Текст книги "Девчата. Полное собрание сочинений"

Илья вдруг остро пожалел, что ничего в прошлом нельзя переделать и никогда уже не вычеркнуть ему из своей жизни ни горемычной Анфисы, ни других девчат – лишних, случайных, ничуть ему, если толком разобраться, не нужных. И с Тосей все было бы у него совсем по-другому, если б встретился он с ней в позапрошлом году, когда только что вернулся из армии и местные девчата еще не вешались ему на шею.

Но долго горевать о чем-либо, а тем более о том, чего нельзя уже было исправить, Илья не умел.

– Иди сюда, замерзла небось? – позвал он Тосю строже, чем сам хотел, невольно пряча от нее покаянные мысли.

Он расстегнул свое пальто, полой прикрыл Тосю и снова поцеловал ее, чтобы она поскорей к нему привыкла.

– Ну как, не мешают носы?

– Не мешают!.. Ты только не задавайся. А то ребята как добьются своего от девчонки, так прямо петухами ходят. А нам это обидно, понимаешь?

– Я тебя больше никогда не обижу… – пообещал Илья.

Его подмывало сейчас сказать Тосе что-нибудь красивое и торжественное, на всю жизнь успокоить ее, но нужные слова, как водится, куда-то запропастились. И тогда, чтобы хоть как-то возместить эти несказанные сильные слова, Илья еще раз поцеловал Тосю – некрепко, нежно, в беззащитный уголок губ.

Видит бог, он совсем не хотел обидеть ее братским своим поцелуем, а Тося вдруг заплакала.

– А теперь что? – встревожился Илья.

– Батю вспомнила… – Тося всхлипнула. – Как мне хорошо – я всегда почему-то его вспоминаю. Все думаю: вот не дожил он до этого дня, не радуется сейчас вместе со мной… Он ведь знал только, что у мамы ребенок будет, а кто – мальчик или девочка, – так и не успел узнать, погиб на фронте… Не узнал даже, что я родилась, – и погиб, обидно-о!..

Илья крепко и бережно обнял Тосю, бессознательно пытаясь оградить ее от всех бед этого древнего, но все еще не до конца правильно устроенного мира. Не умом, а всем существом своим Илья вдруг понял, что он теперь не один, и впервые в жизни к нему пришло сладкое и тревожное чувство своей ответственности за чужую судьбу. Он был теперь в ответе за все, что случится в жизни с Тосей – и сегодня, и завтра, и послезавтра, и через десять лет; дальше заглядывать Илья пока не решался… Ему вдруг горячо захотелось, чтобы Тося никогда не пожалела, что доверилась ему. И для начала, как первый шаг в новой для него жизни, Илья ослабил кольцо своих рук, забоявшись вдруг, что Тосе больно сейчас, но она молчит из глупого девчоночьего упрямства.

И в ответ Тося доверчиво положила голову ему на плечо, немного поелозила, устраиваясь поудобнее, и надолго затихла. Иголки покалывали затекающую руку Ильи, но он сидел неподвижно как вкопанный, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить Тосин покой. Если он о чем-либо и жалел сейчас – так только о том, что на его долю выпало поначалу такое легкое испытание. Ради Тоси он готов был вытерпеть и не такие муки.

Молодая вода припомнила уже прежнее свое житье-бытье, вошла во вкус и журчала теперь под толщей сугроба все громче и уверенней, час от часу набирая силу и бессонно трудясь для победы весны, наступающей по всему фронту.

Надя осторожно отошла от поленницы, чтобы не вспугнуть чужое счастье.

Никогда не было ничего такого в Надиной жизни! Еще никто так настойчиво не добивался от нее поцелуя, никому он не потребовался на всем белом свете, и сама она никому не была так сильно нужна, как Тося понадобилась Илье. Заплуталось на дальних дорогах женское ее счастье, а теперь, после скорой свадьбы с добрым, но нелюбимым Ксан Ксанычем, и никогда уж не найдет к ней пути.

Угрюмая, нехорошо спокойная, вошла Надя в общежитие, вытащила из-под койки чемодан и стала укладывать вещи.

– Счастливые вы с Ксан Ксанычем! – позавидовала девица с серьгами.

