Текст книги "Космогон"

Выписка из журнала обрезки побегов (hacked by WPTranslator)

Думовед: Реакция на диалог парадоксальна. Чувственный ряд: безразличие, заинтересованность, осознание, удивление, осознание, испуг, паника. Передаю подробно для фиксации контакта. Коррекция карты памяти думотерия выполнена. Проверка достоверности самооценки выполнена. Самооценка завышена.

Хранитель: Записываю. Чувственный ряд контакта зафиксирован. Карта памяти думотерия принята.

Думовед: Контакт отвергнут. Приступаю к ментальному моделированию с последующим синтезом личностей. Прошу разрешение на изоляцию зоны исследований.

Судья: Мотивировка?

Думовед: Чистота ментального эксперимента.

Судья: Изоляцию разрешаю.

Техник: Ожидаю указаний по способу и полноте изоляции. Избирательная или полная? Электромагнитная или гравитационная?

Судья: Соображения?

Техник: Оптимальная избирательная электромагнитная изоляция.

Судья: Полная электромагнитная изоляция.

Думовед: Протестую!

Судья: Мотивировка протеста?

Думовед: Полная электромагнитная изоляция демаскирует станцию и повлияет на ментальное состояние испытуемого думотерия.

Судья: Протест принят. Частичная электромагнитная изоляция.

Техник: Спектр?

Судья: На усмотрение технической службы.

Техник: Изоляция выполнена.

Думовед: Массив данных для личностного моделирования…

Конец выписки

Гости

Позвякивание ножа о вилку, дребезг лотка со стаканами, стук отставленной тарелки, скрежет кресельных ножек о плитку пола, звон упавшей чайной ложечки записал он, чтобы заполнить свой мир звуками, но этого оказалось мало, – не клиенты, а сборище привидений.

Покашливание, чавканье, причмокивание, сытую отрыжку, глотки, шорох салфетки, постукивание ногтей о столешницу записал он, чтобы оживить призрачных едоков, но и этого показалось мало, – не посетители получились, а бесплотные вурдалаки.

Вздохи, смех мужской, женский и детский, собачье повизгивание, кошачье урчание, шаги мужские, каблучков цоканье, детский топот записал он, намучившись с тональной дисторсией, но звуковая картина не ожила. С досады вытер собак – нечего тут, пусть на улице дожидаются, – а кошек не тронул.

Для пущей достоверности пришлось стучать дверью, орать клаксоном, изображать рокот оставленного на холостом ходу автомобильного двигателя, – чтобы доносились с улицы звуки, когда входит кто-нибудь. Поразмыслив, Вавилов добавил стук трамвайных колёс, визг тормозов, глухой удар и верещание сигнализации.

На всё это Илья Львович потратил прорву времени, но его-то как раз было в избытке. Слушая фонограмму, покачал головой – не понравилась. Какофония. Пришлось тасовать звуки, составлять из них цепочки сообразно вымышленным событиям. Это помогло немного. Вавилов слушал, закрыв глаза, и представлял себе: вот вошли двое – парень с девушкой, он усадил её, сам потащился к стойке, чтобы… Картинка, возникшая в воображении, застыла, не хватало мелочи, чтобы двинулось дальше действие.

Илья добавил ещё один слой, снова пустил запись и наскоро изготовил шипение пара в кофеварке «эспрессо». Ничего, что нету в лунной блинной такого раритета, пусть будет хотя бы звук. «Два эспрессо», – подумал Вавилов.

Призрачный парень, прибывший прямиком из юности, дождался кофе, взял заказ…

– Сахар тебе брать? – спросил с закрытыми глазами Илья и тут же понял, какого свалял дурака. Голоса нужны, реплики.

Он набрал себе какой-то еды, поскольку проголодался за работой зверски, и, жуя, взялся за голоса посетителей. Ресторан «BlinOk» стал понемногу заполняться студентами, менеджерами разных калибров, офисной мелюзгой, сбежавшими на перерыв секретаршами, их воздыхателями с фигой в кармане и видами на будущее, приезжими лопухами, прощелыгами с юридическим образованием…

Вавилов прервался, чтобы заказать себе пива, сдул на микрофон пену, хлебнул и вернулся к приятному занятию. О чём говорят друг с другом клиенты, знал прекрасно, успел побывать в шкуре каждого из них, исключая женщин, но и с ними Илья не испытывал затруднений. Ясно же, что именно секретарша, прожжённая баба, ответит глисту в обмороке на предложение съездить с ним в Турцию.

