Текст книги "Девчата. Полное собрание сочинений"

Он так старался, точно изо всех сил хотел позабыть что-то неприятное, что занимало еще недавно все его мысли. И это ему, кажется, удалось.

– Знаешь, – признался он жене, выстругивая рукоятку для люльки, – я никогда не подозревал в себе таких способностей! Видимо, как там ни крути, а все мы немного птицы-канарейки и страсть вить гнезда у нас в крови. Раньше мне казалось это каким-то пережитком прошлого и даже… мещанством, а теперь вижу: ничего зазорного тут нету!

Софья собиралась сказать, что он прав лишь в том случае, если наряду с птичьими занятиями, а еще лучше – прежде их, человек с честью выполняет свою главную общественную задачу, но подумала, что Геннадий может воспринять ее слова как намек на собственную неудачную работу в леспромхозе, и промолчала.

Костромин приладил рукоятку с тормозом к люльке и предложил опробовать изобретение. Но Софья была занята у плиты, а Андрюшка почему-то не пожелал тихо лежать в реконструированной люльке. Тогда Костромин загрузил люльку книгами, а сам лег на койку, изображая няню. Для большего сходства он повязал голову Софьиной шалью.

– Внимание! – объявил Костромин и потянул к себе рукоятку – люлька плавно закачалась; нажал на тормоз – люлька послушно остановилась.

Софья хохотала у плиты, пока что-то не подгорело там.

Неожиданное ребячество Геннадия обрадовало Софью. Значит, неглубоко еще пустила в нем корни напугавшая ее недавно отчужденность, если он мог проделывать такие номера!

Она подметала пол после хозяйственных занятий мужа и думала не без самодовольства, что своим превращением он обязан ей. За какие-нибудь два часа она успокоила мужа, вернула ему уверенность в собственных силах. Пусть он пока еще немного дичится ее и не посвящает в свои заботы, она не обижается: не за горами время, когда Геннадий все расскажет ей о сижемских трудностях. Вдвоем они преодолеют любые препятствия, она станет незаменимой помощницей мужа во всех его делах, и они легко вытащат Сижму из прорыва…

Сели ужинать. Макаронный суп, изготовленный Софьей, привел Костромина в восторг, а оладьи показались ему чудом кулинарного искусства. Софья же, склонная к самокритике, находила, что тесто недостаточно подошло.

Глава вторая

1

Костромин работал в леспромхозе только второй месяц. Назначение в Сижму не обрадовало его. План предыдущего года леспромхоз выполнил, и в тресте его считали если не передовым, то, во всяком случае, средним и вполне благополучным. У Костромина же, неизвестно когда, скорей всего еще в институте, куда он вернулся после войны на третий курс, сложилась некая мечта о своей будущей работе. Мечта эта в общих чертах сводилась к тому, что инженер Костромин попадает на отсталое предприятие, засучив рукава принимается за работу – и очень скоро все видят, как это предприятие идет в гору, процветает. Костромина ставят в пример, все радуются, а честолюбивая Софья гордится, что выбрала себе спутником в жизни такого дельного человека…

Вместо отсталого предприятия пришлось ехать туда, где план выполнялся. Здесь хоть в лепешку разбейся, все равно будут говорить: «А мы и раньше неплохо работали!»

Но в Сижме Костромин увидел, что его представление о благополучном предприятии нуждается в больших поправках. Третья часть трелевочных тракторов находилась в ремонте, суточные графики движения поездов пестрели простоями, производственный план первой декады января был выполнен только на шестьдесят три процента.

Директор леспромхоза Чеусов встретил Костромина хорошо. Он боялся, что ему пришлют совсем юнца, и облегченно вздохнул, убедившись, что инженеру за тридцать и ранняя седина нет-нет да и блеснет на его висках.

При первой же беседе с директором Костромин спросил:

– Почему в этом году леспромхоз стал работать хуже?

– Мы и в прошлом году так же работали, – с достоинством ответил Чеусов.