Она переселилась к нашим девчатам, заняла бывшую Анфисину койку и сейчас сидела на ней и, позевывая, накручивала на ночь бигуди.

– Теперь и мы с Сашкой будем требовать квартиру! – объявила Катя, отрываясь от рукоделия. – Есть надежда, осенью дадут…

В комнату быстро вошла Вера. Еще с порога она нетерпеливо глянула на свою койку. Не раздеваясь, шагнула к ней, приподняла подушку, но и там ничего не нашла.

– Кто знает, почта была сегодня? – быстро спросила Вера.

Катя с проказливым любопытством посмотрела на смутившуюся под ее взглядом Веру, но пожалела старшую подругу и ничего не сказала.

Надя вынула из шкафа свое лучшее, давно уже приготовленное для свадьбы платье и вдруг замерла с ним посреди комнаты, будто забыла дорогу к чемодану.

– Что с тобой? – забеспокоилась Вера.

Угрюмая, еще более некрасивая, чем обычно, Надя подошла к раскрытому чемодану, помедлила и опустилась на койку, держа платье на вытянутых руках.

– Надежда, не дури! – попробовала предостеречь ее Вера: кажется, она догадалась уже, что происходит с Надей.

Вбежал Ксан Ксаныч с новенькой, только что купленной сковородкой. Он был все такой же возбужденный и впервые за время своего жениховства позабыл постучать в дверь.

– Надюша, ты еще не готова? – Он подскочил к Наде и бодро помахал сковородкой. – Без очереди достал, алюминиевая, пригодится в семейной жизни.

Ксан Ксаныч пожал Наде руку выше локтя, шепнул: «Раскладушку я уже забросил!» – и вытащил чемодан на середину прохода между койками. Надя невольно подчинилась бурному его натиску и положила свадебное платье в чемодан. Они стали укладывать вещи. Сильные Надины руки двигались все тяжелей и непослушней, словно воздух на их пути густел и становился вязким. Ксан Ксаныч искоса присматривался к своей невесте. Он заметил перемену в ней, и эта новая непонятная Надя настораживала и даже пугала его.

Руки их сталкивались над чемоданом, но в глаза друг другу они не смотрели. Надино смятение передалось и Ксан Ксанычу. Он начал было заворачивать сковородку в полотенце с выцветшим петухом, и вдруг пальцы его приостановили свой бег, точно примерзли к семейному алюминию. Надя испуганно глянула на него, глаза их на секунду встретились. Ксан Ксаныч тут же воровато шмыгнул взглядом в сторону и пуще прежнего засуетился со своей сковородкой. А Наде показалось вдруг, что они обманывают не только себя, а и всех людей вокруг. Похоже, они собирались сделать что-то нехорошее и постыдное: нарушить какой-то неписаный, но всем на свете известный человеческий закон.

Надя подурнела еще больше и выпрямилась над чемоданом.

– Девчата… Вера, Катерина и ты, как тебя? – обратилась она к девице с серьгами. – Выйдите на минуту в коридор. Нам с Ксан Ксанычем потолковать надо.

– Всего на одну минуту, – виновато подхватил Ксан Ксаныч. – Мы быстро…

– Вот жизнь пошла! – пожаловалась Катя, направляясь к двери. – Больше в коридоре живем, чем в комнате!

Вслед за Катей двинулась недовольная девица с серьгами. Патроны бигуди воинственно блестели на ее голове, и, по всему видать, ей очень не хотелось выходить в холодный коридор, но она только вчера перебралась в эту комнату, не успела еще прижиться на новом месте и боялась спорить с Тосиными подругами.

Вера заглянула Наде в глаза:

– Ты подумай хорошенько, чтоб потом не жалеть… Хорошенько все обдумай, Надежда!

Надя кивнула, благодаря Веру за дельный совет. Девчата вышли в коридор, и Надя с Ксан Ксанычем остались в комнате вдвоем.

– Ксан Ксаныч, – тихо, но твердо сказала Надя, – обо всем с тобой мы переговорили: куда стол поставить, куда шкаф, а вот про любовь как-то не успели…

– Это точно! – сразу же покаялся в своем упущении Ксан Ксаныч. – Все как-то минуты подходящей не выпадало… Хорошо, что ты напомнила: перед женитьбой всегда про любовь говорят, так уж принято… Как ты, Надюша, насчет любви?