Под пиво к юристам добавились их дёрганые клиенты, таксёры, продрогшие уличные шлюхи, бритые сопляки, косящие под братву из модного сериала, саксофонист из соседнего джаз-бара…

Вавилов попробовал наиграть на губах импровизацию, тряся у щеки рукою, сложенною ракушкой, чтобы вышло гнусавое вибрато, но сбился и бросил это дело.

– Обойдёмся без музыки, – сказал он, окидывая хозяйским оком озвученный зал.

Скрипнул стул. За спиной Вавилова какая-то девчонка прыснула смехом и закашлялась.

– По спинке похлопать, зая?

– Короч, три пива нам, орешки солёные. Кто играет сегодня?

– Зая, салфетку возьми.

– А тут он справа ка-ак… В дыню прямо, а у того из пасти, ты понял, посыпались…

– Ирина, представьте: пляж, песочек, водичка двадцать шесть, тент, ведёрко со льдом, во льду бутылочка, а?

– Во-от. И я думал – зубы. Орешки он жрал, вон как ты сейчас. Полон рот набил как раз.

– А тут я такой, весь в белом. А, Ири…

– Га! Орешки!

– А вы такая…

– Я не такая. Отстань. С тебя мачо, как с конуры дача.

– Почему вы так… Что смешного?

– Ты смешной.

Илья Львович сидел, откинувшись в кресле, и смотрел в потолок.

Шипела кофеварка, поминутно хлопала дверь, пуская в зал волны городских шумов, рядом прощёлкали каблучки, Вавилову почудился запах духов, едва заметное движение воздуха коснулось его щеки, по векам прошла тень.

Он открыл глаза, огляделся. Иллюзия развеялась, пусто стало в зале. На хозяина лунного ресторана навалилась усталость. Не мудрено – весь день убил на звуки.

– Есть не хочу, – сообщил гостям Илья, подумав при этом: «И не странно. Жрал что ни попадя весь день. Вон сколько посуды грязной».

Кое-как запихав использованную посуду в приёмный ящик мойки, он запустил длинную программу. После машинально выдвинул лоток кассы. Пусто.

– А ты думал, они ещё и платить будут, – буркнул он, вышел из-за стойки и направился было в кабинет, но передумал. Нечего там делать, да и спать хотелось смертно, прямо не держали ноги.

– Вас я выключать не буду, развлекайтесь, – бросил он через плечо, заходя в спальню. – Ресторан работает до последнего посетителя.

– Бармен! Ещё три светлого и орешки! – донеслось из зала. Клиенты приняли предложение – сидеть до последнего – с готовностью, достойной лучшего применения. Вавилов плотно закрыл за собою дверь, чтобы подгулявшие посетители не мешали спать, разделся, с наслаждением принял душ, поставил будильник на семь утра, заполз под одеяло и мгновенно уснул. Во сне он видел безликие толпы, осаждавшие барную стойку, и, на затенённой сцене, саксофониста в чёрном трико. Тот наигрывал что-то знакомое. Женский голос вплетал в саксофонный истомный мяв непонятные слова: «Самэтайм эн зэ ливин из изи…» Тонкая женская фигурка раскачивалась на эстраде. Илье показалось, что слушает колыбельную, но слова в ней были странные:

 
Летним днём
Жизнь легка и прекрасна,
Для тебя
Соберут урожай.
Папка твой,
Знай, скирдует бабки.
Слушай мамку, парень,
Засыпай.
 
 
Знай, малыш,
Твой беспутный папка
Летним днём
На Луну улетит.
На Луне
Он отбросит тапки,
Но мамаша папку
Не простит.
 
 
В летний зной
Жизнь твоя напрасна,
За тебя
Соберут урожай.
Папка твой
Зря скирдует бабки.
Слушай мамку, парень,
Подыхай.
 

Сомнение душило Илью, казалось, он сейчас узнает певицу. Вот-вот вынырнет из темноты её лицо. Но саксофон визгнул…

– Слышу-слышу, – пробормотал спросонок Вавилов и зашарил по тумбочке, пытаясь выключить будильник.