– Но в прошлом году выполнили план.

– Откровенно говоря, – чистосердечно признался Чеусов, – особой заслуги нашей в том нету. В минувшем году, благодаря хорошей работе машиностроительных заводов и вниманию к лесной промышленности, механизмов к нам поступило гораздо больше, чем предусматривалось, – вот мы и выполнили план!

– Это значит – жить на чужом горбу, иждивенцами! – возмутился Костромин.

Директор поморщился:

– Э, батенька, в лесу и не такое бывает… Взять хотя бы нынешний план. Двести пятьдесят тысяч кубометров в год, а на первый квартал нам дают… сколько бы вы думали?.. Девяносто!.. Тридцать шесть процентов годового плана – на первый квартал. Это планирование?

– Но почему так? – удивился Костромин.

– Тут две причины, – бесстрастно сказал Чеусов. – Во-первых, плановики наши все еще шпарят по старинке. Была когда-то лесная промышленность сезонная, ведущим сезоном был зимний – вот и планируют по привычке на зиму побольше. Отчасти это еще и сейчас справедливо – для тех леспромхозов, где ледяные дороги или автомобильная вывозка. А у меня – железная дорога, и паровозу безразлично, белый снег по сторонам сугробится или зеленая травка ковриком стелется. А вторая причина будет психологическая: в кошки-мышки с нашим братом, производственником, играют! Рассуждают примерно так. Если дать директору леспромхоза нормальный план на квартал, то он выполнит его и почиет на лаврах. Давайте надбавим ему, лентяю, – и тогда он, медведь этакий, из кожи будет лезть, чтобы выполнить план, и хотя, по всей вероятности, его все-таки не выполнит, но сделает, однако, побольше, чем при нормальном плане.

– Но это безобразие – так планировать! – снова возмутился Костромин. – Ведь ясно: нереальный план только разоружает коллектив. Народ привыкает думать, что план – это одно, а производство – другое.

– Правильно, все правильно, – согласился Чеусов, немного завидуя молодому инженеру, который может так близко принимать все к сердцу, в то время как он, Чеусов, давно уже ничему не удивляется. – Игра в кошки-мышки никого не обманывает. Директора леспромхозов заранее знают, что в первом квартале получат выговор, во втором, если со сплавом не задержатся, начнут выправлять положение, в третьем – их уже будут хвалить, а в четвертом – премируют! А с нового года все опять начнется сначала.

Чеусов прошелся по кабинету, остановился у окна. Костромину показалось, будто директор уже жалеет, что разоткровенничался с ним.

– Это хорошо, что вы к нам приехали! – неожиданно весело сказал Чеусов. – Жаль вот, замполит на Кавказе лечится – старая рана открылась. Тоже фронтовик… – Костромина удивила виновато-завистливая нотка в голосе директора, – по-видимому, Роман Иванович всю войну проработал в тылу. – Вернется он – и нас трое будет, любую напасть мигом одолеем!.. А пока сделаем так: вы сядете на технику, а я возьму себе дела административные. Учтите, на всякий случай: вашего предшественника сняли за срыв механизации. Тогда у нас тракторов еще мало было и поначалу с ними что-то не ладилось, инженер больше на лошадок надеялся, а тракторы у нас вроде музейных экспонатов стояли. Когда на совещании в тресте управляющий сказал, что в ближайшие дни заменит всех лошадей тракторами, инженер наш возьми да и выпали: «Чем же мы тогда лес трелевать будем?» То-то смеху было! Дед Мороз рассердился да сгоряча и забрал у нас лошадей, чтобы мы на них не рассчитывали при выполнении плана. Теперь даже для хозяйственных работ не хватает – во всем леспромхозе только четыре горбунка бьют копытами… Да, не застали вы, Геннадий Петрович, интересного времени. Электропила и трелевочный трактор сейчас всеобщее признание получили, а на первых порах наш брат производственник руками и ногами от них отмахивался, по старинке крепко держался за лучковую пилу да разлюбезного конягу. Секретарь райкома так и назвал это – машинобоязнью. Все мы ею переболели… А в общем, как плохо ни работали, а полюбоваться есть чем.