Надя никак не ожидала, что трудный их разговор сразу же обернется против нее, и теперь затравленно глянула на Ксан Ксаныча:

– Я тебя очень уважаю, Ксан Ксаныч… Хороший ты и добрый и… все на свете умеешь делать. Все-все…

Она запнулась и надолго замолчала. Кажется, Надя жалела уже, что затеяла весь этот разговор.

– Значит, не любишь… – догадался Ксан Ксаныч, и руки его сами собой стали снимать Надино полотенце со своей сковородки.

Надя с испугом посмотрела на работящие руки Ксан Ксаныча.

– Постой! Я же привыкла к тебе, и никого на свете больше у меня нету…

– Успокойся, Надюша… – проговорил Ксан Ксаныч таким тоном, точно все, что произошло сейчас, ничуть его не касалось и утешать надо было только одну Надю. Сдается, он не так уж удивился нынешнему внезапному повороту событий, будто все время ожидал этого и в глубине души не очень-то верил в прочность своего счастья. – Ты кого-нибудь полюбила, Надюша?

– Никого я не полюбила, но и с тобой… Уважаю я тебя и привыкла, а вот…

Надя виновато развела руками.

– Что ж, сердцу не прикажешь… Зла на тебя я не держу, это я один во всем виноват, старый дурень. Ишь, чего удумал!..

Он бережно повесил на спинку кровати Надино полотенце с петухом и даже складку расправил. Надя завороженно следила за каждым его движением.

– А ты, Ксан Ксаныч? – с робкой надеждой в голосе спросила она. – Ты сам-то как?.. Любишь меня?.. Хоть немного?

– Я? – переспросил Ксан Ксаныч, выгадывая время.

– Ты, Ксан Ксаныч…

– А как же? – бойко начал было Ксан Ксаныч, но встретился глазами с Надей и прикусил язык. – Как тебе сказать…

Он съежился, втянул голову в плечи, как бы говоря: «А кто ж его знает?»

– Я думала: хоть ты… – разочарованно сказала Надя. – Как же мы жить будем? Другие любят, а мы… так?.. Просто так?

– Успокойся, Надюша… Вообще-то, живут и без любви, но с любовью, кто ж спорит, лучше. Для семейной жизни, я так понимаю, любовь вроде цемента: крепче как-то получается!.. Но я тебя и так не брошу, ты не сомневайся… Опять же: комната… Может быть, попробуем, Надюша? Живут же люди… – Ксан Ксаныч оглянулся на дверь. – Еще не поздно, Надюша, как ты скажешь – так и будет. Решай, а то девочкам в коридоре холодно…

Надю до слез тронуло, что даже в такую минуту добрый Ксан Ксаныч подумал о других.

– А может, ты бы решил? – попыталась она переложить ответственность за будущее на своего жениха.

Ксан Ксаныч строго покачал головой.

– Нет, – с неожиданной твердостью сказал он, – ты должна решать: в семейной жизни женщина – председатель… Ну, Надюша?

Надя отвернулась к слепому темному окну. Тишина затопила комнату. На нижнем складе коротко вскрикнул паровоз и тут же замолк. Лишь ходики, отремонтированные Ксан Ксанычем, громко и беспечно стучали на стене.

Сразу постаревший и вроде даже ставший меньше ростом, Ксан Ксаныч побрел к двери, забыто держа сковородку в вытянутой руке.

– Ксан Ксаныч, прости, что опозорила перед людьми, – тихо сказала Надя ему в спину. – Я и сама не знала, что так получится…

– Ничего, Надюша, как-нибудь переживу, – отозвался не оборачиваясь Ксан Ксаныч.

У порога он остановился, в остатний раз обежал глазами комнату, прощаясь со всей своей несостоявшейся семейной жизнью.

– Не отстают? – совсем некстати спросил Ксан Ксаныч, покосившись на ходики. – А табуретку, Надюша, возьми себе… На память… Понадобится – я еще сделаю.

Ксан Ксаныч скованно взмахнул рукой в сторону знаменитой своей табуретки с дырочкой, заметил сковородку в руке и сунул ее на угол плиты.

– Интересно, кому теперь наша комната достанется? – вслух подумал он напоследок и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

Вбежали озябшие девчата, окружили Надю.