– Заткнись, – проворчал он и, неловко дёрнув рукой, смахнул будильник на пол.

Конечно же, мелкий паршивец и не подумал замолчать, орал, лёжа на боку, всё истеричнее.

Пришлось встать. Когда умолк истошный писк, до слуха Ильи Львовича донеслись аплодисменты и одобрительный ропот толпы.

– Гости мои расходились не в меру, надо бы убавить громкость, – сказал хозяин ресторана, неприязненно покосившись на дверь.

Он кое-как умылся, оделся наскоро, пытаясь на слух определить, что творится в зале.

Чей-то уверенный микрофонный голос. Жидкие хлопки.

– Что-то не припомню я… – начал Вавилов, возясь с узлом галстука.

За дверью взвыл саксофон, рассыпались рояльные аккорды. Не было таких звуков во вчерашней фонограмме и не могло быть.

Илья оставил в покое узел и ринулся к двери. Когда распахнул её…

– Эй, моряк! Ты слишком долго плавал! – встретил его женский, исполненный насмешки окрик. Слоновьим хохотом ревел распоясавшийся саксофон.

– Я! Тебя! Успела позабыть! – глумилась низкоголосая насмешница.

Вавилов пошатнулся, как будто волна звуков толкнула его, отёр лоб – выступила испарина. С отвисшей челюстью следил, как приоткрылась дверь гостевого (того, что в коридоре) туалета и сутулый какой-то типчик шмыгнул в зал. На ходу одёргивал пиджачишко и возил платком по физиономии – по всему видать, отлучался сунуть под кран морду и торопился обратно к столу.

– Мне! Теперь! Морской по нраву дьявол! – разудало вопила певичка, и зал поддерживал её азартным ритмичным ором.

Всё-таки Илья нашёл в себе силы пойти туда.

Полно народу, негде упасть райскому яблочку. Спины пиджачные, голые женские плечи в пене коктейльных платьев, на экране – залитая лимонным светом устричная раковина эстрады, где рок-эн-ролит под прицелом прожекторов полуголая рыжая дива с микрофоном. Ярится, исходит рыком саксофонное жерло, а чёрный, гибкий, похожий на чёрта саксофонист борется с непокорным своим инструментом, душит его обеими руками, закусив мундштук.

– Его-о хо-очу-у люби-ить! – низко, с хрипотцою, стонала в микрофон медноволосая ведьма, указывая на Илью пальцем.

Он обмер, потому что узнал эту женщину. Пришлось опереться о стену. «Быть не может. Это не та. Ту я забыл. Сколько лет…» Вавилов шевелил губами. Свет ослепил его; должно быть, осветитель наставил прожектор-пистолет, чтобы взять в круг хозяина ресторана. Толпа зашумела. Илья щурился; прикрываясь пятернёй, шарил по залу взглядом, – к нему стали оборачиваться. Жемчужные пятна лиц…

Издав предсмертный вопль, умерла музыка, рыжая певичка исчезла.

– Вот и наш герой! – прокричал с экрана ведущий, перекрывая ропот толпы. – Илья Вавилов!

– Уо-о! – заревел зал, засвистал, захлопал не в лад.

– Что же вы, Илья Львович, стоите так скромненько у стеночки? К нам пожалуйте, к нам!

Вавилов рванул ворот рубашки, замотал головой.

– Не хотите? Как знаете! Значит, место ответчика…

Илья выкатил глаза: камера взяла крупным планом пустое офисное кресло. Точь-в-точь такое украшало его кабинет в Перми лет двадцать назад.

– …останется пустым! – закончил ведущий, сунувшись в объектив.

Родинка на щеке, щетина… Камера отъехала, показав ведущего в полный рост. «Схожу с ума, – подумал Вавилов, увидев на экране себя самого, облачённого в судейскую мантию. – Парик с бигудями…»

– Напоминаю тем, кто забыл, – весело проговорил ведущий, опершись на спинку пустого кресла. – Слушается дело о нарушении брачного обещания. Я надеюсь, выступление истицы произвело на вас должное впечатление.

– Уа-а! – заревела публика, зашевелились пиджачные спины, грянули аплодисменты.