Директор отдернул занавеску на окне, знаком подозвал к себе Костромина.

– Когда семь лет назад я сюда впервые приехал, здесь сплошная тайга была. Медведи к нам запросто в гости хаживали. На том месте, где сейчас клуб, я собственноручно по медвежатихе промазал. Если бы меня не выручил нынешний председатель рабочкома, сидел бы в этом кабинете другой директор… А сейчас – какую махину отгрохали! – Он широко повел рукой, приглашая Костромина по достоинству оценить его работу. – Узкоколейка, депо, механическая мастерская, три рабочих поселка. А в лесу, как в цехе самом настоящем, поточные линии, и генераторным газом да бензином так начадили, что зверье до самого Кокшинского отрога чихает! Вот поедем по лесосекам – сами во всем убедитесь.

На другой день Чеусов повез нового главного инженера в лес, и Костромин действительно убедился, что валят лес в Сижемском леспромхозе одними лишь электропилами, трелюют к узкоколейке мощными тракторами КТ-12, прозванными ласково «котиками», раскряжевывают на верхних складах опять-таки электропилами. Не хватало только лебедок для полной механизации погрузки леса на платформы, да вручную велась обрубка сучьев – работа, как показалось Костромину, безобидная и веселая.

Однако новый инженер увидел также и кое-что другое: передвижные электростанции, каждая из которых способна была одновременно питать энергией пять пил, приводили в движение только по три пилы; березовые чурки для газогенераторных «котиков» были сырые, и к ним подмешивали сосну, а это вело к преждевременному износу тракторов и снижало их мощность; трелевочные волоки щетинились высокими пеньками, тракторные возы цеплялись за них, и трактористы тратили драгоценное время на отцепку воза.

Хотя Чеусов и хвастался механизмами, но работа их, казалось, совершенно не интересовала его. Директор равнодушно проходил мимо тракторов, лебедок, электропил, зато на разделочных площадках весь преображался. Всегда торопливые движения директора становились четкими, рассеянный взгляд обретал цепкость и остроту. Чеусов проворно бегал вокруг раскряжевываемых бревен, осматривал торцы, стучал обухом топора по стволу, мерил кривизну, придирчиво ковырялся в гнилях. Чувствовалось, что разделка древесины на сортименты – кровное дело для Романа Ивановича и тут он готов потягаться с любым профессором.

В Сижемском леспромхозе было три лесопункта: на седьмом и восемнадцатом километрах магистральной дороги и Медвежка – на боковой ветке. Каждый лесопункт имел по три поточные линии, обслуживаемые комплексными сквозными бригадами. Во главе поточной линии стоял мастер. Состав сквозных бригад на бумаге считался постоянным, но на деле и начальники лесопунктов, и директор леспромхоза частенько отрывали рабочих от основной работы на погрузку, чистку пути, заготовку газогенераторных дров для прожорливых «котиков».

Во время учебы студенту Костромину приходилось на производственной практике сталкиваться с мастерами, и он привык считать их людьми строптивыми, не дающими себя в обиду. Теперь же, в Сижме, инженера Костромина удивило, что ни один из мастеров не прекословил Чеусову, когда тот забирал у них рабочих, только втихомолку ворчали. Но однажды мастер-старичок с Восемнадцатого километра все разъяснил Костромину:

– Помолчишь, раз такое дело! У директора привычка: как кто поперек пути становится – так на курсы посылает. Был у нас мастер Осипов, – может, слышали? Вот он Роману Ивановичу спуску не давал. А где он теперь? Набирается ума-разума на чужбине! Ему-то, положим, еще не поздно: молодой, сорока лет нету. А из меня какой курсант? Вот и молчим. Уж лучше промолчать, чем на старости лет вдали от семейства и хозяйства за парту садиться.

