Текст книги "Космогон"

Суд

Душа саднила как растревоженная рана. Он больше не был Чистильщиком, сыном плотника себя чувствовал, утратившим тело. Пробуя овладеть собою, обнаружил, что может видеть. «Смерти нет», – отчуждённо подумал он, и тут в раскрытое сознание потоком хлынула память Чистильщика. Невыносимый стыд обжёг душу. Вспомнилась попытка насильственной кристаллизации общества. Преступление!

– И всё для того лишь, чтобы кое-кто мог управлять параллельностью! Это надо остановить, потому что люди…

На слове «люди» он споткнулся. Люди кричали: «Распни его!» Люди били, люди предали и отреклись. Люди ли они? Не уничтожить ли действительно проклятую параллельность?

– Люди всё-таки, не бездумцы. Осёдланных винить нельзя, у них не было выбора. А остальных? Ничтожить всех только потому, что виновны некоторые?.. «Не мне судить их, сам не без вины, – решил бывший чистильщик. – И уж точно судьёй нельзя делать драгоценного моего начальника». Припомнив сангедрин, пославший безвинного сына плотника на заклание, бывший чистильщик передёрнулся. Кстати вспомнились слова старшего по параллельности. Тот говорил: и так некоторые-де в командировки шастают, а прознают о любви, все полезут седлать думотериев раньше времени, на потеху Верховному; дойдёт всё это до Космогона… «И тут он поперхнулся словами. Понял, что сказал лишнее. Вину его можно считать доказанной. Надо найти его, изловить и вызвать Творца. Пусть разбирается», – подумал бывший чистильщик, оглядываясь.

Пусто было за околицей. Тускло мерцали в красноватых лучах корнесвета пылевые туманности, тёмным зеркалом лежали воды в ручье Орионовом. Ни тёмных, ни светлых бестелесников окрест видно не было. «Где они все? – подумал бывший чистильщик, двигаясь вдоль ограды потравленной параллельности. – Космогон – тот, видимо, занят целыми грядками, а прочие?»

Светлое пятно, перескочив ограду, шмыгнуло к излучине, мгновение – и бывший чистильщик догнал бестелесника.

– Стой!

Тот не сразу услышал, потому что пел. Издавал слаженное многоголосое мяуканье, красотою поразившее слух сына плотника.

– Коллега! – ещё раз позвал он.

– А? Кто?! А… Моё почтение, коллега. Что, ещё не началось совещание? Что это с вами? Как-то странно выглядите. Где я вас… А! Вспомнил! Моё почтение, свидетель! Ну как, нашёл уже общий язык? А я, понимаешь, никак. Сколько ни пробую… Э! Что-то взгляд мне твой не нравится, слишком жёсткий. Смотри-ка ты, пожалуй, в сторону куда-нибудь.

Он не шутил, действительно, под взглядом морщился и темнел. «Что со мной?» – удивился бывший чистильщик. Мало того что взгляд жёстким стал, что-то ещё сделалось со зрением; такое, что коллега виден был насквозь, от поверхностных рефлексов до дна души. Испугавшись, сын плотника стал смотреть в сторону.

Бестелесник меж тем балагурил, перемежая слова сладостными полифоническими звуками:

– Как доходит дело до слов – всё. Бред какой-то, бессмыслица. Веришь ли, я уже было думал сменить тему, но… – Тут чистильщик разразился бравурной руладой.

– Как тема ваша называется? – из вежливости спросил сын плотника, хоть сначала другой вопрос задать хотел: «Где остальные чистильщики?»

– Влияние гармонических колебаний акустического диапазона на слиятельную характеристику светломатерчатых одиночников углеродного цикла.

– А они влияют?

– О! Бесспорно! Понимешь, музыка, она… Нет слов, объяснить не смогу. Видел бы ты, как они чуть ли не сливаются под музыку. Локально, конечно, в пределах акустической досягаемости. Смотрю я на них глазами носителя, и… О! Нет слов. Вот занялся бы кто-нибудь расшифровкой образно-логического ряда, я взял бы в соавторы. Слушай, ты же как раз…

– Погодите. Как это – глазами носителя? – хмуро спросил сын плотника, обратив взгляд на коллегу.

– Э! Жжётся! Просил я тебя, смотри в сторону.

Бывший чистильщик потупил взор. Успел заметить – не врёт знаток гармонических колебаний, действительно седлал думотерия. «Он сам сейчас расскажет», – понял сын плотника и не ошибся.

