Текст книги "Космогон"

Тени

Он был один на один с подступающей к городу ночью. Позади осталась червлёная закатным солнцем храмовая гора и шумное толпище в тени городской стены у Львиных ворот Иерушалаима.

Он не мог понять, что именно слышится ему – людской, похожий на шум Галилейского моря ропот или ветра шум в кудрявых кронах олив на горе Масличной. Вернее всего, ветер. Людям он запретил за собою следовать. Душу его жгли истовые слова ученика: «Почему я не могу последовать за тобою? Я жизнь готов отдать за тебя!» Так говорил самый твёрдый из последователей, и горше пощёчины показались Иешуа мысли, коими слова эти были вызваны: ученик думал о жизни вечной, обещанной. Верил в неё и не верил. Разум его, воспринявший наставления, жизни духовной жаждал, но иное нечто, с душой сращённое – не тень, нечто светлое, – не духовного хотело, цеплялось за телесное. «Отречётся», – понял Иешуа и с горечью ответил:

– Жизнь готов за меня отдать? Отречёшься и от меня, и от слов своих.

Он оставил учеников в саду, у подножия горы, а сам двинулся навстречу ночи. Дорожные мелкие камни скрипели под ногами, недолгое время слышно было, как спорят промеж собою оставленные без наставника последователи:

– Пойти за ним надо бы.

– Как пойти, если не признался, куда идёт?

– Глухие вы, что ли? Слышали, мне он сказал, идти за ним рано.

– А куда он собрался, не говорил тебе?

– Говорил, должен идти к отцу. А отца его мы видели? То-то, что нет.

– А ты верь! Говорил он – отец в нём и он в отце.

– Как это понимать: идти к тому, кто в тебе? Уйти в себя? И как верить в непонятное?

– Верь, сказано. Видно, хочет он побыть один, понял?

Вскоре слова учеников обратились в невнятный ропот, слились с шелестом листьев и скрипом камней под подошвами ветхих сандалий сына плотника. Полузаросшая тропа привела его к обрыву. Он сел спиною к закатному городу; тень его, выросшая непомерно, головою нырнула в обрыв, как в залитое тёмной водою озеро.

Он молчал, бездумно следил, как багровые облачные кучи на востоке темнеют, словно корка запёкшейся крови на свежей ране. Мыслей о двоедушии ближних испугался Иешуа, потому что впервые за минувший год на вопрос – всё ли правильно? – не пришло изнутри ответа.

Быстро темнело, тень горы сгустилась, тёмным приливом поднялась из обрыва к ногам избранного.

– Всё ли правильно я делаю? – вслух спросил он у тени, не ожидая ответа.

Тень шевельнулась, выросла, глянула на Иешуа сверху звёздными точками, шелестнула:

– Вот и понял ты, кто ус-станавливает правила.

Иешуа обхватил плечи руками, поёжился, но не от страха – промозглым холодом несло от собеседника, прямо в душу сквозило, и это было мучительно.

– Правила для творения устанавливает Творец, – ответил избранный.

– Не вс-сегда, – просипела тень. – Бывает и по-другому, когда Творец от творения отс-ступается. Сам ты давеча говорил неразумным ученикам с-своим, что Творец твой, как виноградарь, срезает бес-сплодные побеги. Знай же, весь мир ваш бес-сплоден по его разумению.

– Откуда тебе известно, что тайно говорил я ученикам своим?

– Оттуда извес-стно, что есть среди неразумных один разумный.

– Предатель, – равнодушно бросил сын плотника.

– Давай обойдёмся без громких с-слов. И без помощника я бы с-справился. Всё подвластно мне в этом прекрас-снейшем из миров. Знаешь ли ты, кто я?

«Кто он?» – спросил себя избранный. Ответ пришёл незамедлительно.

Тень между тем, не дожидаясь ответа, сказала:

– Я царь царей, я кость земли, я верховный управитель темноматерчатых и…

– Знаю, – прервал Верховного Иешуа. – Зачем явился к сыну плотника?

