Н. В. Сравнительное исследование аффилиативного поведения психически здоровых и больных людей // Вопросы психологии. 1977. ¹ 2.


[Закрыть].

Самодостаточность делает такого склада людей довольно устойчивыми в привычных обстоятельствах, когда равновесие с обществом и собой достигнуто. Они прочно держатся за свои привычки, выстраивая образ жизни по модели крепости (снаружи бастионы мнений и предпочтений, далее стены социальных ориентаций, за которыми располагается башня принципов). Любое сближение с людьми на почве симпатий приобретает характер сражения, почувствовав неизбежность которого, предмет сердечной склонности, как правило, предпочитает уклониться от таких проблем. Постепенно общение с собой обретает своеобразную привлекательность, а желание выйти за стены окостеневших привычек становится все слабее. Чтобы попасть в маргинальную среду, где люди соприкасаются ролями-статусами (чем она и привлекательна для аутсайдеров и изгоев), жизнь должна поставить отщепенцев в неординарную ситуацию. Причем не обязательно внезапно и ошеломляюще, тут-то адаптивных возможностей, как правило, хватает (отрешенный человек лишь глубже уйдет в свою раковину), а постепенно, когда неконгруэнтность ситуации истощает приспособительные возможности. Устав от необходимости приноравливаться к тому, что не нравится, отщепенцы склонны к импульсивным реакциям отказа и разрушения, в результате которых вполне могут оказаться на обочине жизни. Диапазон здесь самый разный, от разрыва отношений с близкими «в один момент», до вполне реального покушения на жизнь «как снег на голову» для окружающих. «Все было как обычно, а он вышел в другую комнату и застрелился», – такую, или примерно такую, фразу мне приходилось слышать от примитивных умом, но упрямых характером вдов в своей экспертной практике. Естественно, в обыденной жизни речь идет о чем-нибудь попроще: внезапное увольнение без подготовки нового рабочего места; уход из дома, «срыв» в запой и т. п., по мотиву «потом хоть трава не расти» и «все как-нибудь образуется». Самовольное оставление воинской части больше других присуще именно семейно изолированным в детстве юношам с привычками отщепенца.

В маргинальном варианте отщепенцы ведут себя соответственно той защитной тенденции, которую характер впитал с детства. Бродяжничество (после того, как все брошено, а строить заново не хочется) выглядит как отшельничество, затворничество, отказ даже от тех примитивных институциональных схем, которые возникают в среде бомжей, не лишенных аффилиативной тяги к отождествлению с себе подобными. В молодом возрасте люди, склонные к отшельничеству или хиппующие, чаще всего таким способом освобождаются от комплекса отщепенца (выживают его из личности), заложенного в детстве, после чего общение с людьми дается им значительно легче (по материалам западных исследований, так как в нашем отечестве подобных данных мне найти не удалось). Взрослые люди, начавшие бомжевать, обратно в общество возвращаются редко.

Пьянство (в отличие от аутсайдеров) не пробуждает и не стимулирует аффилиативности. Будучи ориентировано на себя, оно вписывается в образ жизни, избранный человеком по собственному вкусу: ежедневное расслабление после тягостной неконгруэнтности; запой в предвидении социального «срыва»; сентиментальное сострадание к самому себе, оправдывающее пассивную бездеятельность и т. п. Об одном из вариантов писал С. Довлатов, чей текст я привожу по возможности без купюр. «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует (здесь мы расходимся в истолковании термина, который для нас не метафора, а дефиниция и означает социальную дезинтеграцию – Б. А.). Сама их чужеродность – залог величия. Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению, многоступенчатые комплексы складывались в громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была непомерно высока. Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен. Алкоголь на время мирил меня с действительностью»[39]39
  Довлатов С. Собрание прозы. В 3 т., Т. 2. СПб., 1993.


[Закрыть].

И наконец делинквентное поведение. В мотив противоправного посягательства у отверженных просачивается очень своеобразное жертвенное начало, в форме ненужного риска, не вызванного и не оправданного обстоятельствами. Да еще при совершении деяния, не имеющего прямой выгоды. Например, если брать крайние случаи, кража у своих (крысятничество) относится к числу страшных грехов, начиная с детства, а в условиях уголовной субкультуры вообще смертельно опасно, и идут на него люди из числа отверженных. Каждый оперативный работник мест лишения свободы отлично знает, что о подготовке какой-то запрещенной акции ему донесут именно такого склада люди. Преступление не для того, чтобы отомстить или воспользоваться, вообще очень интересный феномен. Мотив, подталкивающий на него изнутри личности, как бы окрашен служением некому идолу, на алтарь которого приносится свидетельство своего пренебрежения земным. Особенно это бросается в глаза в поведении «безмотивных» убийц. Поражает бравада опасностью разоблачения на момент совершения преступления. Человек вроде бы хочет, чтобы его увидели, а после задержания (кстати сказать, именно тех, кто не особо скрывается, поймать бывает особенно трудно) никто (из тех, с кем мне приходилось работать) угрызений совести не демонстрировал и, скорее всего, их не испытывал.

Естественно, здесь мы приводим лишь случаи, где эта особенность явно бросается в глаза и кроме социальной позиции отщепенца выступает в аккомпанементе еще многих причинно-следственных зависимостей. В обыденной жизни все бывает гораздо проще. В массе корыстных, мстительных, хулиганских и иных побуждений по разным мелким поводам отщепенцы ведут себя в соответствии с закономерностями криминологии. И лишь углубляясь в психологический контекст банального преступления, улавливаешь ее в глубине мотива. Для оценки вины это не имеет особого значения, но для перевоспитания очень существенно.

Когда же речь идет о гражданском неповиновении, люди с психологией отщепенца обязательно доминируют среди тех, кто приносит жертву. Лишь потом, когда первый этап пройден, появляются аутсайдеры, готовые мстить всем и вся, изгои, которые не прочь поживиться, и остальные социально отчужденные элементы. «Социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки, вырвавшиеся из полицейских застенков, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты, – словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира нуждались в оружии. Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция вспыхнет» – понимали организаторы из числа идейных революционеров – воспитанных, образованных и состоятельных людей, чье прошлое ничем особенным не омрачалось[40]40
  Д. Лондон «Мексиканец».


[Закрыть]. И если окинуть взором нашу недавнюю историю, мы увидим среди тех, кто готовил революцию, людей с прочными семейными традициями в детстве. Было ли это воспитание изолирующим, сказать трудно, для этого нет автобиографических указаний, но факт остается фактом: аутсайдеров из приютов и изгоев с улицы в среде нелегальной революционной организации замечено не было. А. Герцен не раз убеждал общественность не доверять тем, кто имеет в революции корыстный интерес, и в пылу полемики даже обзывал сторонников К. Маркса «серой шайкой». Новые времена лишь подтверждают старый опыт. Когда по ходу реформ и прочих преобразований требуются жертвы, на авансцену выходят люди из числа отщепенцев.

В выборе жизненной позиции среди такого склада людей почва играет немаловажную, если не ключевую роль. Когда мысль становится источником чувств, а внутренний мир начинает отодвигать внешний в качестве поставщика впечатлений, способ переживания бывает важнее ситуации. И хотя особенности мироощущения, о которых пойдет речь, не зависят от стиля воспитания, у тех, кто дистанцирует внутренние смыслы поведения от общепринятых институтов, они вызывают заблуждения, от упорства в которых и зависит степень маргинализации. Такого склада людей называют по-разному, в зависимости от глубины погружения в собственное воображение.

Чаще других, то есть почти постоянно, нам встречаются люди, увлеченные фантазиями в ущерб себе и своим близким. Таких чудаков (В. М. Шукшин, герои рассказов которого сплошь отщепенцы, называл их чудиками) вокруг нас великое множество. Нормальный человек и должен иметь какую-то странность, чтобы отличаться от других. Почему бы этой странности не быть односторонним увлечением? Но всему есть граница. И в тех случаях, когда это увлечение из игрушки для личности превращается в ее эксплуататора, нужно искать механизмы психологической защиты, позволившие такое изменение качества.

Первым признаком, наталкивающим на такие размышления, является настоятельная потребность в предмете служения. Когда это вид деятельности (например, коллекционирование, где само сознание «я владею этим сокровищем и больше никто» довольно для счастья), или что-то в этом роде, дело обычно не заходит дальше расточительства или этически сомнительных поползновений. Если же в роли такового выступает живой человек из ближнего окружения, на него обрушивается такой «поток шальных страданий», что отщепенец моментально оказывается в числе отвергаемых. Как заметил один из героев У. Шекспира, «ревнивец ревнует не потому, что повод есть, а от того, что ревность в его натуре».

Второе – общая тенденция мистифицировать объект воображения, одухотворяя неодушевленное. И хотя это в некотором смысле присуще нам всем – приписывать чувства, которые мы испытываем, тем, кто с нами общается, здесь все доходит до гротеска. Невропатичная тревожность ума развитого и мифичность примитивного ведут к тому, что воображаемое значение предметов и отношений оттесняет реальность. Возникает некритичность мышления.

Третье – инкапсулирование заблуждения в своеобразную ассоциативную нишу, где, в отличие от обычной манеры думать, действуют архаичные способы мыслить со свойственными им особенностями: отрицанием возможности случайных совпадений; возникновением образа по отдельной опознанной черте, не ожидая соотнесения с более общим понятием (магичность); склонностью подменять логику верой; чрезвычайной устойчивостью предрассудков. Появление сверхценной идеи при таком раскладе вполне вероятно.

Образно говоря, спонтанность личности, которой следует себя реализовывать по направлению к обществу сквозь роли-принципы, статусы и функции, уходит как бы в воронку, не только ее поглощающую, но перенацеливающую энергию на некого идола (вместо общества), в пути к которому действует воля, трудится мышление, самосознание устанавливает ориентиры для чувства ответственности. Получается структура личности, направленная вовне, и такая же структура, направленная вовнутрь. Остается только определить, в какой мере они составляют единство или готовы оторваться друг от друга. На горизонте возникает грозный признак того, что называют словом shisis или менее опасный splitting.

Хорошо, если человек такого склада предпочитает созерцательную позицию в жизни. Чаще всего к нему будут относиться с состраданием (сглаживающем раздражение) и, если в силу расточительности или социальной запущенности он попадет в бомжи или пьяницы, могут отнести к числу «слегка помешанных». Хуже обстоит дело, когда человеку свойственно навязывать свою волю другим. Тогда появляется термин одержимый. В обыденной жизни такие «ниспровергатели основ» не идут дальше демонстраций, которые им по силам и по уму, но в обстоятельствах, когда идеологии бывают заинтересованы в отщепенцах, ситуация может стать значительно более угрожающей. Опыт ХХ и, к сожалению, XXI вв. показывает, как много есть людей, кто хотел бы отдать жизнь за идею, в суть которой не вникает, если им предоставляют такую возможность. Должно быть, инструкторы камикадзе и шахидов не навязывают свою волю, а раскрывают в душе людей определенного склада влечения, делающие привлекательной смерть без победы («есть резон дойти до цели, / той, которая в прицеле, / и увидеть ужас в их глазах», – заметил А. Розенбаум, побывав в Афганистане).

В истории нашей страны старообрядчество, жертвы борьбы с которым превышают потери самых тяжелых войн (не в смысле прямого уничтожения, а выведения из общества), много веков было неотъемлемой страницей нашей истории. И стоит вспомнить, что именно староверы придавали особое значение семейному воспитанию, отгораживая его не только от иноверцев, но и внутри своей общины не давая большой свободы детям. На сегодняшний день этот вариант социального отчуждения советской историей отнесен безоговорочно к дореволюционному прошлому, преданному забвению, но с точки зрения психологии он никуда не исчез. И по мере того, как возрождается официальная православная церковь, тесно спаянная с системой управления обществом, религиозное диссидентство, делающее ставку на семью, еще напомнит о себе.

В повседневной жизни простых людей, не обремененных заботами о судьбе человечества и чистоте веры, заблуждения тех, кого называют одержимыми, естественно, выглядят много проще. Чем примитивнее структура личности, менее развит интеллект, тем больше в заблуждение вовлекается характер. По терминологии старых авторов, лица, готовые перестроить свою жизнь в стремлении к борьбе за справедливость, как они ее понимают, заваливающие инстанции многочисленными жалобами на незначительные упущения, активно собирающее множество дел, за которые намерены «сражаться до конца», именуются «сутягами» или «кверулянтами». Лица, фанатично стремящиеся найти решения проблем науки и техники вопреки недостатку образования и не способные с помощью природного интеллекта продвинуться дальше азбучных истин, вынуждают говорить о сверхценных идеях изобретательства. В некоторых случаях неудержимое стремление подтвердить наличие у себя тяжелой болезни истолковывается как ипохондрия. Обозначенные случаи располагаются на рубеже, где начинается психопатология, и нам остается лишь обозначить некую демаркационную линию с помешательством (которую государство время от времени старается отодвинуть вглубь личностного пространства, чтобы те, кто «нарушает правила социалистического общежития» в силу своего запредельного индивидуализма, не мешали нормальному управлению).