Все мастера были пожилые, опытные, с большим стажем работы. Но опыт у них был старый. Они превосходно разбирались в пороках древесины, безошибочно умели на глаз определить диаметр и длину бревна, наизусть помнили ходовые страницы кубатурных таблиц. Всего этого было вполне достаточно для леспромхоза прежнего типа – с ручной валкой леса и конной вывозкой. А для такого механизированного леспромхоза, как Сижемский, этих знаний было уже мало.

И получалось так, что передвижные электростанции, трелевочные тракторы, лебедки и электропилы работали в лесу без контроля. Участковые механики были по горло заняты в мастерских ремонтом неисправных механизмов и на лесосеку заглядывали редко. Начальники лесопунктов и директор леспромхоза все свое внимание уделяли вывозке, ибо трест судил об их работе не по тому, сколько древесины заготовлено в лесу или собрано на верхних складах, а по «кубикам», вывезенным на нижний склад и сданным приемщикам сплавной конторы.

Новому главному инженеру достался самый узкий и заброшенный участок леспромхозовского фронта работы.

2

Однако «сесть на технику» Костромину не удалось.

Он успел только побывать на двух лесопунктах и собирался в Медвежку к Настырному, когда Чеусов, виновато скосив глаза, попросил инженера снова съездить на Седьмой километр. Там скопилось много порожняка, и следовало на месте разобраться, почему его не нагружают. Затем пришлось поехать в районное село, чтобы уладить конфликт с лесхозом – хозяином сижемских лесов. Не успел Костромин вернуться из лесхоза, как надо было сломя голову мчаться на Восемнадцатый километр, где по неизвестной причине уже полдня не работала целая поточная линия.

А там и пошло: сегодня – одно, завтра – другое. Снежные заносы, поломки механизмов, споры со сплавщиками – приемщиками древесины, телефонная ругань с техснабом треста, не обеспечивающим леспромхоз запасными частями. Костромин утром не знал, где будет вечером. Чеусов и его включил в борьбу за «кубики», а так как вывозка шла круглосуточно, то даже и спать приходилось урывками и большей частью не дома.

В пути, на небыстрых и тряских сижемских поездах, в минуты вынужденного безделья, Костромин пытался разобраться в происходившем, найти ошибку. Может быть, ему не надо было с самого начала проверять, почему на Седьмом километре не грузят порожняк, и не ехать в лесхоз? Нет, все это нужно было сделать – если не ему, так кому-нибудь другому. Лишней работы они с Чеусовым не делали. Но они чинили уже поломанное, латали уже продырявленное, устраняли задержки в движении «кубиков» от пня к нижнему складу только тогда, когда эти задержки уже возникали. Они занимались тем, что лежало на поверхности, а задача состояла в том, чтобы проникнуть вглубь работы и на месте, у источника, пресечь самую возможность бесчисленных поломок и задержек. Но как это сделать – Костромин не знал. Они с Чеусовым едва успевали устранять каждодневные неполадки – где уж тут было думать о коренном пересмотре всего режима работы.

Иногда вспоминалась наивная студенческая мечта об отстающем предприятии, которое благодаря его умелому руководству выходит в передовые. Костромин много дал бы сейчас, чтобы Сижемский леспромхоз был на самом деле средним и благополучным, как ему говорили в тресте, а не таким, каким он его застал.

А в общем, инженер знал, что долго так продолжаться не может. Если они сами не найдут выход, им помогут или заставят найти выход другие. На этот счет Костромин не заблуждался и понимал, что ни трест, ни райком партии с нарастающим отставанием леспромхоза мириться не будут. Они пока ограничивались телефонными звонками, учитывая, видимо, неплохие результаты работы леспромхоза в прошлом году и надеясь, что сижемцы сами выправят положение.

Один только лесопункт Медвежка, возглавляемый Настырным, не причинял хлопот ни директору, ни главному инженеру. День за днем, невзирая на погоду и отсутствие запасных частей, Медвежка давала «кубики», выполняя свою долю завышенного плана, на который Чеусов сваливал вину за плохую работу леспромхоза.