– Ты звал меня, с-сын отца. Спрашивал, всё ли делаешь правильно.

– Если ты управляешь этим миром, значит все вопросы – от тебя. Выходит, ты сам себя спрашивал?

– Вых-ходит, – голос Верховного стал похож на хрип. – И сам отвечу. Вс-сё правильно, всё под контролем Верховного. Для меня ты с-старался, для меня готовил слияние. Я же им воспользуюсь, а не огородник, которого ты зовёшь творцом сущего. Покорис-сь добровольно – с-сделаю наместником и судьёй, правою рукою Верховного, не покоришьс-ся…

– Если бы ты управлял этим миром, как мог бы я тебе противиться?

– Ты и не можеш-шь, – с тёмною усмешкою молвил Верховный. Голова его достигла неба. Там, где она коснулась ночных облаков, разгорелось зарево.

– Не можешь, – повторил Верховный, мучая Иешуа пронзительным холодом. – Выбор прос-ст: либо ты мой, и тогда царём я поставлю тебя над царями, а умрёшь ты от с-старости и телесной немочи после жизни долгой и сладкой, либо ты ничей, и тогда с-сдохнешь в муках, как с-смутьян, и при смерти будешь слушать одни лишь проклятия.

Тут случилось у Иешуа видение: столб увидел он, и со столба этого смерть, раскинув костистые руки, глянула.

Как в детстве, сын плотника отшатнулся, но овладел собою.

– М-могу, – возразил он, поднимаясь. Его била крупная дрожь, зуб не попадал на зуб. – М-могу, к-как видишь. Прочь пошёл, гад! Призову Творца, посмотрим тогда, есть ли у меня выбор.

В тучах сверкнуло, Верховный рассмеялся громоподобно, после с издёвкой просипел:

– Зови громче, авос-сь явится. Хочешь мучиться – мучайся, мне же лучше. С-сочная будет казнь, я вес-сь в нетерпении. Давай, зови старичка своего. По с-секрету скажу тебе, большего олуха… Ладно, вижу я – с-слова мои попус-сту. Не далеко укатилось от яблоньки яблочко.

– Сгинь! – крикнул Иешуа. За раскатом тёмного хохота слово его потерялось.

– Отец мой, Создатель! – в отчаянии позвал избранный.

Порывом ветра в лицо ему бросило дождевую, горькую от пыли воду.

– Отец… – шепнул сын плотника.

С небес хлынуло. Мгновенно промокнув до нитки, Иешуа попятился от обрыва, оступился на мокром камне, но не упал. Тропка, приведшая его на вершину горы, обратилась в русло мутного потока, спуститься по ней – думать нечего. Иешуа присел на выступ скалы и снова глянул в небо. В тучах, коих достиг головою Верховный, образовалась брешь; сияющий лунный лик глянул оттуда на избранного. Душа его исполнилась надеждою, дрожащими от холода губами стал просить он Творца, чтобы избавил от мук сына плотника. Но после слов: «Для того ли я пришёл в мир?» – ливень кончился.

«Для того?» – обмирая, спросил себя избранный. «Да, – пришёл ответ. – Так должно быть. Это правильно».

И сын плотника стал спускаться, оскальзываясь на камнях. Луна светила ему в спину, будто бы следила за каждым шагом, мокрые валуны под его ногами сияли живым серебром.

* * *

Предположение Чистильщика подтвердилось, но радости он не испытывал. Предпочёл бы ошибиться. Понятно стало ему: сколь совершенною ни будет модель слияния, Верховный исказит её так, чтоб служила его интересам. И ещё кое-что понял представитель Космогона – старший чистильщик не мог не знать этого. Первым делом Чистильщику захотелось отрешиться от земных дел и прямо спросить начальника, кому тот служит: Космогону или гаду Верховному; потом он решил пренебречь субординацией и обратиться к Космогону напрямую, но, обдумывая докладную, понял – нет доказательств. Возможность играть в поддавки с Верховным у старшего чистильщика была, но как доказать, что у него было такое намерение? И главное – мотив. Зачем ему саботировать кристаллизацию социума? Верховный в разговоре с Иешуа проговорился, что собирается слиянием воспользоваться на свой лад, и за сотрудничество посулил избранному роль десницы Верховного. Кого он пообещал сделать ошицей?