– Глазами носителя. Сказал же, ничего не получалось у меня с образно-логическим рядом, какая-то выходила бессмыслица. Ну, я и… Ха! Мы же с тобой взрослые лю… м-м… сознательные сущности, а? Оседлал его немножечко. Без фанатизма, с краешку. Так только, одни эмоции. Улавливаешь? Ну, я доложу тебе, ощущения!.. О-у! Нет слов, коллега, нет слов. Субъект удачный попался – сочинитель этих самых акустических колебаний. Занятный углеродец. Сочиняет колебания, от которых собратья его без малого сливаются, а сам к слиянию не способен ни на вот столечко. Чёрт меня возьми, если я… Извини, коллега, набрался от носителей. Так вот, у сочинителя моего слиятельность ниже нижнего предела для углеродцев. Обособленность высочайшая. Но не это самое смешное. Ха! Расскажу сейчас, не поверишь. Сам он думает, что не он сочиняет музыку, а Творец ему нашёптывает. Ха! Слыхал такое когда-нибудь? Нашёптывает! Кто? Старик наш Космогон, которому медведь наступил на… – что там у него? – за пять миллиардов лет до Рождества Христова! Умора, прости госпо… Э! Ты чего опять?

– Откуда вы знаете, что он думает? – сухо спросил сын плотника, взором пронизывая собеседника.

– Откуда? Ну, говорю же, что пробовал я разобраться в образно-логическом представлении. Погрузился чуток в этого страдника. Ну так без толку же! Слушай, ну мы-то ведь с тобою взрослые люди! Все так делают. Что плохого, если добросовестный исследователь получит от работы удовольствие? Ох, скажу я тебе, эмоции у носителя были запредельные, когда сочинял вот это (добросовестный исследователь снова полифонически выразился), знаешь, какие эмоции?.. О-о! Нет слов, коллега. Слушай, посторонись, а? От взгляда твоего у меня душа чешется. На совещании найди себе место где-нибудь от меня подальше.

– О чём совещание?

– Да о том же, о чём всегда, – раздражённо отозвался любитель музыки. – Две тысячи лет одно и то же, одно и то же! О судном дне, естественно. Убей меня господи, если не отложат решение ввиду неполноты сведений о причинах срыва слияния.

– Ты сказал. – Сын плотника собрался пригвоздить суеслова-страстолюбца взором, но вокруг загалдели, скучились, завертелись, как ночные бабочки вкруг лампы, коллеги-чистильщики.

Локализация любителя гармонических колебаний потеряла определённость, он пропал в толпе, обрывки симфоний утонули в разночастотном гомоне.

– Я вас приветствую! Ну, рассказывайте, рассказывайте, как живётся при диктатуре вашим подданным?

– Тише, вольтерьянец!

– Да ладно вам. Расслабьтесь. Нет ещё начальника.

– Слушай, это анекдот! Давеча пытал ведьм, искал чёрненьких сладострастников. Шефу понадобилась статистика по прочности прикрепления темноматерчатых к носителю. Представь, из десяти одна явно осёдлана, но хоть разбейся, не могу нащупать в ней эту тварь. То в обморок ускользнёт, то за истерикой спрячется. И так я её, и эдак, сам измучился как последний страдник. Ну, погоди, думаю, сволочь скользкая. Прикинулся ласковым, полез к ней в душу, а там…

– Что?

– Наша, светленькая, из техников. Знаешь, которая рефлексами занимается.

– И что?

– Да то, что не вижу я её здесь. Не явилась. На собрание плюнула, там осталась, ищет нового носителя. Кажется, ей понравилось.

– Ох-хо! О! Понравилось! Она что, страдалица?

– Говорю, анекдот. Вот закончится эта тягомотина…

– Отдел связей! Коллеги, вы меня слышите? Отдел связей! После совещания не расходимся. Семинар по социальной упругости.

– Семинар? А кто докладывает?

– Погодите вы с семинаром, дослушайте. Увеличиваю давление. Снимаю. Никаких остаточных деформаций мировоззрения! Вплоть до разрушения личности. И это в конце двадцатого века! Все как один чугунные. Заповедник супердогматиков. Что с такими делать?

– Может, дело в социальных примесях?

– Что-то не видно начальника. Задерживается.

– Ещё бы он не задерживался. Будь у меня внизу всё, как у него, схвачено, вообще бы сюда не являлся, а Космогона послал бы к чёртовой матери.