Настырный слыл счастливцем. Электростанции у него не простаивали, тракторы не ломались, как на других лесопунктах, даже снег – стихия! – и тот, казалось, не имел власти над Медвежкой. Когда узкоколейку на всех подходах к верхним складам заметали сугробы и паровозы не могли пробиться к древесине, Настырный вдруг сообщал:

– Забирайте груженые платформы, направляйте порожняк, путь свободен.

Леспромхозское начальство редко заглядывало в Медвежку, так как всегда находилось неотложное дело на отстающих лесопунктах. Мастера и рабочие Медвежки гордились прижившимся у них переходящим красным знаменем, хвастались своей автономией. Задиристая молодежь при встречах высмеивала своих сверстников с Седьмого или Восемнадцатого километра и не признавала ничьих авторитетов, кроме авторитета Настырного. Пожилые рабочие Медвежки любили похвастаться своими заработками и жалели всех, у кого нет такого хозяина, как их орел Илья Семенович. Рабочие других участков в отместку прозвали медвежцев «топтыгами», а лесопункт – вотчиной Настырного. «Топтыг» упрекали в полной потере самостоятельности, говорили, что без разрешения Настырного они и дохнýть не смеют.

За первый месяц работы в леспромхозе Костромин только один раз побывал в Медвежке, и то случайно. Как-то поздно вечером он поехал на Седьмой километр, чтобы ускорить затянувшуюся там погрузку. Он рассчитывал пораньше вернуться с груженым составом в Сижму и выспаться. Но на Седьмом километре выяснилось, что древесины на лесопункте хватило лишь на половину платформ, а остальные можно будет нагрузить только завтра. Костромин связался по телефону с диспетчером, и тот доложил, что минуту назад Настырный потребовал паровоз.

«Зазнался!» – решил Костромин. Он хорошо помнил, что порожняк в Медвежку был направлен недавно и там никак не могли так быстро закончить погрузку. «Узнал, что на нижнем складе нет паровозов, вот и требует», – подумал он и велел машинисту на всех парах мчаться в Медвежку, чтобы доказать Настырному, что видит его насквозь и не даст себя провести.

Костромин предполагал, что застанет в Медвежке беготню и сутолоку, был уверен, что Настырный уже знает о его выезде к нему и теперь торопит рабочих с погрузкой. Но Костромина поразило безлюдье и тишина Медвежки. У штабелей верхнего склада одиноко стояли три груженые платформы, остальных платформ нигде не было видно. «Угнал в лес от позора!» – решил Костромин. Бросилось в глаза здание станции – маленькое, аккуратное, похожее на игрушечный теремок. На фасаде маленькой станции крупными буквами было написано: «Медвежка», и ниже чуть помельче – год постройки. У входа в станцию висел маленький бронзовый колокол. По ярко освещенному, очищенному от снега перрону прогуливался дежурный – молодой человек в железнодорожной шинели и красной фуражке. Красная фуражка удивила Костромина. «Играют в железнодорожников!» – с иронией подумал он и спросил у дежурного, где Настырный.

– Спит, наверно, – спокойно ответил тот.

– Разбудите немедленно.

– А… собственно, зачем?

– Даете заявку на паровоз, а платформы не погружены!

– Платформы погружены, – с достоинством ответил дежурный и поправил на голове фуражку. – Три – на этом складе, остальные – на других. Паровоз за четверть часа соберет состав. Если бы у нас был маневровый паровоз, мы бы и сами формировали составы.

– А документы в порядке? – не унимался Костромин. – Где накладная, спецификации?

– У меня на станции, – сказал дежурный и пошел к игрушечному теремку.