Чистильщик колебался, осматривая фронты последних воспоминаний носителя. Огромны были они, как горы, и выглядели пугающе. «В последнем – смерть», – думал Чистильщик. Смертельно не хотелось пропускать через себя эмоции казнимого, но как иначе добыть доказательства? Если не прямые свидетельства умысла, так хоть намёк на мотив, чтобы увериться в преступных намерениях начальника.

– Видимо, судьба мне – пережить смерть носителя. Я осторожно, без погружения, – успокоил он себя и подступил к ближайшему по времени фронту.

Опыт работы с человеческой памятью приучил его не кидаться напропалую в информационный поток, а по характеру внешних связей и особенностям словарного наполнения оценивать – что там в эпизоде? Есть ли стоящая информация? Обрывки бессвязных снов, которых перед смертью в избытке насмотрелся сын плотника, Чистильщик оставлял без внимания. Так же поступал и с возвратными репликатами детских страхов.

Первое сложное воспоминание – арест Иешуа – изучил внимательно и даже погрузился, чтобы видеть глазами носителя, но ничего нового не выяснил, за исключением личности предателя. Эта информация не интересовала Чистильщика – и так было понято, что кто-то из учеников осёдлан информатором Верховного. Какая разница, кто именно? Человек, лишённый свободы выбора, становится бездумцем, что за спрос с животного? Ничего, кроме горечи, не осталось у Чистильщика от ареста Иешуа.

В серии бессловесных образов он заглядывал мельком.

Освещённый луной каменный пол тюремной камеры расчерчен тенью решётки. Промозглый холод, выворачивающая душу вонь чужого страдания, крики за стеною и окрики, боль, унижение… – дальше!

Утреннее солнце на пересечённых водостоками каменных мостовых Иерушалаима, тычки в спину и окрики, но хуже их – крики, полные ненависти: «Царь иудейский! Поцарствуй!» Равнодушные лица стражников и злобой искажённые лица горожан, жаждущих как собаки броситься. Искал Иешуа, когда вели его на допрос к первосвященнику, в беснующейся толпе хоть одного близкого. Нашёл. Снова камни мостовой перед глазами, и новая порция горечи: «Отрёкся, как и было сказано». «Дальше! Всё это эмоции», – подгонял себя Чистильщик, пытаясь забыть о боли в плечах от продетой за шеею жерди, к которой привязаны были руки носителя, и о горящей на щеке его пощёчине.

«Будь в модель заложено смирение, легче он перенёс бы всё это, – думал представитель Космогона, двигаясь к новому фронту информации. – Но в установках у нас не мир, а меч. Ничем хорошим допрос не может окончиться. Стоит ли погружаться?»

Поразмыслив, Чистильщик решился на погружение.

* * *

Во дворец Каиафы сына плотника ввели из переулка, тайным ходом. Чёрен был узкий коридор и тесен, шарканье многих ног порождало под высоким его потолком эхо. Дневного света коридор не видел. Факелы конвоя плясали на сквозняке, тень Иешуа металась от стены к стене, словно искала выход. Бесполезно. Руки свободны, но что в них толку? Висят, как чужие. Но даже если и отошли бы онемевшие руки, коридор узок, позади стража, а впереди… Шедший впереди человек в военном плаще с капюшоном беззвучно отворил низкую дверь, на порог её лёг мягкий золотистый свет, в лицо Иешуа пахнуло благовониями. Он ступил на беломраморный пол, человек в плаще скользнул следом, конвой остался за дверью.