– Тс-с!.. Ты потише всё-таки. Что-то у меня душа чешется, не пойму к чему. А ты что, видел шефа внизу? В носителе?

– Не раз, причём. И не в одном носителе, а в разных.

– Говорят, он любит властных и денежных.

– Дорогуша, а кто по собственной воле стал бы выбирать оборвышей? К примеру, в последний раз видел я его в этом, как его? Фамилия ещё немецкая… Пойндекстер?.. Шмондекстер?.. Гутенморген… что-то такое, не помню. Ты прав, хватит об этом, что-то и у меня душа свербит.

«Лукавишь, знаешь точно фамилию его любимого носителя», – подумал бывший чистильщик, проницая болтливого коллегу до дна мутноватой души.

– О, явился, – пискнул поблизости какой-то мелкий служащий.

– Именем Космогона! – прокатился над скоплением начальственный голос. «Гона… гона!» – эхом плеснули от центра к периферии круговые светлые волны.

Ропот стих не сразу, старшему чистильщику пришлось прикрикнуть: «Молчать, р-раздолбаи! Слушать!» Пережидая, пока затухнут высокочастотные всплески, он сказал кому-то из ближнего окружения: «Куда смотришь? В командировках распустились… Устроили тут, понимаешь, белый шум…»

– К делу, коллеги! – дождавшись тишины, сказал он. – Именем Космогона объявляю очередное совещание открытым. Слава Космогону!

«Ава!.. Ава!» – стройным хором загремело скопление светломатерчатых.

– Ну, чего раскричались? – низким рокотом раскатился над ручьём Орионовым недовольный голос. – Опять устроили собрание? Сейчас явлюсь. Зовёте попусту, когда у меня там назревает слияние.

– Что у вас? – спросил Космогон, сгустившись в центре скопления.

– Отчётное собрание службы очистки космоса, господин Космогон, – браво доложил старший чистильщик. – На повестке дня доклад о ходе расследования срыва кристаллизации общества в заражённой параллельности. Докладчик – представитель Космогона…

– Какой такой представитель? Что-то не припомню.

– Твоей милостью, господин, назначенный расследовать обстоятельства срыва слияния.

– А! Мелкий такой. Как же, как же. Тот, который общий язык брался найти с думотериями. Помню. Кстати, где он? Справился, наконец?

– В том-то и дело, господин, что оказался он, я извиняюсь, неспособным раздолбаем. Возится, изучает язык.

– Сколько можно возиться?! – досадливо проворчал огородник. – Где он? Раздолбаем его прямо здесь, принародно. Ишь, волокиту затеял.

– Не он затеял, господин Космогон. Сильно потравлена параллельность гадом Верховным, опасаюсь я, что придётся тебе потрудиться, выбросить её к… одним словом, вовне выбросить.

– А думотерии?

– Боюсь, пока представитель, тобою назначенный, расследовал причины неслияния, все они напрочь оказались испорчены темноматерчатыми тварями.

– Где представитель? Где этот лентяй?! – гневно загремел Космогон-Огородник.

– Не явился. Ввиду этого предлагаю окончательное решение вопроса о причинах срыва…

Окрест зашушукались: «Говорил тебе, опять отложат… Шеф мастак резину тянуть… Не иначе, он в сговоре с этим, с Космогона представителем».

– Предлагаю вынести решение немедленно! – с места выкрикнул сын плотника.

Шум затих.

– Кто посмел?! – озираясь окрест, визгнул старший по параллельности.

Бывший чистильщик поднялся. Информационные жилы его набухли от прихлынувшей памяти, он позволил ей свободно литься в сознание.

– Я Птах! – заговорил он, неторопливо следуя к центру скопления. – Я Зверь! Я Новорожденный! Я Ученик! Я Учитель! Я Иешуа из Ноцрета, сын плотника! Я Мир! Я Меч! Я сын человеческий, имя моё умножено страданиями!

– Да вырастет имя твоё бесконечно, – нисколько не смутившись, ответил старший чистильщик, думая при этом: «Сопляк. Куда ты выперся? Подох уже вместе с носителем? А я ведь приказывал, сначала ко мне на доклад. Ну, смотри у меня…»

– Думаешь ты – «Смотри у меня», – смотрю я и вижу в душе твоей мелкой дно, – сказал Иешуа.

– Э-э!.. – изворачиваясь и морщась под жёстким взглядом, произнёс старший чистильщик.