– Вот всегда она так! – возмутилась Катя. – Целый год тянула – и нате… Как подруга подруге: и на что ты, Надька, со своими данными надеешься?

– Ведь теперь тебе мужика не найти! – подхватила девица с серьгами.

– Ну, один-то мужик всегда со мной…

Надя невесело усмехнулась и кивнула на топор, стоящий в углу возле печки.

По тихой ночной улице поселка шла поредевшая ватага во главе с Филей. Длинномер сорвал с крыши сосульку и бросил ее в раскрытую форточку чуркинского дома. А Мерзлявый схватил с крыльца забытые детские саночки и швырнул их в колодец.

Филя досадливо поморщился и с тоской подумал: «И чего бы такое сотворить?»

Они подошли к Камчатке и заметили в укромной тени парочку.

– Шуганем? – предложил Мерзлявый.

Длинномер рванулся было к завалинке, узнал Илью, поспешно ретировался и сказал умудренно:

– Не стоит…

И Филя разглядел, кто сидит на Камчатке.

– Так держать! – приказал он ватаге, махнув рукой вдоль улицы, а сам решительно шагнул к завалинке.

Он вплотную подошел к Илье и Тосе, всмотрелся в их счастливые и отрешенные лица, ненужно спросил:

– Сидите?

Илья недовольно снял руку с Тосиного плеча.

– Сидим! – храбро отозвалась Тося.

– Ну и как оно? Не скучаете? – заинтересованно спросил Филя тоном исследователя, столкнувшегося с новым и непонятным ему явлением природы.

– Ничего, – ответил Илья. – Терпеть можно!

– Значит, привел-таки на Камчатку?

Тося отодвинулась от Ильи и выжидательно посмотрела на него.

– Это она меня привела, – признался Илья.

Тося наклонила голову, подтверждая, что так оно, в сущности, все и было, и снова придвинулась к Илье.

– Э-эх, жалко мне вас! – философски сказал Филя. – И на что вы лучшие годы тратите!.. Курнуть не найдется?

Илья протянул Филе пачку папирос и захлопал себя по карманам в поисках спичек.

– Огонек имеется… – с достоинством сказал Филя и щелкнул зажигалкой.

Он прикурил и не сразу потушил зажигалку, с почтительным любопытством разглядывая Тосю, разлучившую его с Ильей. Филя никак не мог понять, чем же, в конце-то концов, эта невзрачная девчонка приворожила к себе такого бравого парня, как Илья. А Филю, при всей его беспечности, всегда почему-то задевало, когда он сталкивался с чем-нибудь в жизни, чего не понимал. В такие минуты он начинал вдруг чувствовать себя дураком, а в дураках Филя ходить не любил, считая себя не хуже тех, кто все понимает. Он скорее готов был прослыть подлецом и хулиганом, лишь бы не заделаться дураком.

Так и не докопавшись и на этот раз до коренной Тосиной тайны, Филя щелкнул зажигалкой, и темнота отобрала у него счастливую парочку.

– Ну-ну, так держать… – машинально пробормотал Филя, яснее, чем когда-либо раньше, чувствуя, что есть в жизни что-то недоступное ему, и неохотно отошел от Камчатки.

Пока Филя проводил исследовательскую свою работу, ватага его совсем разбрелась. На улице остался лишь Филин «актив»: Длинномер и Мерзлявый. Они лепили снежки из последнего грязного снега и пытались сшибить фонарь.

– Лучшие люди женятся, а на вас и погибели нету! – осудил приятелей Филя.

По улице пробежала бездомная дворняга – из тех, что вечно шныряют возле помоек. Срывая на ней злость за все свои неудачи, Филя затопал ногами, заулюлюкал. Дворняга поджала хвост и умчалась во тьму. Филя смущенно кашлянул и покосился на свой «актив».

Длинномера уже нигде не было видно, а Мерзлявый – жалкий и в пыжиковой шапке – все еще кидал снежками в фонарь.

– Эх ты, мазила! – сказал Филя.

Он слепил из мокрого снега литой снежок, тщательно прицелился в фонарь, боясь опозориться перед последним и самым верным своим соратником, и с силой швырнул ледышку. Лампочка звякнула в вышине, вокруг сразу потемнело, будто ночь надвинулась на Филю, осколки стекла посыпались на землю.

