Текст книги "Психология социального отчуждения"

Побеги из дома и бродяжничество издревле считались прерогативой мальчиков, но к концу ХХ в. все чаще стали убегать из дома и девочки. А. Е. Личко приводит данные, согласно которым в Америке к 1978 г. число девочек-бродяг даже превысило количество мальчиков. В нашей стране статистика пока что в пользу девочек[45]45
  Личко А. Е. Психопатии и акцентуации характера у подростков. М., 1977.


[Закрыть].

В возрасте 7–9 лет явного отличия по полу среди бродяжек не видно. И это понятно, так здесь ведущую роль играет измененная почва, а не воспитательная ситуация. В отроческом возрасте ситуация меняется. Для девочек школьные неудачи не играют такой роли, как для мальчиков. Во-первых, они к ним более резистентны, а во-вторых, как было неоднократно отмечено разными авторами, пороки у них не выступают наружу, как у мальчиков, так что при весьма серьезных отклонениях в мотивации поведения внешние манеры остаются более или менее приличными. Обычным же каждодневным окружением девочки и источником ее жизненного опыта является семья. Когда семейные нравы допускают жестокое обращение и компрометируют ребенка, уход из дома означает протест (по типу исключения третьего). Обычно, убежав из дома, девочки держатся группой подруг, переходя из одного пристанища в другое (у бабушки в деревне, в садовом домике, у тетки в другом районе и т. п.). Свою среду, как мальчики, они не формируют и к бродяжничающим мальчикам не примыкают.

Естественно, среди бродяжничающих детей отроческого возраста гораздо больше ребят с ограниченными психическими возможностями, чем в популяции. Отстающие в умственном развитии, будучи, как правило, не очень активными и привязанными к семье, если они попадают в компанию бегунов из дома, нередко «вязнут» в ней, так как вернуться в школу им гораздо труднее, чем своим более сообразительным приятелям. Сделать первый шаг в этом направлении их чаще всего вынуждает педагогическая депривация, когда неумные и нечувствительные родители решительно встают на сторону твердолобого педагога. Дети с минимальной мозговой дисфункцией, чья «бестормозность» может подтолкнуть к самым разным проступкам, когда статус «выставляемого за дверь» принимается ими за правило, легко идут на контакт с бродяжничающими детьми, но для того, чтобы втянуться в их образ жизни, требуется все-таки более серьезная конфликтная ситуация. Чаще всего она связана с обстановкой в семье, когда родители заняты собой (пьянствуют, бездельничают, побираются), оставляя детей школе и обществу. Замкнутые неудачники, иначе воспринимающие себя и окружающих, тоже встречаются среди бродяжничающих из числа запущенных в воспитательном отношении детей. Там их привлекает своеобразная коллективная защищенность и возможность избежать постоянного ожидания экспансии со стороны школы.

В подростковом возрасте уход из дома не нарушает правовые нормы (паспорт дается в 14 лет), но заботит и заставляет волноваться родных и близких. Да и перестройка взглядов, обесценивающая значимость конфликта со взрослыми, которые символизируют систему и семью, лишает побег (если он так истолковывается) протестной или защитной мотивации. Чаще других из дома уходят юноши небольшого ума, чье воспитание отличается излишним контролем либо со стороны системы, либо со стороны семьи. Это больше напоминает путешествие (предварительная подготовка, выбор маршрута и т. п.). Воспитанные в обстановке запущенности, чей опыт выживания выдвигает их в подростковой группе на заметные роли, используют свободу передвижения чаще всего для обеспечения безнаказанности за предосудительное поведение (где никто не знает). Когда из дома уходят в бродяжничающую среду девушки, это чаще всего означает, что они несут туда впитанные в неблагополучной семье пороки для их использования по назначению.

По окончании подросткового периода бродяжничество обретает новые черты. Это скитание людей, имеющих средства к существованию, но желающих пожить в среде вне устоявшихся традиций (хиппи плывет по океану жизни в своей скорлупке, не интересуясь теми, кто рядом). Это вариант социального отчуждения не будет обсуждаться подробно, хотя, может быть, и заслуживает этого. Но здесь не требуется социальная поддержка, так как свободный выбор манеры жить (на средства родителей) не входит в предмет нашего рассмотрения.