В скоплении светломатерчатых вкруг него образовалась пустота.

Космогон-Огородник, несколько развеявшийся от неожиданности, снова сгустился и спросил: «А, так ты здесь? А почему начальник твой говорил, что, мол, не явился ты, и ругал всяко? Ты нашёл общий язык с думотериями?»

– Я нашёл истину.

В миг, когда сын плотника увёл взор от бывшего своего начальника, чтобы ответить Космогону, старший по параллельности собрался с духом.

– И в чём истина? – издевательски поинтересовался он, думая: «Истина относительна, оборванец».

Сын плотника забеспокоился. Уж очень мелкой и фальшивой показалась душонка начальника, что-то было не так. «Нет ли у души его второго дна?» – подумал Иешуа, вглядываясь. Наступая, сказал:

– Истина в том, что ты придумываешь сейчас увёртки, малодушно пытаясь избегнуть наказания за предательство. Судный день настал, но не для думотериев, а для тебя и твоих подручных. Ты сделал меня свидетелем, чтобы я проводил избранного до смерти и уличил гада Верховного. Я проводил избранного дальше, чем тебе хотелось бы, и разговор твой с подручным, убившим меня, слышал. Свидетельствую: ты был рукою Верховного, раздавившей центр кристаллизации, ты сам и твои подручные. В этом истина.

– Ты был до конца с избранным? Я рад, что тебе понравилось, – не смущаясь, ответил старший чистильщик.

Взгляд сына плотника он переносил на удивление стойко. Короткая мысль его: «Часть истины не истина», – насторожила Иешуа.

– И ещё видел я, – сказал сын плотника, – что светлые твои подручные терзают думотериев не меньше темноматерчатых. Чем же ты отличаешься от Верховного?

– Терзают?! – грозно взревел Космогон-Огородник, но и это не смутило старшего по параллельности.

Светлая толпа за спиною его рассеялась, он отступал к ограде. Присутствия духа не утратил, окрик Космогона оставил без внимания; по дну его сознания прошла мысль: «Дурак. Не понял до сих пор, чем я отличаюсь от Верховного».

«Космогона он не боится», – понял Иешуа, сдерживаясь, чтобы не кинуться на бывшего начальника. Бесстыдство старшего чистильщика разбудило в сыне плотника Зверя. Весь гнев сосредоточив во взгляде, обратился Иешуа к предателю со словами:

– Час твой настал!

– Ты сказал, – поспешно согласился бывший старший чистильщик и быстрее луча скользнул за ограду.

– Куда?! – заревел Космогон. – Стой! Ты разжалован!

«Жалован… Жалован…» – эхом прокатилось по толпе светломатерчатых.

Не в силах сдержать гнев, повернулся Иешуа к светлому скоплению.

– Ай! – пискнул кто-то обожжённый.

Толпа расселась надвое, словно рассечённая мечом. «Спас… Спаса… Спасайтесь!» – прокатился по толпе из конца в конец клич. «Шухер!» – визгнули издали.

Кинулись врассыпную светлые пятна, через ограду запрыгали яркими горошинами.

– Вы все разжалованы! – ревел огородник.

Никого, кроме сына плотника, не осталось рядом. Берег у излучины ручья Орионова очистился.

– Проклятая параллельность! – громыхал огородник. – Раздавлю! Вовне выкину как сор, вместе с тёмными и светлыми!

Он сгустился, сосредоточился, длани его почернели от тяжести. Но, примерившись обхватить ненавистную параллельность, услышал:

– Остановись, Космогон. Именно этого все они и добиваются.

– Кто смел поперёк моего слова своё молвить? – удивился огородник.

– Я, – ответил Иешуа.

– Да кто ты такой, чтоб перечить?

– Я сын человеческий, – устало ответил Иешуа. – И я говорю тебе: помилосердствуй, не губи думотериев. По замыслу твоему и твоим попущением в муках они рождаются, в муках живут, умирая, мучаются, но славу возносят всему сущему, а сущее – суть Творение. Кто хвалит Творение, хвалит Творца. Не ты ли Творец? Ты бросил семя в почву, ты вырастил, ты же сам теперь обвиняешь дерево, что не таким выросло, и стать топором собираешься? Как не может убежать от топора дерево, так не может от гнева Творца скрыться Творение. Знай: станешь топором, окажешься в руках у Верховного.

– Не понимаю, – пробурчал Космогон-Огородник. – Деревья какие-то. