Текст книги "Ищите Солнце в глухую полночь"

20

Город не нравился мне. Я уже привык к московским улицам, к их шуму и тесноте, к грохоту поездов метро, скорой московской походочке, вечной спешке и нехватке времени, иная жизнь казалась мне непривычной и неестественной. Например, такая, как в этом декоративном, аккуратно подстриженном приморском городке, разбросанном по горам и холмам.

Был февраль, курортный сезон только начинался, но публики в санаториях оказалось предостаточно. И публика была явно не та. Она бестолково шумела с утра до вечера, ненужно суетилась по аллеям и скверам, чинно и скучно отдыхала на скамейках, горланила песни, стучала костяшками домино, танцевала под хрип радиолы, выплескивала анекдоты и беззлобную ругань. По вечерам публика валила к набережной, пила знаменитые массандровские мускаты, кормила крикливых чаек, осторожно приближалась к полосе прибоя и неловко пускалась наутек, если какая-нибудь не в меру нахальная волна покушалась на ее лакированные ботинки и плохо отглаженные брюки. Публика добросовестно бездельничала и старательно развлекалась.

Я предпочитал избегать ее. С утра уходил из санатория, по старым каменным лестницам с выщербленными ступенями спускался к морю и шел к своему утесу. Это была мрачная голая скала, доступная всем ветрам. До нее не так-то просто было добраться, но этим она и привлекла меня. Я каждый день приходил сюда, садился на холодные камни, думал и вспоминал.

Погода почти все дни стояла ненастная. С гор медленно сползали тяжелые пласты серых облаков, лениво растекались по склонам, цепляясь за вершины деревьев. Сквозь белесую мглу с трудом просвечивало бледное размытое солнце. Море, уставшее после зимних штормов, несильно билось в берега. И от этого хмурого неба и серого моря было особенно неспокойно и смутно. Хотелось увидеть настоящее яркое солнце. А больше всего хотелось увидеть Машу. Я думал о ней каждый день, с утра до вечера, думал с упорством, доводившим меня до отчаяния. Потому что мне не хотелось так много думать о ней.

Я пытался доказать себе, что это никому не нужно – ни мне, ни ей – и что из этого все равно ничего не выйдет. Пройдет немного времени, все это уляжется, чудесное видение померкнет и только иногда будет вспоминаться как что-то необыкновенное и радостное. А пока надо не думать о ней. И надо работать, работать… Доказать себе все это не стоило никакого труда, но, просыпаясь по утрам, я сразу вспоминал о Маше и засыпал с мыслями о ней. И работать я не мог. Я все еще был болен – по ночам не спалось, я пытался сладить с головной болью, но это плохо удавалось. Я выходил на веранду, курил, прислушивался к шуму недалекого моря и думал. Думал о Маше…

Впрочем, заниматься все равно было нечем. Еще из Москвы я вез несколько книг – на месяц в Ялте мне их вполне хватило бы, – но перед отъездом Олег и Таня произвели ревизию моего чемодана, выкинули эти книги и вместо них подбросили фотоаппарат и два томика стихов – Гейне и Леконта де Лиля. Первые дни я ходил по берегу и фотографировал все, что попадалось на глаза – чаек, рыбацкие сейнеры, горы и море… Потом кончилась пленка, да мне и надоело снимать.

А потом я набрел на этот утес…

И вот я каждый день прихожу сюда, сажусь на холодные камни, гляжу в свинцово-тяжелую даль моря, слушаю, как шумят подо мной волны и поет ветер, цепляясь за острые края утеса, и думаю. Думаю о Маше…

Я помню все наши встречи, каждое ее слово, каждое движение, каждый взгляд ее глаз. Когда я думаю о ней, все становится другим… Я счастлив, счастлив только оттого, что где-то далеко, за метелями и вьюгами, среди сугробов стоит дом, в котором живет девушка, и я могу думать о ней, вспоминать ее глаза, ее улыбку – чуть смущенную, еле заметный аромат волос, когда она, поскользнувшись, склоняется ко мне и опирается на меня; я счастлив, вспоминая это прикосновение, и то, как тихо падал снег на ее плечи и волосы и как она пристально рассматривала крупные снежинки, медленно таявшие у нее на ладони. Я счастлив, вспоминая ее голос – чуть глуховатый, казавшийся спокойным и в то же время трепетный и взволнованный. И появляется лишь одно желание – оно захватывает меня, властно подавляет все остальное, и становится трудно дышать, и никак не уймешь сердце – оно сильно бьется, наполненное радостью и тревогой. Заглянуть в глубину ее глаз, услышать ее голос, от звуков которого в душе подымутся бесконечные волны любви и нежности. Увидеть ее, иначе жизнь станет бессмысленной и невозможной. Ведь это так просто – надо собраться и уехать.