Бродяжничество взрослых в России возрождается, но контуры и признаки этого феномена пока довольно расплывчаты, а аналогии с прошлым сомнительны. Когда народ (как любят говорить публицисты) бывает отброшен в своем развитии назад (тезис, по нашему мнению, безосновательный, но его часто озвучивают историки и политологи, осмысляющие результаты социалистического строительства в нашей стране), новый опыт он набирает не на старой дороге («новым птицам на старые гнезда не садиться»). Тем не менее, о прошлом нужно составить известное представление.

Издревле уклад российского общества был ориентирован на земледелие, землевладение и землепользование. Наш человек был привязан к земле (в поземельной общине жило большинство народа). Для сравнения, в конце XIX в. из 95 миллионов квадратных десятин на общинное владение приходилось 80 %. В восточных и северо-восточных районах 93–98 %, в великорусской и южной степи 77–88 %, западных и юго-западных губерниях 13–39 %, в прибалтийских губерниях и Литве – 0 %. При этом сама земля выделялась крестьянину на определенное время и лишь небольшим наделом по решению общего собрания (схода), который руководствовался пропорционально-уравнительным началом. Доля расходов на государственные нужды распределялась на основании подушевого налога и коллективной ответственности (круговой поруки по уплате налогов).

Естественно, ни государство, ни община не могли позволить людям самовольно оставлять землю, этому способствовала и соборная организация самоуправления, при которой община и церковный приход действовали заодно (священник вел запись актов гражданского состояния). На этой почве кормилось «служилое сословие», имея в крепости какое-то количество общин. В таких обстоятельствах бродягой мог быть только беглый крестьянин, на долю которого оставалось заниматься разбоем или бежать на казачьи окраины. Те, кто не был привязан к земле, например, купцы, мастеровые, паломники, уличные артисты из числа народностей, имеющих право вести кочевой образ жизни (цыган-поводырь с медведем), могли уклоняться от своих прямых функций и просто «шататься меж дворов», расширяя кругозор населения и живя подаянием. К ним отношение властей было более лояльным.

После реформы Петра III, отменившей служебную повинность (Грамота о дворянской вольности), привилегированное сословие начало стремительно мельчать в имущественном отношении. Мелкопоместные владельцы (многочисленные наследники прежних имений) растаскивали общину, заменяя сложившиеся традиции неким внешним управлением (как правило, бездарным). Какое-то время крепостное право удерживало общество от распада, вызванного этим противостоянием, но к середине XIX в. его возможности были исчерпаны. Общину начали растаскивать состоятельные крестьяне (кулаки), овладевшие навыками обращения с частной собственностью. Остальные могли идти, куда им заблагорассудится. Безземельные крестьяне пополнили ряды люмпен-пролетариата, которому «собраться – только подпоясаться». Свободная миграция рабочей силы помогла быстро построить дороги, заводы, порты, концентрируя ресурсы в нужном месте на необходимое время, после чего «босоногая чугунка» оставалась не у дел и должна была искать себе новое занятие. По дороге «золотая рота» превращалась в бродяг. Тактика государства состояла в том, чтобы сгладить возможные крайности на путях их миграции. Приюты, ночлежки, странноприимные дома в большом количестве открывались по всей стране, помогая пережить зиму и передохнуть в поисках новой работы. Психологический портрет бродяги того времени выглядел как неудачливый, легкомысленный, ненадежный «очарованный странник» или умственно недоразвитый человек, оставшийся без поддержки со стороны семьи. Попытка П. Столыпина вернуть крестьян на землю не удалась (община своё отжила, а частная собственность была еще непривычной). Художественные образы, созданные пером М. Горького, В. Короленко, Н. Лескова, рисуют и ныне полную картину социального отчуждения периода раннего капитализма.