– Вот так и держать! – горделиво распорядился Филя, радуясь первой сегодняшней удаче.

В свете соседнего фонаря мелькнула длинная фигура коменданта, спешащего к месту происшествия. Мерзлявый трусливо нырнул в темный переулок, даже не предупредив своего атамана об опасности.

– Кадры… – проворчал Филя.

Зоркий комендант приметил беглеца, ястребом налетел на него и сорвал с головы пыжиковую шапку.

– Не отдам, пока новый фонарь не повесишь! – крикнул он вдогонку простоволосому Мерзлявому, улепетывающему со всех ног.

А гордый Филя и не думал убегать. Он демонстративно стоял посреди осколков фонаря и терпеливо поджидал грозного коменданта. Ему хотелось ругаться, скандалить. И от драки Филя сейчас не отказался бы. Он согласен был даже пострадать – лишь бы заглушить того непонятного прожорливого червяка, который ворочался в нем и грыз его душу.

Поравнявшись с темным фонарем, комендант открыл было рот, но взглянул на воинственного Филю, готового постоять за себя, молча козырнул и прошел мимо. Филя никак не мог решить: то ли комендант не захотел наказывать двух людей за одно преступление, то ли просто побоялся связываться с ним.

– Начальство! – горько сказал Филя, поняв, что даже пострадать сегодня ему не удастся, и в сердцах плюнул себе под ноги.

…Обходя дозором поселок, комендант заглянул и на Камчатку, где все еще сидели Тося с Ильей.

– Зря сидите, – припугнул он легкомысленную парочку. – До осени отдельных комнат не предвидится!

– Проваливай, товарищ начальник! – прогнал его Илья и шепнул Тосе: – Завтра весь поселок узнает, что мы с тобой на Камчатке сидели.

– Ну и пусть! – расхрабрилась Тося.

– Ишь ты! – удивился Илья и попросил: – А теперь ты меня поцелуй, а то я тебя вон сколько, а ты ни разу… Ведь равноправие!

– Что ты, Илюшка, страшно! – заробела Тося. – Я лучше потом как-нибудь, ладно? А то сегодня мы все переделаем – и на завтра ничего не останется…

– Останется! – убежденно сказал Илья.

– Ты не обижайся, Илюшка, а я пойду: все коленки замерзли.

Они встали с завалинки и подошли к крыльцу общежития.

Тося тайком от Ильи приоткрыла за спиной дверь, обеспечивая себе беспрепятственное отступление, и вскинула голову.

В небе гулял молодой месяц – родной брат того месяца, в которого Тося когда-то осенью пуляла космической ракетой. «Есть все-таки справедливость на свете!..» – решила Тося, припомнив стародавние свои обиды.

– Глянь, спутник летит!

– Не должен бы сегодня… – засомневался Илья, задирая голову. – Сашка ничего не говорил… Да где ты видишь?

– Вот где!

Тося приподнялась на цыпочки, чмокнула Илью в щеку и захлопнула за собой дверь.

От полноты чувств Илья погладил шершавую доску, крикнул, будоража ночную тишину:

– Хэ-гэ-эй!.. – и, не разбирая дороги, напрямик зашагал по жидкому, хлюпающему под ногами снегу.

Эхо подхватило крик Ильи и понесло его над спящим поселком, над окрестными лесами и всем притихшим под тонким месяцем миром.

Большой поток

Глава первая

1

Сосны стеной подступали к дороге. От бронзовых стволов, ярко освещенных солнцем, на снег падал красноватый отсвет. Грузовик подпрыгивал на частых ухабах, и, отмечая каждый ухаб, в кузове звонко лязгали стальные прутья.

Софья сидела в кабине рядом с шофером, смотрела на сплошную стену сосен и все старалась теплее укутать грудного сына. Она мало ездила в своей жизни, и теперь, после четырехдневного пути в поезде и автобусе, после ночлега в городской гостинице и нескольких часов тряски в грузовике, Софье казалось, что она заехала в непроходимые дебри. Появилось даже такое чувство, будто она не учительница неполной средней школы, которая едет к мужу-инженеру, а отважная путешественница. Андрюшка-наследник при выезде из города начал было хныкать, но потом, видимо, понял, что хнычь не хнычь, а трястись придется двести километров, и затих.

В кузове, открытом всем ветрам, ехал мастер – возвращался с курсов в тот же леспромхоз, где работал муж Софьи, инженер Костромин. Софья понимала, что, если б не она, в кабину сел бы мастер, и предложила ему еще в городе взять у нее из рюкзака одеяло и укутаться. Мастер снисходительно усмехнулся и ответил, что живет с морозом в дружбе.

Софье понравилось чисто выбритое, скуластое лицо ее попутчика, кирпичное от загара и ветра, и та особая, сдержанная, немного официальная вежливость, какая бывает у людей, долго прослуживших в армии. Отец Софьи был кадровый военный, она с детства привыкла к этой вежливости и не раз упрекала мужа за то, что он так и не приобрел военных повадок за годы службы в армии. Костромин в ответ говорил, что главное – не форма, а содержание, и шутливо высмеивал ее пристрастие к мундиру.

Сначала Софье все в дороге казалось интересным: строгие сосны, нарядные ели, запушенные снегом, маленькие деревушки с буднично-серыми бревенчатыми стенами, редкие встречные автомашины. Но прошел час-другой, лесу по сторонам дороги не виделось ни конца ни края, и Софья заскучала. Вдобавок начали мерзнуть ноги. Софья недоумевала: зачем Геннадий так далеко заехал рубить лес? Чем этот лес, мимо которого они ехали, плох? Слышно было, как в кузове, пытаясь согреться, стучал ногами мастер, – видимо, дружеские отношения с морозом сегодня у него не налаживались.

От нечего делать Софья начала вспоминать учеников из своего класса и перебрала их всех, одного за другим. Шалуны всплыли в памяти как живые, а прилежные ученики припоминались почему-то с трудом. Потом она обратилась к занятию, хорошо знакомому всем любящим в разлуке, – стала думать: что сейчас может делать муж?

Геннадий, конечно, давно уже получил телеграмму, ждет не дождется ее приезда и, наверно, из всех сил наводит красоту в квартире, чтобы удивить жену своей хозяйственностью. Но это вечером, а сейчас, в разгар рабочего дня, он сидит в конторе или ходит по лесу и учит лесорубов, как легче пилить деревья.

Вспомнилось неприятное – вчерашний разговор в городе с управляющим трестом. Костромин писал жене, что управляющего за глаза называют Дедом Морозом; и когда вчера в техснаб треста, где Софья справлялась об автомашине, вошел бородатый солидный человек в длинной снежно-белой шубе, она сразу догадалась, что это управляющий. Узнав, что Софья – жена Костромина, Дед Мороз неодобрительно хмыкнул, причем Софья так и не поняла, к кому это относилось – к ней или к Геннадию. Управляющий велел начальнику техснаба отправить Софью с первой же автомашиной и на прощанье сказал ей:

– Передайте своему мужу: не слишком ли долго он присматривается к работе и ходит вокруг да около? Пора ему уже активнее участвовать в делах леспромхоза и давать кубометры. – Дед Мороз звонко щелкнул о крышку стола костяшками пальцев. – Кубики! Кубики! Они решают все.

Слова управляющего никак не вязались с представлениями Софьи о муже. Геннадий был старше ее, опытнее, воевал, когда она еще девчонкой бегала в школу, и Софья привыкла смотреть на мужа с известным почтением, считать его авторитетом во всех случаях жизни, а тем более в вопросах его собственной работы, к которой он так долго и так хорошо себя готовил. Муж окончил институт с отличием, товарищи Геннадия, которых она знала, гордились им и пророчили ему большую будущность. Софья давно уже решила, что Геннадий – человек особенный, и, выезжая к нему из Ленинграда, была уверена: он уже успел показать себя на работе и весь трест, от незнакомого ей еще тогда Деда Мороза до уборщицы, гордится, что заполучил такого выдающегося инженера.

«Ходит вокруг да около», – вспомнила Софья и недоверчиво усмехнулась. Просто Дед Мороз не успел еще как следует узнать Геннадия или кто-нибудь из зависти наговорил на мужа – вот и вся причина!..

В полдень шофер остановил машину в деревне перед чайной, где уже стояло два грузовика и несколько саней, высоко нагруженных сеном.