Но дни идут, а я не уезжаю. Что-то мешает мне. Прошлое? Да, наверно. Я стараюсь не вспоминать о нем, и это удается, но все-таки прошлое не уходит, оно притаилось где-то рядом и в любую минуту готово раскинуть передо мной свои отчетливые картины, совсем не сглаженные временем.

У прошлого есть имя – Галя…

Утро выдалось холодным. Падал мокрый снег. Он медленно таял, и гравий на дорожках отсвечивал тускло и серо. Остроголовые кипарисы, растущие под окнами санатория, зябко съежились и стали как будто меньше.

Я стоял на веранде, вглядывался в темную полоску моря на горизонте, но видно его было плохо, и только шум волн, глухой и ровный, отчетливо доносился до меня.

Я вернулся в палату, собрал чемодан, оставил записку на столе и ушел. Соседи мои спали. Я не знал, когда отправляется автобус на Симферополь и успею ли на самолет в Москву.

Мне не повезло – автобус ушел. Я взял такси и, когда, наконец, машина вырвалась на простор Симферопольского шоссе, вздохнул с облегчением. Невероятно, но уже сегодня я увижу ее! В час дня буду во Внукове и в половине восьмого в Уфе. Впрочем, там будет уже половина десятого. А в одиннадцать увижу Машу…

Шофер что-то говорил, я отвечал рассеянно и невпопад. Он с удивлением взглянул на меня и пожал плечами. Громко и размеренно стучал счетчик. И вдруг я увидел, что он показывает «2 руб. 78 коп.». «Ну вот!» – подумал я и спросил у шофера:

– А сколько он до Симферополя настукает?

– Рублей одиннадцать, – ответил он и подозрительно взглянул на меня.

Я вспомнил, сколько у меня денег. Двадцать пять рублей и немного мелочи. Расплачусь за такси, и оставшихся едва хватит, чтобы добраться до Москвы. Там я деньги достану, но ведь придется ехать в университет и терять целый день…

В зале ожидания – огромной коробке из стекла и стали – я беспомощно огляделся. Пассажиры сидели в мягких креслах и скучающе читали газеты. Объявили посадку на самолет Симферополь – Москва. Несколько человек поспешно шли к выходу.

Я пристально посмотрел на полного мужчину лет тридцати. Наверно, он подумает, что я сумасшедший…

Подойдя к нему, я быстро проговорил:

– Товарищ, выслушайте меня. Мне нужно сорок рублей. – Он взглянул на меня, и я повторил: – Очень нужно сорок рублей. Если можете, дайте мне деньги и ваш адрес. Через неделю я вышлю вам долг.

Он смотрел на меня строго и внимательно. И усмехнулся:

– Вот так просто дать сорок рублей?

– Да.

Он молчал, явно не зная, что сказать. Я стоял перед ним и смотрел на него сверху вниз. Потом сел на чемодан.

– Послушайте, – сказал я. – У вас нет денег или вы не верите, что я их верну вам?

– Деньги у меня есть. Но почему я должен верить вам?

– А почему нет? Только потому, что вы не знаете меня?

– Причина вполне достаточная.

– Да, – согласился я. – Достаточная. И все-таки попробуйте поверить. Ведь мы же люди.

Он пристально смотрел на меня. Потом достал бумажник, отсчитал сорок рублей, протянул мне и все так же внимательно смотрел на меня, не говоря ни слова.

– Адрес, – напомнил я.

– Да, – сказал он и, улыбнувшись, написал адрес на листке из записной книжки.

– Спасибо, – сказал я.

Он кивнул и ничего не ответил, а когда я поднялся и взялся за чемодан, остановил меня:

– Подождите… Можете не отвечать, конечно, – но для чего вам понадобились деньги?

– Чтобы увидеть девушку, которую я люблю. Это удивляет вас?

– Пожалуй, нет… Но мне никогда в голову не приходило сделать вот так, – сожалея о чем-то, сказал он.

Я взял ее за руку и сдавленно проговорил:

– Маша…

Она глядела на меня. Говорить было трудно.

– Маша, выслушай… Я люблю тебя. Скажешь, что это невозможно – ведь мы почти не знаем друг друга… Месяц назад я и сам так думал. А теперь мне страшно представить, что этого могло не быть. Машенька, милая, родная моя… Я люблю тебя, слышишь? Ты можешь смеяться, можешь ничего не говорить, но только верь мне. Я люблю тебя. Я не могу думать ни о чем другом. Мне нужно каждую минуту видеть тебя, слышать тебя, говорить с тобой…

Она стояла очень близко, так что я ощущал ее дыхание на своем лице, и глядела на меня. И вдруг закрыла глаза. Я только сейчас заметил, как дрожат ее пальцы, сжатые в моих руках.

– Маша…

Она прислонилась ко мне, положила руки на плечи и, чуть приподнявшись, прижалась губами к моим губам. Я обнял ее, и случилось то, чего еще никогда не было в моей жизни и о чем я мог только мечтать все годы.

21

Потом ей казалось странным, что она так плохо помнит все дни, проведенные с Андреем. Не помнит, где они ходили вдвоем, с кем встречались. Видела улыбку Андрея, его глаза, его губы. А когда вспоминала сильные и ласковые руки, обнимавшие ее, снова волненье и счастье тех дней охватывало ее…

… Вечер – тихий, морозный. И снег. Он медленно кружится в воздухе, падает на деревья, кусты акаций, крыши далеких домов. Кажется, что снег идет уже целую вечность. Или одно мгновение? Она не знает. Не знает, долго ли они так сидят, обнявшись, и сколько уже вечеров было так – один, два, десять? Андрей целует ее. Какой-то парень так увлекся, глядя на них, что поскользнулся и упал.

Она засмеялась.

– Маша…

– Да, милый?

– Поедем на Северный полюс?

– Поедем… А зачем?

– Так просто. Во-первых, интересно, а во-вторых, чтобы никто не мешал. А то и поцеловаться толком нельзя.

Она опять смеется.

– Да ну их, пусть смотрят.

Андрей наклоняется к ней, и она очень близко видит его глаза. Скорее угадывает, чем слышит:

– Любишь?

Она закрывает глаза и тихо шепчет:

– Да, милый… Да, мой любимый… Больше всего на свете… Больше всего на свете…

… Потом они куда-то идут. Куда? Не все ли равно. Идут, лишь бы идти. Идут, не замечая никого вокруг. Что им люди? Они вдвоем, а это так много, что ни для кого другого уже не остается места.

… Еще один день – яркий и солнечный. Они катаются в лесу на лыжах. Андрей ходит на лыжах плохо, и она смеется над ним, поддразнивает, бьет палками по веткам деревьев. Снег осыпается, сверкает на солнце миллиардами тончайших осколков, оседает на плечах Андрея, и он, седой, словно новогодний дед-мороз, пытается догнать ее. Но она легко убегает вперед, потом возвращается, на ходу обдает его снежной пылью и отъезжает назад. Оттуда она зовет Андрея, и ее голос далеко разносится в звонкой тишине зимнего дня. Андрей не отзывается, и она едет к нему. И вдруг недоброе предчувствие сжимает ей сердце. Она видит Андрея – он стоит, тяжело опираясь на палки, наклонив голову, и словно что-то надломилось в нем и какая-то тяжесть давит на плечи, не дает разогнуться. Она быстро подъехала к нему. Андрей выпрямился, и она встретила его взгляд – спокойный и ласковый. Но она увидела и другое – что лицо его бледно и на нем еще остались следы боли. Она сделала вид, что ничего не заметила, и уже не обгоняла его, а все время шла рядом. Потом, осторожно стряхивая снег с его плеч, сказала негромко:

– Устала, Андрюша…

И они медленно пошли из леса.

Прощаясь, Андрей серьезно посмотрел на нее:

– Маша, мне надо сказать тебе…

Она прижала ладонь к его губам и быстро – слишком быстро – заговорила:

– Тебе ничего не нужно говорить, потому что я просто не хочу тебя слушать. Ни о твоем прошлом, ни о твоем будущем. Ты со мной, а все остальное не имеет значения. Ты слышишь? Я все знаю, но это не имеет никакого значения!

Она еще что-то говорила ему, пыталась шутить, а когда, наконец, они расстались, почувствовала, как дрожат колени… Боже мой, почему именно он? Она уже знала от Олега, что Андрей болен, но все это казалось таким далеким и нереальным. И вот первое напоминание… Она растерялась, но больше этого не будет. «Он должен знать, что я всегда буду с ним, – сказала она себе. – Он никогда не должен сомневаться во мне…»

22

В комнате было жарко, и Маша расстегнула верхние пуговицы блузки, и когда я наклонялся к ней, видел продолговатую ложбинку на груди.

– Посмотрела на тебя и забыла, о чем собиралась рассказать.

– О том, как ты расправилась с задачей о коэффициенте поверхностного натяжения.

– Ага… Только подожди, я приоткрою окно – уж очень жарко.

На самом деле было не жарко – просто у нее всегда горячее тело, и только руки прохладные и ласковые.

Она пошла открывать окно, и я снова увидел, какая она красивая, – я все еще не мог привыкнуть к этому и иногда разглядывал ее с каким-то удивлением и тревогой. Она знала, почему я так смотрю на нее, и начинала посмеиваться надо мной.

– О боже, что у меня на голове творится. – Она стояла у зеркала и пыталась как-нибудь наладить растрепавшуюся прическу. – А все это твоя работа.

Я засмеялся – волосы у нее густые и пышные, и ее попытки навести порядок выглядели довольно жалко.

– Ну вот, смеется… Набезобразничал – и рад. – Она горестно вздохнула и, собрав волосы в узел, стала закалывать их шпильками.

– Не надо, – попросил я.

– Ну как же, не надо, – проворчала она и продолжала закалывать волосы.

Я подошел к ней сзади и стал осторожно вынимать шпильки из волос. Она строго нахмурилась:

– Что это значит? В конце концов мои это волосы или твои?

– Мои…

– Ответ по существу… Они ведь действительно твои.

Лицо ее дрогнуло, она повернулась ко мне и обняла меня. Я подхватил ее на руки, и опять повторилось то, что было уже бесчисленное множество раз, и каждый раз это было по-новому. Но всегда меня переполняло непостижимое чувство, когда мир, только что казавшийся таким огромным, вдруг уменьшается до ничтожных размеров и из него исчезает все, кроме драгоценной тяжести на руках, знакомого аромата волос, любимых губ, любимого голоса и отчетливого сознания, что время исчезло…

– Сегодня большой праздник, – сказала она. – Уже две недели, как ты приехал ко мне. Как сильно бьется у тебя сердце! Знаешь, я думаю о том, как много еще таких недель будет у нас впереди и ты всегда будешь со мной… О чем ты думаешь? Обо мне, но как?

Я действительно думал о ней и еще о том, что не смогу больше выдержать этого – каждый день быть рядом с ней, делать вот такое спокойное лицо, подавлять напряжение во всем теле, иногда переходящее в боль, и чувствовать себя так, словно стоишь на шатающемся камне на краю обрыва, и этот камень в любую минуту может вырваться из-под ног, и тогда уже не будет ничего, кроме пропасти. Я видел, что она тоже знает об этой пропасти, и боялся, что она не выдержит, и не хотел этого – я очень любил ее, чтобы хотеть этого сейчас.

Я сказал ей, что должен уехать.

– Уехать? – не поняла она. – Куда?

– В Москву.

– Почему?

– Там меня ждет работа.

Она приподнялась, внимательно посмотрела на меня.

– Но ведь не только поэтому ты хочешь уехать… – Она не сводила с меня глаз. – Есть еще какая-то причина?

– Да.

– Какая?

– Ты.

Она ждала, что я скажу еще, но я молчал.

– Не понимаю…

– Для нас обоих будет лучше, если мы ненадолго расстанемся. А я не хочу, чтобы ты сейчас решала свою судьбу.

– Но она уже решена, милый. Моя судьба – это ты, и я не понимаю, что может грозить нам. Как странно ты смотришь…

– Выслушай меня, Маша, и попытайся понять правильно. Месяц назад ты совсем не знала меня. Ты и сейчас меня не знаешь. Потому что сейчас мы счастливы, есть только я и ты, а все остальное не имеет значения. Но так не будет всегда. Не может быть всегда так. Будут другие радости, другие люди, другие дела. Будет жизнь, Машенька. Только тогда мы увидим друг друга такими, какие мы есть. Поверь мне – я знаю, что говорю. И уверяю тебя, что на самом деле я не такой, каким кажусь тебе сейчас. То есть не всегда такой. То, что ты видишь сейчас, это только часть меня. Может быть, когда мы по-настоящему узнаем друг друга, окажется, что мы ошиблись…

– Ошиблись? – Она вся подалась ко мне, и я почувствовал, как дрожит ее рука, лежащая на моем плече. – Но как же это может быть ошибкой? Нет, ты просто не думаешь, что говоришь. – Она коротко засмеялась. – Это невозможно!

Я встал и прислонился спиной к стене.

– Возможно.

– С тобой уже было такое?

– Да… Было то, что я называл любовью, и кончилось…

Она тихо спросила:

– Когда ты расстался с ней?

Я опустил голову и ничего не ответил. Она повторила:

– Когда ты расстался с ней?

– Два месяца назад.

Она зажмурилась, словно ее ударили, и, когда открыла глаза, я увидел в них слезы.

– И ты говоришь мне это?

– Да…

– Зачем? Зачем? – повторила она.

У меня закружилась голова, и я подумал, что могу упасть, как тогда, в лаборатории, и крепко оперся спиной о стену.

Она растерянно спросила:

– Что же мне теперь делать?

– Наверно, просто поверить мне.

– Поверить? Но я и так верю каждому твоему слову, каждому взгляду. Тебе просто невозможно не верить, и я верю. И тому, что ты сказал сейчас, – тоже…

Я сел рядом с ней, она нерешительно обняла меня и улыбнулась, вытирая слезы.

– А я вдруг вспомнила, что так и не рассказала тебе о той задаче… История очень простая: у меня не получались графики, и когда стали разбираться почему, оказалось, что прибор неправильно смонтирован. Ошибка в окончательном ответе достигает ста пятидесяти процентов… Ошибка – сто пятьдесят процентов! – дрогнувшим голосом повторила она и вдруг опять расплакалась. – Я боюсь, Андрей… Боюсь, что это действительно ошибка. Но ошибаюсь не я, а ты. Наверное, тебе нужна совсем не такая… Ведь я просто не очень умная девчонка. Но если можно не ехать – не уезжай. Я так боюсь потерять тебя…

23

Наступил день отъезда.

Поезд уходил рано утром. Они договорились, что Андрей заедет за ней в пять и она проводит его на вокзал.

День перед отъездом был трудным. С утра она еще храбрилась, пробовала шутить, смеялась, а к вечеру стало плохо. Видно, что-то странное творилось с ее лицом, потому что Андрей смотрел на нее внимательно и с такой нежностью, что ей хотелось плакать. О том, что будет после отъезда Андрея, она не хотела думать.

Вечером они долго бродили по улицам, мимо деревянных домов, защищенных снежными валами; в этом году было очень много снегу, и в некоторых местах проходы напоминали туннели.

Ночь была теплая, воздух чистый и чуть влажный – чувствовалось, что скоро наступит весна.

В два часа она вернулась домой и, не раздеваясь, легла. Все-таки она не выдержала. Глядела в темноту, видела перед собой лицо Андрея, а по ее щекам катились слезы. Слушала, как тикает будильник, и ждала, когда будет пять часов.

Без четверти пять она вышла во двор и там встретила Андрея.

Ехали молча – все было сказано накануне. Через три месяца он приедет опять, и все станет на место. И пока Андрей был рядом, эти месяцы казались не такими уж страшными.

На вокзале ее ожидала нечаянная радость – поезд опаздывал почти на час. Ей не хотелось сидеть в зале, и они вышли. Андрей распахнул пальто, обнял ее, она прижалась к нему, и все замерло… Поезд стоял всего пять минут. Они обнялись на площадке вагона, ей уже надо было уходить, а она не могла двинуться с места. Потом она сошла на перрон, а Андрей, держась за поручни, наклонился к ней, и она знала, что если сейчас скажет ему, чтобы он остался, он спрыгнет на перрон, и поезд уйдет, и они останутся вдвоем…

Но она ничего не сказала ему. Она знала, что не должна удерживать его.

Потом она шла пешком через весь город и пыталась вспомнить, видела ли она Андрея еще в те годы, когда он жил здесь.

Вспомнилась только одна встреча. Было много снегу – наверно, только чуть меньше, чем сейчас. Она возвращалась из школы и на перекрестке увидела машины – их борта, обтянутые черной материей, резко выделялись на фоне ослепительно белого снега и от этого казались повисшими в воздухе.

А к вечеру, в синих сумерках, она опять проходила через тот же перекресток, и как раз в это время появилась похоронная процессия. Провожающих было немного. Они шли по двое, растянувшись узкой цепочкой, все в черной одежде, с одинаковыми скорбными лицами. Шли медленно, тихо покачиваясь, словно связанные чем-то невидимым и прочным. Андрей шел сразу же за гробом, с непокрытой головой; небрежно повязанный шарф выбился из-под пальто, он поправлял его, но шарф выбивался снова, и Андрей опять поправлял его, глядя себе под ноги.

Маша отошла в сторону, пропуская процессию, и близко увидела лицо Андрея – бледное, но спокойное. Равнодушные музыканты громко играли траурный марш. Она пошла дальше и через несколько шагов оглянулась и увидела, как стали поднимать на машину гроб, а Андрей стоял в стороне, ни во что не вмешиваясь. Музыка смолкла, и люди начали рассаживаться по машинам – как-то суетливо и слишком поспешно, а Андрей все стоял в стороне и смотрел прямо перед собой, в землю. Кто-то подошел к нему и хотел взять под руку, но Андрей отстранил его.