Советская власть, заменившая общинную психологию коллективистической (с неимоверными жертвами), успеха достигла. Народ двинулся вперед (в личностном развитии), к навыкам личной ответственности за свою судьбу. Пока еще не перед самим собой и своей семьей, а коллективом и системой. В таких обстоятельствах бродяжничество выглядело как недопустимый и предосудительный индивидуализм. Его попросту запретили и фактически искоренили с помощью обязательной прописки по месту жительства как условии признания за человеком гражданских прав вообще. Когда настало время освобождаться от тугих пеленок коллективистического уклада жизни, образ бродяги приобрел специфические черты отщепенца, претендующего на личную независимость ценой отказа от социальных гарантий со стороны государства. Само название – «бич» (бывший интеллигентный человек), данное народом, говорило само за себя. Спившийся интеллигент («где привозные кирпичи, / по холодку, в дырявых кедах / бегом к продмагу рвут бичи» – водка продавалась не раньше 10 часов утра) на какое-то время определял представления о бродяге. Таланты, работающие кочегарами, придавали этому образу свою российскую неповторимость.

В борьбе с нарастающим нонконформизмом государство опустилось до использования психиатрии в целях контроля за «лицами, нарушающими правила социалистического общежития», но ход истории остановить не удалось. Этап коллективистического народовластия в рамках авторитарной системы (очень затратный) должен был привести к истощению ресурсов. Что и произошло. Перенацеливание лозунгов с коммунистических на капиталистические («обеспечить дорогу успешным», «раздать собственность тем, кто может ей управлять», «школа воспитывать не обязана» и т. п.) привело к появлению очень пестрой когорты «оставшихся без места жительства и определенных занятий». На смену термину «бич» пришло слово «бомж». Обозначить принадлежность к этой группе населения по формальным показателям оказалось невозможно. Отсутствие прописки (заявительной) вовсе не означало социальной неустроенности (человек прекрасно себя чувствует, не будучи домовладельцем или ответственным квартиросъемщиком). Без работы (что вовсе не означает отсутствие занятий) обходятся очень многие. Ездить по стране каждый может когда угодно и куда угодно. Поначалу милиция по привычке била дубинкой тех, кому нравилось жить в теплотрассах, но вскоре появились судебные решения, подтверждающие право жить там, где не запрещено. По сути, бродяжничество приобрело заявительный характер в качестве основания для получения социальной помощи (место в приюте, обед в бесплатной столовой, консультация в центре социальной поддержки и т. п.). Теперь действует не обвинительный закон (ты должен доказать, что не бродяга), а гражданский (докажи, что ты бродяга, иначе ничего не получишь). Административные санкции применяются разве что по основанию «внешний вид, унижающий человеческое достоинство» или в порядке санитарного контроля при наличии оснований полагать наличие заразной болезни.

Психологический портрет современного российского бродяги нарисовать очень трудно. Когда миновали времена бродяг: беглых от крепости, попрошаек с артистическим или пророческим уклоном, люмпен-пролетариев, нонконформистов, – настало время социально неприспособленных людей. Они и стали определять некий совокупный портрет современного бомжа. Как правило, ему (бомжу) не приходится нищенствовать (бродяжничество и попрошайничество до последнего времени употреблялись в совокупности для обозначения тунеядства), так как на обочине цивилизации скапливается много отходов, годных к употреблению небрезгливым человеком. Да и уходить далеко от насиженного места нет особой необходимости. Так что эта прослойка населения как бы просачивается в социальное пространство вроде мицелия плесени в живом теле. И структурно их сообщество так же бесконтурно, как эта примитивная форма жизни. Бродяги-паразиты не объединяются в сообщества (как во времена В. Гюго и Ч. Диккенса), чтобы выжить, им не грозит смерть от голода, гораздо опаснее мороз и болезни, но от них в коллективе не спасешься, только в одиночку или мелкой группой. В нору много не влезет.

По своей психологической специфике современный бомж отличается склонностью к аутизму. По своим установкам бомжи гораздо более отщепенцы, нежели аутсайдеры и изгои. Их не интересует общественная жизнь как таковая, и они не ищут субкультуры людей схожей судьбы. Даже если они собираются вместе (зимой в коллекторах магистральных теплотрасс, где много места), их сообщество совершенно аномично (бесструктурная «студенистая» масса). При знакомстве с их образом жизни бросается в глаза сходство с психиатрической больницей, где несколько санитаров легко управляют поведением сотни больных, закрытых в довольно тесном пространстве лечебного отделения. Каждый погружен в свой мир воображения, и ему не интересны чувства и мнения других. Даже сильные эмоции («бился бедный параноик / как ведьмак на шабаше») не заражают остальных. Любое возмущение среды остается локальным (как при броуновском движении). Недаром ресоциализация бомжей – очень трудная задача. Любые попытки вовлечь их в общественную жизнь и коллективную деятельность чаще всего заканчиваются ничем, так как люди, собранные под кров соответствующих центров, неизбежно расползаются по своим ужасным норам. Любое усилие воли, направленное на отождествление с окружающей социальной средой, быстро выдыхается. Отсутствие аффилиативных потребностей и интересов лишает общение с бомжами момента сопереживания, без которого совместные усилия не получаются. Если что-то и удается социальным работникам, то лишь в тех случаях, когда пребывание в организованном коллективе допускает отшельничество в той или иной форме.