Сначала Иешуа почудилось, что очутился в колодце. Он закинул голову. На недосягаемой высоте в снопе света, лившемся из отдушины, танцевали пылинки.

– Главный подозреваемый по делу о подстрекательстве к бунту, обвиняется также в оскорблении величества, – услышал он бесцветный голос.

Иешуа опустил голову. Шагах в пяти увидел благообразного, в великолепной одежде, человека. Тот, не без изящества сидя на единственном в помещении стуле, слушал шёпот человека в плаще. На Иешуа поглядывал, кивал, улыбался уголками губ, переспрашивал вполголоса: «Сопротивления не оказывал? Так-так. А те, кто были с ним? Понимаю. Но… нет, говорите, слушаю». За спиной его на стене в двурогой лампе горело душистое масло. Справа и слева от стула, чуть позади, помещались двое в одеждах храмовой стражи. Оба на главного подозреваемого смотрели неотрывно, без злобы, со скукой. Дверь, через которую Иешуа ввели в допросную комнату, была позади; по левую руку от себя он приметил ещё одну низкую дверцу.

– Не думаешь ли ты сбежать от суда? – внезапно спросил его допросчик всё с той же холодной улыбкой. Должно быть, заметил беглый взгляд арестованного.

– От себя не убежишь, – простуженным голосом ответил Иешуа.

Глянул на допросчика прямо, пытаясь уловить мысли, но не вышло. Не лицо у того – благостная маска, за которой, как ни вглядывайся, не видно души.

– Хорошо сказано, – похвалил допросчик и, не поворачивая головы, проговорил вполголоса: «Вы не нужны мне, ступайте».

Каким-то чудом человек в плаще понял, что обращаются к нему, и ускользнул из комнаты через боковую дверцу так ловко, словно прошёл сквозь стену.

– Начнём, – весело проговорил допросчик, подавшись вперёд и уперев руки в колени. – Имя, откуда ты?

Сын плотника откашлялся, чтобы смягчить осипший голос, и ответил:

– Иешуа из Гамлы.

– Так-так. Записано, что люди зовут тебя Иешуа из Ноцрета. Ты врёшь мне?

Страж, стоявший по правую руку от стула, шевельнулся, но был остановлен едва приметным жестом допросчика.

– Так звали меня в Гамле, потому что прибыл я туда из Ноцрета.

– Почему перебрался в Гамлу? Бежал?

– Не помню, это было давно. Мне тогда было три или четыре года от роду.

– Так. Не помнишь, потому что было давно. Расскажи тогда мне о том, что было недавно. Помнишь ли ты, что говорил в синагоге на прошлой неделе, и после – ученикам своим?

– Я многое говорил.

Улыбка вновь тронула полные губы допросчика, он чуть наклонил голову. Избранный, силясь прочесть его мысли, чтобы понять, о чём именно спрашивает, заметил слабое движение души человека в одежде первосвященника, но осознать, что увидел, не успел. Один из стражей вдруг очутился близко, в следующий миг Иешуа показалось, что прямо в голову ударила молния. Как ни странно, на ногах устоял.

– Опусти руки, – светло улыбаясь, сказал допросчик. – Поднимешь ещё раз, велю связать. Спрашивал я тебя вот о чём: истинно ли, что ты смущал народ призывами разрушить храм? А после хвалился воздвигнуть его вновь за три дня.

Пока он говорил, успел понять избранный, что удивило его в замеченном душевном движении допросчика.

– Отвечай первосвященнику, – прошипел в ухо страж.

«Не тёмная тень у него», – подумал, шевельнув разбитой губой, Иешуа и ответил:

– Не призывал я народ к такой глупости. Не храм будет разрушен, а…

* * *

Усилием воли Чистильщик вырвал сознание из потока мыслей и небывало острых чувств носителя. Хотелось доказать Каиафе… «Увлекаюсь, дело ещё не сделано. Не Каиафе доказывать следует, а Космогону, и не ветхость религиозных доктрин, а враждебный умысел. Что заметил избранный? Подробнее надо бы».

