Текст книги "Психология социального отчуждения"

Социальная запущенность

Социальная запущенность – манера воспитания, когда взрослые регрессируют к примитивным формам социальной организации взаимодействия с подрастающим поколением, полагаясь на двор и школу. Там среда расставляет людей по позициям соответственно задаткам выживания и способности учиться у самой жизни, но, к сожалению, такой расклад может пригодиться лишь на обочине цивилизации.

В младенчестве такой подход самый нежелательный. Страх блокирует развитие. Дефицит эмпатийности (как отметила в своем исследовании М. И. Лисина) будет чувствоваться до конца дней, но и в ближайшем будущем он даст о себе знать весьма чувствительно.

В дошкольном возрасте дети, которых надолго оставляли одних, зачастую не испытывают той аффилиативной тяги, на которой строится воспитательный процесс. Ребенок спокойно наблюдает за другими детьми, а сам включаться в их занятия не хочет. У работников детского сада возникают большие трудности при организации игры, где нужна инициатива и заинтересованность. Если же ребенок остается на улице, ему остается учиться жизни на самом примитивном уровне. Как известно, сами по себе дети еще играть не умеют (им нужна игра, организованная взрослым человеком), так что каждый момент переживается всерьез и воспринимается как наука выживания, учиться которой запущенные дошкольники предпочитают не у людей, а у животных. Зоосоциальные навыки в этом возрасте хорошо укладываются в голове, так как именно они обеспечивают адаптацию.

Естественно, в школу они приходят, по словам М. С. Певзнер, «озлобленными дезорганизаторами», и дело тут не в злобе как таковой; им просто непонятны мотивы поведения сверстников. Вместо того, чтобы заискивать перед учителем, как это делают аутсайдеры, дети, выросшие в обстановке запущенности, не испытывают страха когнитивного диссонанса. Для того, чтобы включить ребенка в воспитательную ситуацию, этот страх сначала нужно разбудить, а пока его нет, ученик готов подчиняться и следовать воле учителя-лидера, но за учителем, который слаб и мягкотел, идти не хочет.

В отроческом возрасте, когда в основу воспитательной ситуации кладется коллективистическая психология, запущенным детям такой шаг дается еще труднее. Без посторонней помощи (хорошо организованного реабилитационного подхода в школе) они чаще всего просто соскальзывают в «уличное племя», нравы которого позволяют выживать вне цивилизации с ее требованиями к человеку. Социальная психология сообщества бродяжничающих детей-отроков, стоит приглядеться к нравам такой группы, ясно показывает, от чего защищаются эти дети, предпочитая серьезные физические страдания статусу неприветствуемого коллективом.

В подростковом возрасте, когда вчерашние дети попадают под «обаяние энтропии», запущенные дети могут наконец-то вздохнуть свободно. Их навыки выживания пригодились больше, чем знания, которыми отличники хвалились в школе. Теперь все на равных. К тому же в обозримом социальном пространстве (а кто из них смотрит дальше, чем на пять лет?) они видят исключительно подростково-молодежную субкультутру. Оказывается, культура не так страшна, как ее рисовали учителя и родители. И развитие останавливается на стадии, которая обеспечивает очень скромные социальные перспективы. Когда же хорошо воспитанные друзья уходят дальше в жизнь своей дорогой, а новое поколение начинает вытеснять застрявших на узкой полоске социального пространства, разочарование бывает горьким. Не всем хочется идти в маргинальное сообщество, а для жизни в приличном обществе нужны манеры и привычки (роли-функции), освоить которые без внутренних побудителей к работе над собой практически невозможно. В таких обстоятельствах отказ следовать общепринятому в этике обыденной жизни спасает самолюбие, хотя и вынуждает к нищете или риску. Во всяком случае, вероятность попасть в число изгоев у людей, выживавших вместо того, чтобы развиваться, гораздо выше, чем у остальных.

«Изгои трои: попов сын, грамоте не умеет; холоп, из холопства выкупится; купец одолжает» – из Церковного устава новгородского князя Всеволода (1125–1136 гг.)

С течением времени (например, в Русской Правде) словом «изгой» стали обозначать особый класс людей, выбитый из своей среды и нуждающийся в покровительстве со стороны государства и защите церкви. А ближе к ХХ в. оно устойчиво закрепилось за когортами людей, которые предпочитают жить по своим традициям, не вписываясь в социальное пространство, очерченное культурой и цивилизацией, по тем или иным причинам. И наконец, к XXI в. в обиход вошел термин «маргиналы», то есть люди на обочине, вынужденные создавать и придерживаться социальных ориентаций, пригодных для таких же, как они (схожей судьбы).

Впервые понятие маргинальности ввел американский социолог Р. Парк в отношении мулатов. Он обратил внимание, что они в Америке не могут идентифицироваться ни с белыми, ни с неграми. В связи с этим у них обнаруживается ряд характерных черт: беспокойство, агрессивность, честолюбие, стесненность, эгоцентризм и т. п. Затем истолкование этого термина стало расширяться и распространяться на все случаи неопределенной идентификации. А. Маслоу связал представления о маргинальности с кризисами развития, когда человек на какое-то время теряет ощущение принадлежности. В своей работе «Deficiency motivation and growth motivation» он перечислил такие признаки, свидетельствующие о кризисном состоянии, как: повышение perception of reality; переоценка себя, других, природы; повышение спонтанности; сопротивление to enculturation; склонность к мистике: стремление к демократии и т. д. Естественно, любой термин следует применять соответственно той задаче, которую мы намерены решать, поэтому, со своей стороны, намерены ограничить его понятийное пространство. В частности, относить к изгоям людей, которые, будучи выброшены из привычного уклада жизни или вытеснены из ценностного пространства культуры и цивилизации с детства, в порядке психологической защиты ищут общества людей схожей судьбы на обочине социального поля.

«Лишние дети» – извечная тема русской художественной и публицистической литературы, особенно привлекавшая внимание общества во второй половине XIX в. Судьба «детей подземелья» затронула сердца всей читающей публики. И мы в этом смысле не отличаемся от других народов. Оливера Твиста знают все. А позднее песня из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» о бразильских беспризорниках стала гимном обездоленных несовершеннолетних во всем мире. В нашем советском отечестве сиротам и оставшимся без попечения родителей тоже жилось не сладко, хотя государство взяло на себя заботу об их воспитании и всем давало крышу над головой и кусок хлеба. Обращение, правда, было разным и во многом зависело от психологического климата в педагогическом коллективе, но в целом оставалось приемлемым. Пока коллективистическая идеология главенствовала в обществе, запущенными социально оставались дети, у которых номинально были родители, но надлежащего воспитания не было из-за легкомысленного отношения последних к своим обязанностям. Когда таких семей было много, двор становился социальной средой, из которой выходили люди с психологией, враждебной обществу. Таковых было немало, и государство не доверяло семье как институту воспитания, возлагая эти обязанности на школу. Школа также не доверяла родителям и привычно обвиняла их во всем, когда дети выходили из подчинения и послушания. Так что «уличное племя» оставалось как бы в пространстве между семьей и школой. Постепенно становилось ясно, что надежда на школу, когда идеология повернула в сторону от коллективизма, призрачна. Сама по себе школа воспитывать не может, это просто не в ее силах. Нужно было менять стратегию.

И наше государство поступило в полном соответствии с коммунистической психологией в ее авторитарном исполнении. Когда государство почувствовало, что не справляется с принятыми обязательствами, оно попросту сбросило на семью груз собственной ответственности, объявив, что «школа воспитывать не обязана» и вычеркнув расходы на воспитание из своего бюджета. Как при этом будет выкручиваться семья, привыкшая за семьдесят лет к тому, что к воспитанию ее и близко не подпускали, начальство не волновало. И пока шел медленный процесс становления семьи как основного института воспитания, детей с трудной судьбой (у родителей которых материнство и отцовство атрофировались как свойство личности) подобрало Министерство социальной защиты. Благо, там недоставало учреждений и людей, которыми нужно руководить (пенсионный фонд отошел от министерства социального обеспечения, как оно прежде называлось). Для безнадзорных детей построили приюты, где детям давали кров, но не школу (как в интернатах советской поры). Естественно, без дела воспитывать детей очень трудно. У кого-то из воспитательских коллективов это получалось, у кого-то не очень, но поскольку вскоре министерство социальной защиты получило много новых ресурсов (став Министерством труда и социального развития, а затем присоединив и функции здравоохранения), детский вопрос отошел на глубокую периферию интересов администрации.

Дети, в судьбе которых никто не заинтересован, – неотъемлемая часть нашего общества, которым психология изгоя прививается с очень раннего возраста. Когда ребенку, основная социальная потребность которого состоит в отождествлении себя с обществом, семьей и государством, для самоутверждения остается одна среда, он невольно дичает сердцем и умом. И в зависимости от того, какую роль играет социальная стихия в жизни народа, запущенность предстает в том или ином обличье. Это особенно наглядно и выпукло предстает в уголовной субкультуре (среде в чистом виде), так что мы для начала на ней и заострим внимание.

В недавнем прошлом она, существуя в нашем отечестве при диктатуре трудового народа, отличалась подчеркнутой корпоративной солидарностью и оппозицией ко всему обществу. «Блатные» одевались, говорили, вели себя иначе, чем обычные люди. Они безошибочно узнавали друг друга в толпе и чувствовали определенную солидарность. Те, кто имел несчастье отбывать наказание, не будучи блатным, и испытал на себе гнет «правильного закона», тоже узнавали их и относились к ним враждебно. «Мне сразу видно, когда в трамвай заходит кто-то из блатных и если что, готов вцепиться ему в рожу, так я их ненавижу», – говорил один из наших тренеров, объясняя нам, послевоенным подросткам, как устроена жизнь на самом деле. «Уличные дети» с раннего возраста могли под их влиянием осваивать нравы, присущие уголовной субкультуре, и отрывались от коллектива под ее покровительство безболезненно. Потребность в отождествлении, хотя и на свой манер, но удовлетворялась. Так формировалась психология изгоя, знавшего, что его ждут и понимают в другом месте – на «зоне». Государство пыталось перевоспитать уголовный мир с помощью коллективного труда в местах лишения свободы, но без особого успеха, а «на воле» никаких усилий в этом направлении не предпринимало. Если отбывшего наказания принимала семья (разрешала прописку по месту жительства), то и заботы по социальной реабилитации возлагались на нее. Если не принимала – человек отправлялся жить туда, где была нужна рабочая сила (на стройки народного хозяйства) или в отдаленные районы, нуждающиеся в пополнении населения. Чаще всего возвращение в привычную среду не заставляло себя ждать. Перестройка сломала наладившееся было равновесие. Те, кто возвращался из «зоны» на «волю», растерялись. «Блатной мир» исчез из общественной жизни как субкультура. Молодежь изменилась. Стихия рынка в форме примитивной барахолки впитала в себя запущенных в социальном отношении подростков и сделала их маргиналами. В известной мере, это более совершенная форма средовой адаптации. «Синим», то есть татуированным по правилам уголовной субкультуры, никто не подражал. Демаркационная линия между ними и обществом, пролегавшая в социальном пространстве, сместилась на территорию самой «зоны». Впервые осужденные к лишению свободы стали приходить в учреждения исполнения наказаний, не зная, что такое коллектив. И если администрации удавалось организовать коллективистические отношения, сам факт знакомства с доброжелательно настроенной системой как бы открывал новые горизонты. Вчерашние озлобленные дезорганизаторы оказывались зачастую просто наивными, а психологическая атмосфера так называемых «красных зон» общего режима стала напоминать строительную воинскую часть (личный состав нестроевых подразделений формируется не столько из имеющих физические недостатки, сколько из социально неблагополучных).

Такое же отчуждение в форме незнания наблюдается и в отношении семьи. Обычно запущенные в социальном отношении подростки имеют в этом смысле очень узкий кругозор. Они редко знают, чем занимаются их родители, а когда нужно оценить их человеческие качества, просто теряются. Если же поинтересоваться так называемой «большой семьей», той «общиной в миниатюре», где можно рассчитывать на помощь понемножку у разных людей, информация становится еще более расплывчатой. Когда удается наладить такого рода связи, вызвав у родственников хоть какой-то интерес к судьбе подростка, мы опять, как и в случае с коллективом, сталкиваемся с потрясающей инфантильностью. Также и общественные организации, стиль работы которых настроены на семейственный лад, вынуждены формировать навыки и привычки в этой манере общения, начиная с самых элементарных. Ощущение того, что чужие люди могут заботливо относиться к детству как таковому и любой несовершеннолетний может рассчитывать на их поддержку только по этому основанию, очень непривычно, но когда ему начинают доверять, воспитание удается сдвинуть с мертвой точки.

Тотальное равнодушие, когда не только семья и система, но и среда не принимают у ребенка стремления к отождествлению, лишает возможности уйти в экологическую нишу и приводит к общей примитивизации (одичанию) механизмов социальной адаптации. Запущенные в воспитательном отношении дети не столько отвергают значение слов, из которых должны формироваться внутренние смыслы поведения, сколько не дорастают до их понимания. Тем самым перед обществом во весь рост встает психосемантическая проблема взаимодействия с теми, кого привыкли считать изгоями. Поиски общего языка – первое условие всякого конструктивного взаимодействия – наше слабое место в работе с маргиналами.

Естественно, такие мрачные перспективы не фатальны. Многие из социально запущенных детей в дальнейшей жизни своим умом и опытом компенсируют издержки воспитания, но выхолощенный эмоционально смысл нравственных понятий и очерчивающих их категорий восполнить новыми чувствами, как правило, не удается. «Комплекс изгоя», погруженный в личность более или менее глубоко, в той или иной мере продолжает влиять на мотивы поведения. Ощущение того, что другие живут как-то иначе, не отпускает человека и вызывает некую ноту протеста, которая присутствует в разных формах социально неприветствуемого поведения. К тому же рано приобретенный навык взаимодействия с ролями-статусами в реальной практике выживания, когда сверстники занимаются исключительно ролями-функциями в игре, привычка помыкать и быть помыкаемым, жизненный опыт, в котором мягкость – это слабость, доброта – глупость, а сострадание и сопереживание – камуфляж для элементарной корысти, позволяет человеку считать себя выше толпы, которая всерьез верит таким глупостям, как гуманизм, а тем более альтруизм.

Редко кто из числа социально запущенных с детства минует в своем онтогенезе стадию более или менее систематического пьянства. В нем человек как бы уходит внутрь себя, в ту субкультуру, которая, будучи выпущена на волю, реализует себя «правильными понятиями», где бы и когда ни возникала социальная стихия из людей с комплексом изгоя. Недаром в нетрезвом виде такого склада люди бывают, как правило, большими эгоистами; они просто перестают считаться с окружающими и ведут себя бесцеремонно (насколько это позволяет преимущество в силе). Видя, что вокруг никто помыкать не собирается, в молодости они воспринимают это как сигнал занять пустующую позицию, а по мере адаптации к обычным социальным традициям, будучи не раз поставлены на место законом об административных правонарушениях, а то и уголовным, в трезвом виде скрывают свои хулиганские намерения, а в пьяном осторожность может отказать. Однако алкоголь в их судьбе играет не только отрицательную роль. Он создает как бы буферную зону между обществом и невоспитанным человеком. Некую условную ситуацию, возможность маневра, пока новое и непривычное не закрепилось, вероятность отступления. Многие так и остаются на этой стадии, не в силах сделать следующий шаг, оторваться от алкоголя и принять общественную этическую норму как свою. Из таких людей формируется своеобразная прослойка «пьющих с досады» на то, что им приходится жить с людьми, которые их не понимают. Постепенно раздражение близких нарастает, надежды на конструктивный диалог блекнут, и пьяницу вытесняют на обочину, где он вливается в пестрое по своему составу сообщество маргиналов. Без алкоголя изгои редко становятся бомжами по внутреннему побуждению. Дистанция между их мироощущением и общепринятым – надежная защита от фрустраций разного рода. Чужой внутри человек очень адаптивен к любой социальной среде. Он может подыграть любым взглядам, вкусам и предпочтениям, пока это ему по тем или иным соображениям выгодно. Другое дело, что ощущение помыкаемого культурой не очень нравится. Изображать хорошего довольно противно и сильно утомляет. Среди бомжей все знакомо, привычно и вполне устраивает, но нет комфорта. Так что в обычном состоянии те, кто чувствует себя изгоем, уходят в бомжи на время.

Правонарушения среди тех, у кого уголовная субкультура «ушла вглубь личностного пространства», если не обычное, то все же достаточно обыденное дело. Когда позволяют обстоятельства и есть возможность уклониться от наказания, полагаться на чувство ответственности у таких людей не стоит. Простейший пример известен нашему обществу достаточно давно; на маневрах армия (как заметили наши писатели XIX в.) ведет себя плохо в отношении местного населения, а по дороге на фронт оставляет за собой загаженные и полуразрушенные вокзалы. Почему солдаты ведут себя как оккупанты на собственной территории, спрашивали общественное мнение интеллигентные люди, вступающие вольноопределяющимися в войска (что было модно в те времена). Они не видели ответа, но если вспомнить, что в рекруты община направляла тех, кто был изгоем по месту жительства, ответ напрашивается сам собой. Преступления по мотиву «подвернулся под руку» встречаются достаточно часто и в большинстве случаев совершаются теми, кто воспитывался в обстановке запущенности. Факт известный. Объяснение с позиций теории социальной адаптации вроде бы тоже звучит достаточно убедительно.

* * *

Таким образом, если присмотреться, как пьянствуют, бродяжничают и совершают преступления аутсайдеры, отщепенцы и изгои, мы видим серьезные отличия не только в мотивах, но и манере поведения, предпочтениях и традициях. Картина социального отчуждения в маргинально ориентированном сообществе предстает довольно пестрой и в каждой конкретной судьбе, как правило, сплетается несколько нитей, расплести которые желательно раньше, чем приступать к реализации социальной поддержки, памятуя, что необдуманный гуманизм хуже незаслуженного наказания.

Глава 4. Девиантное развитие личности на измененной почве

Чем больше выражены отклонения, тем чаще обстоятельства вместо причины становятся запускающими факторами.

С. Г. Жислин

Ненадлежащее («небрежное и развращающее») воспитание может само по себе так исковеркать процесс формирования личности, что социальное отчуждение станет логичным и естественным его завершением, однако в большинстве случаев те, кто занимается социальной поддержкой и реабилитацией людей маргинальной ориентации, видят, что обстоятельства жизни в детстве были не настолько драматичны, чтобы считать их совсем непреодолимыми. Чаще всего выход из ситуации можно было найти (что и делают те, кто умен, силен и активен), но этому препятствовал недостаток адаптивных ресурсов, и если углубиться в причины неконструктивного выбора социальных позиций, мы неизменно находим то, что принято обозначать как «ограниченные психические возможности».

Почву мы будем рассматривать лишь в варианте «ограниченные возможности», так как иные критерии, будучи введены в текст, уведут мысль от основного направления в сторону (медицинская логика заставит сделать это, хотим мы того или нет), что нежелательно. В нашем изложении носителями таковых будут: отстающие, нравственно незрелые, невропатичные, недомогающие, астенизированные, что в условиях ненадлежащего воспитания будет обусловливать выбор защитных позиций с учетом специфики имеющегося недостатка.