Костромин последовал за ним. В теремке было тепло и чисто. В крохотной пустой комнате, на дверях которой висела табличка «Зал ожидания. Курить нельзя», вдоль стен стояли скамейки, а посредине поблескивал ярко начищенным медным краном бачок с водой. Дежурный открыл боковую дверь с надписью: «Служебное помещение. Вход посторонним запрещен». Костромин решил, что он человек на узкоколейной дороге леспромхоза не совсем посторонний, и смело перешагнул порог служебного помещения станции Медвежка.

Дежурный сказал правду: все документы оказались в полном порядке.

– Та-ак… – протянул Костромин, уже сожалея, что не поверил дежурному сразу, и, бросив взгляд на красную фуражку, спросил: – Это Настырный пошил вам такие красивые фуражки?

Дежурный смутился, и стало видно, что он еще моложе, чем казался на первый взгляд.

– Это моя личная фуражка, – признался он. – Сам сшил.

– А шинель?

– По случаю купил в городе.

– Любите железную дорогу?

– Да… Осенью думаю поступить в железнодорожный техникум.

– Правильно надумано! – одобрил Костромин. – Собирайте состав.

Дежурный налил ему стакан крепкого горячего чаю, придвинул кулечек с твердыми, экономными конфетами и вышел. Костромин с жадностью выпил один стакан чаю, налил второй, вспомнил, как на станциях других лесопунктов его продували злые сквозняки, и повеселевшими глазами оглядел служебное помещение. На стене рядышком висели плакат с текстом гимна Советского Союза и чертеж парового котла узкоколейного лесовозного паровоза серии ПТ-4. Это соседство гимна с чертежом почему-то вдруг очень понравилось Костромину.

Он сидел в теплой комнате, курил, смотрел на чертеж парового котла и думал о том, что надо обязательно поближе узнать Настырного. Пришел дежурный, доложил, что состав готов.

На перроне Костромин, пожимая дежурному руку, сказал:

– Обязательно поступайте в железнодорожный техникум! – и поднялся на тормозную площадку.

Провожаемый веселым звоном станционного колокола, главный инженер Сижемского леспромхоза отбыл из Медвежки, так и не повидав начальника лесопункта.

Неделю спустя Костромин увидел Настырного на производственном совещании.

Чеусов «с песочком» пробирал руководителей лесопунктов, но Медвежку не затрагивал. Настырный глыбой сидел в углу и молчал. Сразу после совещания он уехал, не пытаясь выпрашивать добавочных рабочих, горючее и запасные части, как это делали начальники других участков. У Костромина сложилось впечатление, что Настырный меньше нуждается в руководителях леспромхоза, чем они в нем.

3

Помимо полезной работы, приходилось еще заниматься сводками. Сводки писал весь леспромхоз, начиная с производственного отдела и кончая бухгалтерией. Пять статистиков – три в лесопунктах, один на нижнем складе и один в конторе – только и делали, что собирали сведения для сводок.

Сводки были разные: пятидневные, декадные, месячные, квартальные – всего шестнадцать форм и среди них одна комбинированная, которая называлась так: «№ 1-ЛЗ-тел», что означало – первая лесозаготовительная телеграфная. «№ 1-ЛЗ-тел» содержала сто восемь пунктов, и в леспромхозе ее прозвали «толстым теленком».

Существовал специальный табель, который устанавливал строгий порядок во всем этом богатом сводочном хозяйстве. Но трест, проявляя самодеятельность, требовал, чтобы пятидневная отчетность, состоявшая по табелю из двух пунктов, была расширена до семнадцати.

Костромин пошутил как-то, что они исписывают бумаги на сводки больше, чем выйдет продукции из бумажного сырья, заготовляемого леспромхозом.

После каждой декадной сводки управляющий трестом вызывал директора леспромхоза и главного инженера к телефону и распекал их – не спеша, методически, стараясь задеть самолюбие. Чеусов, робевший при личных встречах с Дедом Морозом, по телефону отвечал независимо, даже дерзко. Его слова можно было истолковать так: «Легко тебе там, в городе, управлять, а ты вот здесь, на моем месте, попробуй!» Но когда разговор с управляющим кончался и храбриться больше было не перед кем, директор сразу падал духом.

У Чеусова была страсть классифицировать все, что поддается классификации. Нагоняи управляющего он подразделял на умеренные и разносные, и Костромин заметил, что каждой степени нагоняя соответствовала вполне определенная, раз и навсегда установившаяся реакция директора.

Умеренные нагоняи повергали Чеусова в лирическое настроение, и он предавался воспоминаниям. Вспоминал сижемский директор всегда одно и то же – свою работу в леспромхозах в доброе старое время, когда лес не знал еще ни электростанций, ни трелевочных тракторов.

– Вы не поверите, – говорил директор Костромину, – в тридцать четвертом году я работал в таком расчудесном леспромхозе, где даже телефона не было, а почта из треста приходила на двенадцатый день. Мы годами начальства своего не видывали! Чуть солнышко село – и на боковую или в преферанс играть, до зорьки. Эх, и разлюбезная жизнь была!.. А теперь целый день на паровозе носишься, как какой-нибудь командир бронепоезда, или по телефону орешь до хрипоты в горле. Дома прикорнешь на часок – телефон тебя и там найдет, подымет на ноги. – Директор грозил телефону кулаком. – И кто тебя, горластого, выдумал! Тоже, облагодетельствовал человечество!.. Спасибо, моя Степанида Макаровна – женщина хитрая: как я усну, трубку снимет, а потом на Машу-проказницу сваливает. Я уж давно догадался, какая тут Маша орудует, да виду не подаю…

После разносных нагоняев Чеусов начинал ругаться. Ругал он управляющего, который только что распекал его, работников леспромхоза, за чью нерадивость ему приходилось отвечать, и напоследок – самого себя.

Каждый нагоняй, вне зависимости от его категории, Чеусов отмечал по-своему: запирался у себя дома и пил в одиночку – назло управляющему, который не брал в рот спиртного и считал поэтому, что все человеческие пороки, и в том числе главный – невыполнение плана, – происходят от пьянства. Выспавшись, директор с новой энергией окунался в работу и уж больше не заглядывал в стакан до очередного нагоняя.

Злой и непримиримый, он разъезжал по лесопунктам, бранился, требовал, распекал участковых руководителей, перекладывая на их голову ту часть трестовского нагоняя, какую каждый из них, по его мнению, заслужил. Чеусов по три дня не спал сам и другим не давал спать. Девизом его работы было: «Давай! Давай!» Он думал лишь о текущем дне. Сегодня леспромхоз выполнил вывозку – и хорошо! А сколько он вывезет завтра – об этом завтра и голову будем ломать. Заглядывать вперед Чеусов не любил, не умел, и хотя на словах признавал пользу планируемого труда, но в глубине души считал, что в таком сложном деле, как руководство леспромхозом, работа которого зависела не только от людей и механизмов, а также от не подведомственных директору леспромхоза сил природы, планирование вообще невозможно. Чеусов любил говорить:

– Бог даст день, а лес даст кубики!

4

В конце второй недели работы Костромина в леспромхозе морозным утром в Сижму на легких расписных саночках приехал секретарь райкома Иван Владимирович. Он сам отпряг лошадь и сдал ее конюху, строго-настрого приказав оберегать саночки от посягательств сижемской детворы, которая всему району была известна своей страстью вырезать перочинными ножами инициалы на чужом добре. На крыльце конторы Иван Владимирович поискал глазами веник, чтобы обмести снег с высоких, обшитых кожею валенок. Не обнаружив веника, он потер одну ногу о другую, постучал носками валенок о косяк двери и вошел в контору, на ходу отщипывая иней, намерзший на ресницах.

Чеусов, извещенный о приезде секретаря райкома, встретил его в коридоре и гостеприимно распахнул дверь своего кабинета. Директор леспромхоза давно знал Ивана Владимировича, они были на «ты», раза два в году вместе охотились. Когда Чеусову доводилось приезжать в районный центр, он всегда заходил к секретарю в гости, был знаком с его женой и сыном – бойким вихрастым мальчишкой, которого Иван Владимирович прочил в женихи своей любимице Александре Романовне. Все это, однако, не помешало секретарю в прошлом году добиться на бюро райкома выговора Чеусову – за плохую работу леспромхоза. И сижемский директор не обиделся, хорошо понимая, что охота – это одно, а выговор – совсем другое. Чеусов уважал Ивана Владимировича за его спокойствие, обстоятельность, разносторонний житейский опыт и меткую стрельбу по уткам влет – за все те качества, каких сам директор был лишен и совокупность которых он определял одним словом «душевность».

– Опять внимание Сижме? – шутливо приветствовал Чеусов секретаря райкома. – Не приезжал в Сижму осенью, когда леспромхоз план выполнял и ругать директора было не за что!

Иван Владимирович не уклонился от упрека:

– Не научился еще во все передовые предприятия заглядывать, успеть бы отстающие посетить: район-то почти равен Бенилюксу!.. Ну, как лес рубишь?

– Лес рубим – щепки летят! – туманно ответил директор и похвастался: – Теперь у Сижмы главный инженер есть, диплом с отличием!.. Позвать?

– Пусть инженер пока работает, – сказал Иван Владимирович. – Поедем вдвоем, на… щепки посмотрим, а вернемся – побеседуем и с твоим отличным инженером.

Секретарь и директор объехали два лесопункта на магистральной дороге, побывали на поточных линиях и в поселках. Иван Владимирович беседовал с рабочими, мастерами и парторгами участков, заходил в жилые дома, столовые и магазины. Его интересовало и то, как идет строительство индивидуальных домов, и почему не состоялся киносеанс в прошлое воскресенье. В общежитии холостяков секретарь, спросив разрешение, приподымал на койках уголки одеял, смотрел на простыни.

Поздно вечером, вернувшись в Сижму, он попросил позвать в директорский кабинет нового главного инженера.

Первое, что бросилось в глаза Костромину, когда он вошел в кабинет, было удивленно-обиженное выражение лица Чеусова, словно тот ожидал похвалы, а его обругали. Иван Владимирович пожал инженеру руку, назвал свою фамилию и спросил мягким, южным говором:

– Освоились уже на новом месте?

Сначала Костромин хотел сказать, что не совсем еще освоился, но потом решил, что секретарь райкома подумает, будто он отвиливает от ответственности, и ответил громко, с некоторым даже вызовом:

– Да, освоился!

– Это хорошо! – одобрил Иван Владимирович, пристально посмотрел на Костромина и чуть заметно усмехнулся, словно понял, что скрывалось за воинственным тоном инженера.

Секретарь показался Костромину немного заурядным. На нем был защитный китель гражданского покроя – точь-в-точь такой, какой носят все секретари райкомов в кинофильмах. Иван Владимирович был уже не молод, медлителен в речи и в движениях, и Костромин подумал, что партийному работнику в таком возрасте, пожалуй, более приличествует находиться уже в руководстве обкома партии. Неторопливость секретаря тоже не пришлась ему по душе; на этот счет у Костромина было свое собственное, почерпнутое из личного опыта убеждение: он не доверял медлительным людям, считая их равнодушными.

– Вот что, товарищи руководители Сижемского леспромхоза, – сказал Иван Владимирович. – Сижма больна, и болезнь эта – несоответствие старой организации труда и руководства новой технике. С электропилой нельзя работать так, как работали с поперечной пилой или лучковой, и разница здесь не формальная, а существенная…

Он говорил, обращаясь к директору, и только изредка поглядывал на Костромина, словно по внешнему виду инженера хотел определить, на что тот способен.

Костромин и сам, встречаясь с новым человеком, всегда пытался узнать пределы его возможностей – «потолок», как он называл, и, пока не находил этого «потолка», до конца не понимал человека. Теперь, превратившись из наблюдателя в наблюдаемого, Костромин насупился и старался не опускать глаз под взглядом секретаря.