Чистильщик вернулся назад по времени, стал просматривать медленно, без эмоций.

Благостная маска первосвященника. Смотрит в упор. Что ищет?

«Так. Не помнишь, потому что было давно».

Смотрит так, будто бы… Нет, не для ответа спрашивал. Фальшивый вопрос, проверка реакции. У него тень!

«Помнишь ли ты, что говорил в синагоге на прошлой неделе…»

Кажется двоедушным. Тень у него светлая. Светломатерчатый наездник?

«…и после – ученикам своим?»

Вот! Иешуа заметил это душевное движение, как раньше замечал кое в ком из последователей. Это не двоедушие, нет! Каиафа осёдлан, это бесспорно. Вот он, давая указание стражнику, отвлёкся, не смог спрятать мысли. Что он подумал? Ещё раз.

«…и после – ученикам своим?

– Я многое говорил».

Душевное движение – чувство превосходства. А мысль: «…в инфовойда душу. Говорил начальнику, борьба вредна, нужен катализатор смирения». Это кто-то из чистильщиков!

Побег

Чистильщик частично отрешился от памяти, но так, чтобы не терять нить. Воспоминания носителя пустил фоном, малой скоростью, при этом обдумывал полученную информацию: «Вот они, командировки, о которых говорил старший по параллельности. Чистильщики седлают думотериев – это же скандал! Одного этого достаточно для обвинения. Космогон в порошок сотрёт… Кого? Мда-а, плохо дело. Бестелесникам он ничего не может сделать. Единственное, на что способен, – в гневе выбросить вовне всю параллельность, если решит, что безнадёжно заражена».

* * *

Дворец Каиафы, задний дворик, регот стражников. Холодно. Костёр. Они у костра греются. Растерянная физиономия последователя. Один из стражников ему: ты был с ним? Ученик: не был.

Отрёкся. Это естественно.

* * *

«Сколько горечи, – думал Чистильщик. – Сам он решил испить до дна чашу, или мы его подтолкнули? Был ли у него выбор? Плохо. Опять лезут эмоции. Вернёмся к фактам. Первосвященник Каиафа. Исследователь. Осёдлан кем-то из чистильщиков, и не он один. Как минимум, в двух учениках избранный заметил двоедушие. Не хочется верить, что среди коллег есть страдники, мучители или сладострастники, но хуже, если командировки светломатерчатых коллег – часть плана старшего по параллельности. Или в службе есть оппозиция? Это стоило бы выяснить».

* * *

Снова дворец. Ведут теперь не в тайную дверь, а в главную. Зал, колонны. Головы. Сколько их! Сангедрин. Высший суд? Судилище. Друг на друга не смотрят. Едят глазами первосвященника. Виновен в организации мятежа. Виновен в оскорблении величества. Казнь через повешение на столбе. Торопятся. Какие могут быть дела перед светлым праздником?

* * *

«Похоже, уничтожение центра кристаллизации планировалось изначально. Зачем? И к чему тогда было затевать расследование? Почему начальник упорно заставлял меня дойти с носителем до заклания? Свидетель ему нужен был, вот что. Сам говорил – будешь Космогона представителем и на суде свидетелем. Предположим, помучившись с носителем, донесу я Космогону, что безнадёжно изгажена огороженная делянка, слияние в ней невозможно и никак нельзя спасти думотериев. Что он сделает? Обозлится и вышвырнет вовне параллельность. Он и раньше порывался это сделать, но пожалел думотериев, а после мы вмешались. Служба очистки. Под чутким руководством старшего чистильщика втёрлись в доверие, славили Космогона, а сами… Между прочим, Верховный, когда склонял меня… то есть не меня, а Иешуа, к сотрудничеству, предлагал стать десницей. Не начальника ли нашего назначил ошицей? Левое у темноматерчатых преобладает над правым! Мерзость. Правду сказать, не вижу принципиальной разницы между левой и правой рукой, если обе послушны Верховному. Что же делать? Правдой или неправдой, а заставят они Космогона выбросить мир мой… Мой? Господи!

* * *

Боль вернула Чистильщика к реальности. «Что случилось с носителем?» – подумал он и непроизвольно вернулся к памяти, пропустив через себя весь поток информации. От боли ослеп и оглох, не слухом, плотью ощутил, как захрустели, выворачиваясь в плечах, суставы, не глазами увидел, обожжённой кожей ощутил – солнце в зените, полдень. Калённый солнцем воздух не вдыхался, кипящей смолою лился в глотку, выдохнуть его не получалось без стона. Губы в трещинах. Язык – камнем во рту. Слюну не сглотнуть, нет её, в горле иглы. «Что со мной?» – в отчаянии подумал вернувшийся к памяти Чистильщик.

Перед распластанным болью сознанием мелькнули бессвязные образы: площадь, головы, головы, орущие рты – Распни его! – не рты, пасти, жаждущие вцепиться. – Распни!

Камни под ногами, за спиною жердь, к жерди привязаны руки. Звериный рёв. Есть ли хоть один среди них? Ревут как звери. Люди ли они? Всё-таки люди. Один тянет руку. Хочет… Ах!

Получив пощёчину, Чистильщик метнулся по времени дальше, потому что пощёчина жгла больнее, чем солнце.

Не получалось отрешиться от воспалённой памяти. Не стало мира, вместо головы у Чистильщика был распухший от боли пузырь, и где-то под вздохом быстро-быстро трепыхалось проколотое игольной болью сердце. «Долго ли?» – подумал он, но времени не существовало. «Глаза, – подумал Чистильщик. – У меня, кажется, были глаза». Собрав силы, он разлепил опухшие веки, но сначала ничего не увидел, кроме багрового облака. Что-то холодное коснулось щеки, полезло в рот. «Вода!» Чистильщик шевельнул одеревеневшей шеей, схватил зубами холодное, мягкое, приник. Потёк по подбородку холод, но горло обожгло горечью. Глотнув, Чистильщик пришёл в себя, поднял голову. К нему вернулось зрение. На соседнем столбе увидел смерть – та висела, раскинув привязанные к жерди руки и склонив голову. Теперь она не казалась сыну плотника страшной.

– Пей! – откуда-то снизу послышался сиплый голос.

Снова мокрое что-то сунулось в рот, и опять жар обпёк горло. Чистильщик глянул вниз. Снизу вверх его, как тушу на крюке у торговца мясом, разглядывал похожий на мясника воин. На пику его была наткнута мокрая тряпка.

– Кончай с ним, – произнёс бесцветный голос, показавшийся знакомым.

Скосив глаза, Чистильщик увидел человека в военном плаще с капюшоном.

– Славь кесаря, – негромко сказал тот и снял тряпку с пики.

Остриё сверкнуло на солнце.

«Славь Верховного», – успел уловить носитель вполне отчётливую мысль воина.

Верховного?

– С-с… ав-ва, – с трудом шевельнув языком, проговорил сын плотника.

Сверкнула искра, гвоздём воткнулась в сердце. «Слава…» – отбилось в меркнущем человечьем разуме, но Чистильщик нечеловеческим усилием сдержал рвущееся наружу сознание, потому что, умирая, заметил отчётливые душевные движения в палаче и в его начальнике. Шевельнувшиеся светлые сущности обоих обменялись мыслями:

– Готово?

– Да.

– Ты помянул Верховного? Он слышал?

– Кажется, да.

– Ка-ажется! Когда кажется, знаешь, что надо делать? Дармоеды. Глаз да глаз за вами. Ни с чем без меня не можете справиться. Ладно, будем считать, он слышал. Теперь надо какого-нибудь олуха сделать свиде…

В этот миг сознание оставило Чистильщика.