– Каждый раз на этом самом месте! – весело сказал шофер и подмигнул в сторону вывески, на которой слова «холодные и горячие закуски» только угадывались под толстым слоем инея, а кроткое слово «напитки», очищенное от изморози чьей-то старательной рукой, сияло во всей своей красе.

Шофер проворно выпрыгнул из кабины и стал укутывать радиатор замасленной телогрейкой. К удивлению Софьи, на стене чайной висела афиша, извещавшая, что в местном клубе идут «Кубанские казаки» – новинка, которую она успела посмотреть лишь перед самым отъездом из Ленинграда. Да и сама чайная, невзрачная снаружи, как все старые бревенчатые дома, внутри оказалась неожиданно чистой и светлой, с белыми скатертями на столиках и нарядными вежливыми официантками – совсем не такая, какой ей полагалось быть в дебрях, посещаемых отважными путешественницами. Оставалось только утешаться, что до Сижемского леспромхоза, где работал муж, она еще не доехала и там уж, несомненно, будет настоящая медвежья глушь.

Андрюшку в чайной больше всего поразил жарко начищенный трехведерный самовар, уютно мурлыкающий на стойке в буфете. Наследник не спускал с самовара глаз, и Софье пришлось даже пересесть на другое место, чтобы не закрывать от сына медного великана.

Озябший мастер с шофером решили погреться спиртом; они заказали и на долю спутницы.

– Что вы? – испугалась Софья. – Я не пью.

– Выпейте, – дружелюбно сказал мастер, пуская в ход всю свою милую Софьиному сердцу военную вежливость. – На севере, да еще в дороге, – это самая первая необходимость.

– Так точно, – подтвердил шофер.

Софья поняла, что вежливый мастер с шофером от нее не отступятся. К их спору уже начали прислушиваться, и, боясь прослыть ломакой, Софья решилась.

– Сделайте, чтоб не очень крепко, – сдаваясь, шепотом попросила она, зажмурилась, залпом выпила сильно разбавленный потеплевший спирт и закашлялась, все еще не решаясь открыть глаза.

Андрюшка засмеялся и протянул ручонку к стакану.

– Правильный мужик растет! – одобрил шофер.

Принесли чай – крепко заваренный, обжигающий. Мастер, просвещая Софью, сказал, что чай на севере – вторая необходимость, и шофер снова подтвердил:

– Так точно.

Погода за окном стала портиться. Подул ветер, завихрилась поземка. Софья забеспокоилась: еще в гостинице она наслушалась разговоров о пассажирах, которые из-за непогоды по неделе задерживались в пути. Но шофер уверил ее, что сегодня же доставит в Сижму, и подсел к водителю соседней машины. Коллеги угостили друг друга папиросами, хотя Софья хорошо видела, что папиросы у обоих одинаковые – «Беломор», потом поговорили о подшипниках, аккумуляторах и зарплате и решили продолжать путь совместно, чтобы выручить друг друга, если кто-нибудь застрянет.

Софья с Андрюшкой снова села в кабину, мастер храбро полез в кузов. Грузовики тронулись один за другим. На открытых местах поземка уже успела замести дорогу. Колеса буксовали в сыпучем, сухом снегу. Шоферам приходилось частенько выпрыгивать из кабин, лопатами откидывать от колес наметенный снег.

Был ли тому причиной выпитый спирт или ожидание скорой встречи с Геннадием, но только на Софью вдруг напала болтливость, и она принялась очень искусно, как ей казалось, выпытывать истинное мнение шофера о ее муже. Выяснилось, что шофер по работе с инженером Костроминым лично не сталкивался, однако слышал от дружков-трактористов, будто новый инженер – человек ничего себе, насчет знаний подкованный, но крутовато берет на поворотах. Софья собралась было уточнять, в чем именно крутоват Геннадий, а потом подумала: есть что-то нечестное в ее расспросах – и замолчала.

С северо-востока надвигалась темная снеговая туча. Она густела на глазах, ширилась и вскоре захватила полнеба. Убегая от тучи, солнце на юго-западе заспешило к закату. Тени от деревьев, удлиняясь, пошли в наступление на дорогу. Раньше они едва достигали левой обочины, а теперь дотянулись до середины дороги, потом покрыли неровными зубцами правую обочину, поползли дальше, к освещенной косым солнцем медной стене сосен, переломились на стволах первого ряда, зарябили на задних стволах, карабкаясь все выше и выше.