– Ещё бы! И на ответчика её достоинства тоже оказали влияние. В этом его можно понять. Покладистый характер, улыбка, грудь, талия, бёдра и прочие душевные качества… Да! И голос! Не будем забывать о голосе истицы. Притягательный, с хрипотцой, низкий, – почти такой же низкий, как поступок ответчика. Но не будем забегать вперёд. Ответчик повёл себя как последний трус, отказался от выступления, однако это не снимает с него ответственности, так ведь?!

Публика загудела, на Вавилова снова стали оглядываться. Он отлепился от стены, сделал шаг вперёд, набычился: «Какое право они имеют?! Это личное! Сейчас. Сейчас я скажу им…»

– Но, каким бы отвратным типом ни был ответчик, всегда найдётся женщина, готовая спеть в его защиту. Встречайте защитницу! – прокричал шоумен в буклях, и камера метнулась в сторону, показав устричную эстраду.

Жидкие хлопки, снова вспыхнул лимонный свет, и блондинка в платиновом платье поднялась на сцену, пританцовывая под рваное бренчащее диско.

«Джина?» – узнал Илья Львович.

– I work all night, I work all day, to pay the bills I have to pay, – запела Джина, опустив голову. Прядь платиновых волос рассыпалась, закрыв её наштукатуренное личико.

– Она поёт о том, – немузыкально заорал в микрофон ведущий, – что истцу было не до семейных глупостей, он день и ночь зашибал бабки, для того чтобы потом явилась она, его защитница, зацепила богатенького телёнка и выдоила из него всё подчистую: деньги, мозги, поганую его душонку.

– Money, money, money, – заклинала Джина, оглаживая пальцами микрофон.

– Бабки, бабки, бабки! – орал ведущий. – Одни лишь бабки светили ответчику, они ослепили его, потому он и оставил истицу один на один с её выросшим брюхом.

– Нет, – шептал Вавилов. – Не было этого. Мне показалось. Та брюхатая… Я не узнал её. Это была не она.

– Always sunny, in the rich man`s world, – тянула, хищно скалясь, Джина.

– Праздник жизни в мире сумчатых буратин! – с издёвкой подпевал ей ведущий с лицом Вавилова.

– И позже, с мальцом, была не она! – с ненавистью выкрикнул Илья.

Голос его потонул в бушующем море звуков.

– Идите вы… – буркнул он, но и этого никто, разумеется, не услышал.

Тогда Илья развернулся на каблуках и побрёл прочь из зала, чувствуя себя не хозяином, а непрошеным гостем. Ввалился в спальню, рухнул на кровать.

Теперь ему казалось, что рыжая певица не похожа на ту женщину, которую он… «Бросил», – подсказал внутренний голос. Встречались не больше двух месяцев, и прошло без малого двадцать лет после того, как… «Ты её бросил», – снова подсказал внутренний голос.

– Просто разошлись, – процедил сквозь зубы Вавилов.

Ничего в ней не было особенного, девчонка как девчонка. Рыжая. В клуб её таскал. Она петь любила под «караоке», выламывалась. Дурочка. Втрескалась по уши в бритоголового, с цепью на шее, самоуверенного, молодого… «Безмозглого», – добавил внутренний прокурор. Втрескалась и висла на плечах, мешала только, ничего больше.

– Не было ничего больше, – упрямо повторял Вавилов, возя головой по кровати из стороны в сторону.

Было. В офисе было, в клубе, на съёмной её квартире, в московской гостинице, когда увязалась в командировку, и ещё…

– Больше ничего. Ни-че-го. Я уехал, – твёрдо заявил Илья и припечатал, шлёпнув ладонью по кровати, но шлепок не вышел, угодил в мягкое.

Уехал, конечно. Начались у сети забегаловок «Закуси!» проблемы, знающие люди посоветовали Вавилу продать бизнес, пока есть возможность.

– Я и уехал. И больше никогда её не видел.

Видел. Был проездом в Перми через полгода или чуть больше. Ехал по Куйбышева, стекло опустил – бычок выбросить – и увидел на остановке, где «тройка» поворачивает, её. Стояла, выпятив пузо, автобус высматривала.

– Не она это, – шёпотом взмолился Илья.

Возразить-то некому, внутренний голос смолчал на этот раз.

– Не она. И всё. И больше ничего не было.

Было. Когда наведался года через три, – вправлять мозги зарвавшемуся управляющему новой сети закусочных «BlinOk», – видел в зале её с мальцом. Она тащила пацана за руку, тот упирался, хныкал. Илья отвернулся, чтоб не узнала.

– Это была не она.

«Она-она, – снова подсказала совесть. – Конечно, хлебнула за три с лишним года всякого, осунулась чуток, озлобилась».

– Нет. И ничего больше…

Было. Сколько раз во сне видел сына? Проснувшись, высчитывал, сколько лет ему исполнилось.

– Восемнадцать? Девятнадцать уже? – шептал Вавил. – Если бы он встретил меня теперь, вполне мог начистить папочке рыло. Потому как есть за что. Я ж своему начистил.

Назойливая музыка изводила Вавилова, он накрылся подушкой, потом заткнул уши. Не помогло почему-то. Как ни сжимал голову, гнусавый блюз не становился тише.

«Чего я психую? Всё это мне кажется, – сказал себе Илья. – Сто пудов». Он отнял руки, потом снова закрыл уши ладонями – ничего не поменялось. «У меня в башке оркестр. Может, вообще ничего этого нет? Может, я на Земле, в психушке? Но я ж выходил на поверхность! Может, тогда и свезло мне крышу? Надо проверить. Если на подошвах скафандра…»

Вавилов, не договорив, поднялся, заскочил на секунду в ванную – глянуть в зеркало. Неизвестно, что боялся там увидеть, но оказалось – всё путём. Оборванная пуговица на рубашке не в счёт, а что галстук петлёй на шее болтается – так это дело поправимое. Илья затянул узел и вышел в коридор. На музыку не обращал более внимания, по сторонам старался не смотреть.

– Эй, Вавил! – Кто-то поймал за рукав на выходе из коридора.

Илья Львович попробовал высвободиться. Не получилось. Его притиснули к стенке, в лицо дохнули перегаром.

– Брат, штуку баксов надо. Кровь с носу. Налоговая насела. Слышь? В конце месяца…

«Но зато мой дру-уг лучше всех играет блюз», – негромко нудил в полупустом зале телевизор, на экране шевелились чёрно-белые тени.

Вавил, не глядя, отпихнул Кольку Лапина; тот – мурло бухое! – само собой, не устоял на ногах. Запутался в стульях, въехал в стол, сметая на пол посуду. Точно как тогда. Известно было, Лапа бабок не вернёт, потому при последней встрече Вавилов просто послал его куда подальше. Вот так вот пихнул в объедки и ушёл. Краем уха после слыхал, что загремел Лапа лет на шесть, но это было давно. И можно бы забыть, но…

«…зато мой дру-уг…»

Вавилов вытряс из головы Лапу с его проблемами и поспешно двинулся по проходу к зеркальной переборке, думая: «Ничем я ему помочь не мог. Просрал бы он и эту вонючую штуку, как всё просрал в жизни».

«Круче всех вокруг он один играет блюз», – подвывал вослед ему под басовый перебор блюзмен. Часы над входом показывали без четверти десять утра.

Илья Львович посмотрел на янтарные цифры изумлённо – по ощущениям должно быть глубоко за полночь. «Но я собирался проверить!» – вспомнил он и ступил в кессонный тоннель. Сразу же ощутил прилив сил. Запрыгал по арочному переходу, прислушиваясь к себе. Осматривая створки шкафов, обратил внимание на мелочь, незамеченную раньше, – пыль на полу и едва заметный запах. Рядом с той шторкой, которую открывал, надевая скафандр, пыль была гуще. «Чем пахнет – не разберёшь». Шторка отъехала, Вавилов пал на колени перед распятой на фиксаторах оранжевой шкурой и схватился за подошву. Резкий запах ударил в нос, Илья не выдержал, чихнул, вдохнул – пыль полезла в глаза и ноздри. «Похоже на пороховую гарь», – узнал он и чихнул ещё раз. Поспешно закрыл шторку и запрыгал по тоннелю обратно, отирая о брюки испачканные лунной пылью пальцы. «Пойти умыться? Принять душ? – думал он, ввалившись в зал. – Кто её, эту пакость, знает, не ядовитая ли». Желание выйти ещё раз на поверхность пропало, сомнения в реальности происходящего исчезли, рассыпались в пыль. По правде сказать, принимать душ у Ильи Львовича большой охоты не было, хотелось есть. Не есть даже, а жрать. Пихать в рот большими кусками мясо, давиться, заливать водопадом пива, помидоры жевать, чтобы тёк сок по подбородку, смешиваясь с мясным жиром. Чихать, что всё это синтетическое. Чихать, что будут пялиться эти…

Вавилов огляделся. В зале ни души, экран мёртв. Звуки – вчерашняя фонограмма – вполне соответствовали настроению хозяина ресторана, и без того созревшего для гастрономических подвигов.

– Вот и ладненько, – громко сказал он и устремился к пульту синтезатора.

Нетерпеливо шевелил пальцами, прикидывая на ходу заказ. Размышлял, тыча в строки меню: «С чего это меня на хавчик пробило? Мясо по-французски. Пороху понюхал? Жареного чего-нибудь. Расчихался. Фри. Призраков и сдуло. Салат по-домашнему. И очень хорошо. Пива. И потом ещё возьму, чтоб осоветь».

Он стал выполнять намеченную программу: не ел, жрал, давился, капал на столешницу соком, перемешанным с жиром, пиво лил в глотку. И всё шло хорошо, но…

– Папа!

Кто-то подёргал за рукав. Кусок мяса стал поперёк горла, еле Илья с ним справился.

– Па, а можно я…

Мальчишка лет шести, патлатый, джинсы рваные, футболка.

– За руль. А? – искательно глядя снизу вверх, спросил мальчуган.

Вавилов внезапно обнаружил, что стоит, а не сидит, – вскочить успел, оказывается, повалив кресло.

– Нельзя, – машинально ответил он. – Рано тебе ещё.

Подумал и добавил, рассматривая свежий фингал у парнишки под левым глазом:

– Ты до педалей не достанешь.

Мальчик скосил глаза на «Форд-Т», потом глянул на свои ноги в облезлых кроссовках.

Илья опомнился и, как бы оправдываясь, пояснил:

– Она же не настоящая.

– Почему? – заинтересовался любознательный его собеседник.

Вавилов не ответил. Припоминал, изучая синяк: «От Лапы. Дал мне в глаз. А штаны я раньше порвал. Сзади ещё дырка должна быть».

– Почему нельзя, если она не настоящая? – не унимался мальчик.

Вавилову тоже захотелось кое-что спросить, но слова застряли в горле не хуже непрожёванного куска мяса.

– Можно, – хрипло ответил он.

Парня как ветром сдуло. Мгновение спустя хлопнула дверца, и тут же заревел клаксон. Илья вздрогнул. Поколебавшись, всё-таки подошёл к музейной редкости с водительской стороны и залез на подножку.

– Круто! – сообщил ему мальчуган, крутя руль и дёргая какую-то ручку. – Жалко, не ездит. Денег когда заработаю, куплю себе такую же, но чтоб ездила.

Вавилов всё никак не мог решиться на вопрос. Язык не поворачивался.

– Скукота, – заявил вдруг парень, поёрзал, выбрался с другой стороны, сверкнув дырой на обвисших сзади джинсах.

– Послушай, – выдавил Вавилов, – как тебя…

– Скукотища здесь, – сказал мальчик, соскочил с подножки и, не обернувшись, бросил: «Па, я наверх, к маме».

– Эй! – позвал Илья, но не был услышан.

Прошлёпали по лестнице шаги – вверх, на веранду.

– Как тебя зовут? – негромко спросил Вавилов.

Опоздал. Вопрос утонул в фальшивом ресторанном гаме – как раз хлопнула входная дверь, и с несуществующей улицы донеслось ворчание призрачного авто. Илья дёрнул плечом, потоптался у первой ступени лестницы – очень хотелось подняться, но страшновато. Парень сказал, что идёт наверх, к маме.

– Никого там нет, – успокоил себя Илья и стал подниматься крадучись. Излишняя мера предосторожности, всё равно ведь из-за «фанеры» шагов не слышно.

На веранде полумрак, два столика сдвинуты под висячую лампу. Люди в креслах, их лица в тени, а стол освещён ярко. На нём пёстрый квадрат, знакомый Вавилову с детства.

– «Монополия», – сказал Вавилов, подойдя ближе. – У меня такая была.

– Не совсем такая, – с готовностью отозвался один из игроков, выныривая из тени.

Лицо костистое, бледное, блики от лампы на лбу. «Он? – спросил себя Вавилов. – Быть не может! Откуда он меня… Я никогда не лез в политику…» Разом пересохло в горле.

– Илья Львович, зачем вы заставляете нас ждать? – нервно улыбаясь, спросил высокий гость. – Ваш ход.

Илья затравленно огляделся и обнаружил, что одно из мест пустует. Он неуверенно взялся рукою за спинку кресла.

– Садитесь-садитесь, – подбодрили его.

– Владими… Влади… – глотая от волнения буквы, начал Илья.

– Илля Лвовитч, – холодно прервала его немолодая женщина, занимавшая соседнее кресло. – Битте.

И, потянувшись, она похлопала ладонью по пустому сиденью, добавив ещё несколько слов по-немецки.

– Вечно вы нас торопите, Ангела, – весело молвил Владимир Владимирович, наблюдая, как новый игрок устраивается за столом по правую руку от федерального канцлера. Бросить взгляд направо Илья постеснялся, хоть и любопытно было, кто сидит там.

– Получается, вы против меня? – не меняя тона, спросил у Вавилова Владимир Владимирович.

– Ну что вы, Влади…

– Шучу-шучу. Не имеет значения, где вы сидите, игра для всех одна. Ангела, я всегда говорил, что терпение у вас истинно ангельское. Илья Львович, бросайте кости, ваш ход.

– А фишка? – осмелился спросить Вавилов. – Где моя фишка?

– Сначала ход. Фигура появится позже. Или не появится.

– А деньги?

– Хороший вопрос, – похвалил Владимир Владимирович. – Своевременный. Вы слышите, Барак? Игрок интересуется, где деньги. Вы слишком медленно рисуете, никто из нас ещё не получил ренту за прошлый круг. Не делайте вид, что не понимаете. Как там у вас говорят? Если не понимаете, о чём речь, значит, речь о деньгах. Вот так-то лучше. Возьмите, Илья Львович.

Вавилов подался вперёд, высматривая, у кого взять.

– Не там ищете, – сказал ему Владимир Владимирович. – У нас правило такое: банкир всегда справа.

Илья повернул голову, куда указано было, и у него позеленело в глазах. Пачки взял одну за другой; не зная, что с ними теперь делать, рядком разложил перед собою на столе.

– Ну же, – подбадривали его. – Теперь кости. Не стесняйтесь. Нужно кинуть.

Костяные кубики глянули на Илью Львовича чёрными глазницами. Он покачал их в руке, осторожно бросил на игровое поле. Кубики стукнулись друг об друга с треском, покатились, замерли, остановившись на изображении арестанта за решёткой.

– Неважный ход, – прокомментировал Владимир Владимирович. – Ноль-ноль.

– Ватерклозет, – проговорили из тьмы.

– Шутки в сторону, Дэвид, – одёрнул его Владимир Владимирович, – дело серьёзное. Почему всё время так получается? Деньги есть, фигура есть, но стоит кому-нибудь из наших сделать ход, – или в тюрьму загремит, или вот так вот на месте топчется, спуская все деньги в сортир. Что-то не так с игрой, надо менять правила, нам они не подходят. Возьмём хотя бы… Кого? Ну, хотя бы господина Вавилова. Не отворачивайтесь, Илья Львович, мы всё равно всё про вас знаем. Чем человек занимался? Соотечественников травил чёрт знает чем, обирал их, а когда поднакопил деньжат, вышел на международный уровень. И не с чем-нибудь, а с этим своим «унитрансом». Суррогатная пища… Не перебивайте, Барак, я знаю, что вы хотите сказать. Да, численность населения растёт, покупательная способность в развивающихся странах…

Голос Владимира Владимировича звучал глухо, как сквозь слой ваты. Перед глазами мутилось у Вавилова, он крепился, но монотонное бубнение о показателях роста экономики и снижении подушного дохода… поголовье крупного рогатого… росте потребления… социальном расслоении… интеллектуальной дифференциации… Голова от нудятины этой зачугунела, держать её не было возможности, и Вавилов сдался – откинулся на спинку кресла. Перед глазами то ли лампа синяя повисла, то ли Земля. За миг до того как сон сморил Илью Львовича, ему пригрезилось, что купоросное, в пегих разводах яблоко катается по чёрной тарелке. «Либрация-вибрация», – подумал Вавилов и заснул.