Такая редукция энергетического потенциала по своей феноменологии стоит гораздо ближе к патогенезу, чем к социогенезу. Скорее всего, нужно иметь в виду три варианта: а) шизоидная акцентуация или вялотекущая шизофрения, когда люди умом способны понимать необходимость следить за собой и отвечать за близких, но сделать над собой усилие так не хочется, что лучше ничего не замечать и ни за что не отвечать; б) легкая форма олигофрении, когда самосознание, отсутствуя или находясь в зачаточном состоянии, не побуждает к работе над собой, а любое усилие, не поддержанное инстинктивными интересами, кажется просто бессмысленным («для кого счастье это сытый желудок, а любовь лишь раздражение нервных окончаний в определенных местах»); в) сочетание шизоидного характера и примитивного ума, когда для определенного диагноза нет оснований, но в совокупности они могут настолько оторвать интересы человека от реальности, что он не просто уйдет в мистику, а захочет и реального социального отчуждения. Естественно, только наличие этих индивидуальных особенностей само по себе человека бомжем не делает. В обычной жизни подобных человеческих типов великое множество. Если с ними обращаются психологически грамотно, то они вполне уживаются и с семьей, и с системой. Проблемы начинаются, когда ответственность за свои действия приходится брать самому. Тогда приходится наблюдать три этапа социальной деградации (три шага вниз): а) по какой-то причине ослаб контроль за укладом жизни со стороны близких (умерли, уехали, расторгли брак и т. п.), что вызвало ощущение социальной незащищенности; б) аддиктивный способ отодвинуть решение насущных вопросов; в) отчуждение имущества и жилья расточительством или утрата его под влиянием мошенников. Дальше собственной силы конструктивно выйти из ситуации недостает.

Одним из ключевых показателей и индикатором справедливости нашего мнения является тот факт, что среди бомжей много женщин (патогенез не имеет полоролевых отличий). Раньше, когда отчуждение для бродяжничества требовало личностной позиции, женщины избегали этой среды (разве что в роли сезонной рабочей). Они оттягивали мужчин в семью, в чем и видели свое предназначение. Нынешние бомжи женского пола разделяют с мужчинами отшельнический образ жизни, рассматривая половую жизнь как некий спутник своей социальной роли, от которого невозможно уклониться.

* * *

Мы остановились на заведомо крайних вариантах, когда путь неудачника в маргиналы не прерывается с детства до серьезного социального отчуждения. Понятно, что в реальной жизни такая мрачная перспектива встречается не часто. В любой судьбе есть просветы, когда обстоятельства меняются в пользу человека. Кто-то успевает ими воспользоваться, кто-то нет. Многие вообще успешно прячут свои комплексы не только от окружающих, но и от самих себя, оставаясь до конца жизни скрытыми аутсайдерами, изгоями и отщепенцами. Но у них всегда повышен риск соскользнуть на обочину жизни при стечении трудных жизненных обстоятельств. Об этом не следует забывать.

Глава 6. О гендерном подходе

В маргинальных сообществах доминируют мужчины.

В цивилизованном мире влияние женского начала на общественную жизнь возрастает по мере того, как система выходит на первые роли, и эта тенденция становится настолько очевидной, что во второй половине ХХ в. ее даже обозначили специальным термином. В своем нынешнем значении термин «гендер» вошел в научный обиход недавно. Всего лишь в 1968 году Р. Столлер использовал его для противопоставления традиционному «sex» в понимании того, что есть мужчина и женщина как феномены той или иной культуры. Gender означает женский род в грамматике, а поскольку в английском языке женского рода не имеется, обозначает лишь своеобразное отношение к полу. На русский язык в связи со сложившейся традицией он переводится как «социальный пол». Считается, что авторство западной цивилизации в использовании понятия «гендер» обусловлено и подготовлено всем ходом ее исторического развития от восточной модели (где свободен один) через римские порядки (где свободны некоторые) к германской модели (где свободны все), следуя мысли Г. Гегеля. По словам Н. Блохиной, «в мире, где все свободны, индивидам с разным набором мужских и женских качеств общество не навязывает выбора формы социального поведения, полагаясь на природное предназначение мужчины и женщины в воспроизведении потомства в физическом и нравственном отношении»[46]46
  Блохина Н. А. Понятие гендера: становление, основные концепции и представления. М., 2001.


[Закрыть]. Здесь рефлексия, которую считают основой социальной адаптации (независимости нравственного выбора), направленная на половую идентичность самосознания, обусловливает примат этического конструкта.

В нашем отечестве, где людям привычно обретать счастье исключительно в борьбе, представления о гендере и истолкование его значения в науке и жизни с самого начала были окрашены тонами агрессивного феминизма. Для иллюстрации мы приводим текст из «Словаря гендерных терминов» под редакцией А. А. Денисовой. Текст сокращен, а некоторые ключевые слова мы выделили шрифтом.

«Помимо биологических отличий между людьми существует разделение их социальных ролей, форм деятельности, различий в поведении и эмоциональных характеристиках. Антропологи, этнографы и историки давно установили относительность представлений в типично мужском и типично женском: то, что в одном обществе считается мужским занятием, в другом может определяться как женское. Таким образом возникло понятие «гендер», означающее совокупность социальных и культурных норм, которые общество предписывает выполнять людям в зависимости от их биологического пола. Быть в обществе мужчиной или женщиной означает выполнять гендерные роли.

Гендер создается (конструируется) обществом как социальная модель, определяющая положение мужчины и женщины в обществе, что кладется в основу асимметрии гендерной системы из-за того, что приписываемое и предписываемое женщинам оценивается как второсортное. Таким образом, можно сказать, что гендерная система – это социально сконструированная система неравенства по полу. В процессе воспитания в сознание детей внедряют гендерные нормы, формируют определенные правила поведения и создают представления о том, каким должен быть «настоящий мужчина» и, соответственно, «настоящая женщина». Гендерные стереотипы поддерживают гендерные различия на основе системы господства и властвования.

Теория социального конструирования гендера основана на двух постулатах: а) разделения гендерных ролей; б) подстраивания гендерного поведения индивида под заданные обществом нормы. Соответственно формируются гендерная идентичность, гендерная идеология, гендерная дифференциация и гендерная роль. В целом это составляет гендерный стереотип.

Гендер как культурный символ закреплен в художественных образах, где мужское отождествляется с богом, творчеством, светом, силой, активностью, рациональностью и т. п., а женское с природой, тьмой, пустотой, подчинением, слабостью, хаосом, пассивностью и т. п. В целом это отражает неядерную иерархию в его социальном конструкте.

Гендерный подход основан на идее о том, что важны не биологические или физические различия между мужчиной и женщиной, а то культурное значение, которое общество придает этим различиям. Основой гендерных исследований является не просто описание разницы в статусах, ролях и иных аспектах жизни мужчин и женщин, но анализ власти и доминирования, утверждаемых в обществе через гендерные роли и отношения».

Нетрудно заметить, что о гендерной специфике психической средовой адаптации не идет и речи. Тем более – о манере страдать и специфике реагировать на общечеловеческие, не связанные с принадлежностью к полу обстоятельства. Другими словами, личностный конструкт для наших обществоведов, работающих с понятием «гендер», как бы не существует и можно подумать, что в европейской культуре новое слово придумали исключительно для того, чтобы еще сильнее закабалить несчастную женскую долю. Однако стоит присмотреться к реальным обстоятельствам, как становится очевидно – о гендере заговорили в странах, где женщины имеют высокий социальный статус и пользуются (даже злоупотребляют) полной независимостью в выборе стиля и образа жизни. Недаром наших социологов занимают главным образом «гендерные роли», а там преимущество отдают «гендерным конструктам». На последних мы и сосредоточим внимание.