Заметно потеплело, воздух стал сырым и пресным, как бывает перед снегопадом.

Выехали на вершину пригорка, и глазу открылся поселок, прильнувший к излучине застывшей реки. От середины излучины стрелой рванулась стремительная серебряная полоска узкоколейной железной дороги, вонзаясь в чащобу близкого леса.

– Вот и Сижма, – сказал шофер. – Прошу любить и жаловать!

2

Поселок поразил Софью обилием громкоговорителей. Черные тюльпаны громкоговорителей пышно цвели на столбах посреди улицы, в застрехах крыш, на крылечках домов.

Грузовик остановился перед двухэтажным зданием конторы леспромхоза, и не успела Софья выйти из кабины, как, словно по сигналу, густо посыпал снег. Софья увидела в окнах конторы любопытные лица. Ее рассматривали – ведь она была женой главного инженера леспромхоза!

Заслышав за спиной торопливые шаги, Софья радостно обернулась, думая, что это спешит муж, но вместо Геннадия увидела румяного незнакомца в шлеме летчика и длинной кавалерийской шинели.

– Комендант Звездочкин! – отрекомендовался он, приложил трехпалую рукавицу к шлему и стукнул каблуками красных калош, надетых на горские ноговицы. – Приказано вас встретить. Товарищ Костромин сейчас в отъезде… Это весь ваш багаж? Прошу за мной.

Путаясь в длиннополой шинели, комендант Звездочкин ринулся вперед, шагая в такт маршевой музыке громкоговорителей. Софья с Андрюшкой на руках еле поспевала за ним. К счастью, бурный марш сменился ленивым вальсом, и красные калоши коменданта, замедлив бег, с неуклюжей грацией поплыли в снежном вихре. Софья вслед за Звездочкиным вошла в новый дом со светлыми, еще не успевшими почернеть бревенчатыми стенами. Бравый комендант остановился перед дверью и зачем-то потрогал висячий замок, хотя и так было видно, что дверь заперта.

– Постойте минутку, я найду уборщицу: ключ у нее.

Комендантская минутка растянулась на добрых четверть часа. Софья одиноко стояла в сенях и злилась на мужа: уж если сам не мог встретить, так хотя бы дверь не запирал. И все время ей казалось, что кто-то пристально ее рассматривает. Софья досадливо обернулась. Дверь на противоположной стороне сенец была чуть приоткрыта, в щели невысоко над полом сверкал детский глаз – черный и любопытный. Потом глаз исчез, босые ноги зашлепали за чужой дверью, послышались невнятные голоса, и на пороге появилась невысокая дородная женщина в летнем платье с короткими рукавами.

– Зайдите к нам, а то с этим Звездочкиным вы намучаетесь… Заходите, заходите. По-соседски.

Она гостеприимно распахнула дверь, и Софья вошла в большую, жарко натопленную комнату с празднично чистым полом. У окна сидела девочка лет двенадцати и штопала мужской носок. Три маленькие девочки в одинаковых пестреньких платьицах стояли посреди комнаты и жгли Софью черными угольками глаз. Угадать, которая из них подсматривала за ней, было никак невозможно, но Софья решила, что это делала средняя: ее рожица была самой плутоватой. Три девочки разом пропищали:

– Здрасте!

Старшая, у окна, молча кивнула головой.

– Дочка? – поинтересовалась женщина, дотрагиваясь до Андрюшкиного одеяла.

– Нет, сын! – с гордостью ответила Софья.

Хозяйка вздохнула и пожаловалась:

– A y меня все дочки! Даже перед мужем стыдно… Я жена Чеусова – директора леспромхоза… Садитесь – как вас по имени-отчеству?

Софья назвала себя.

– Меня – Степанида Макаровна… Значит, к мужу?.. Вы раздевайтесь, у нас жарко. А ребенка передайте Александре Романовне.

Софья удивленно огляделась вокруг, не понимая, о ком говорит хозяйка. Старшая девочка перекусила зубами нитку, воткнула иголку в бисерную подушечку, висевшую высоко на стене, чтоб не добрались младшие, и не спеша направилась к Софье. Степанида Макаровна пояснила: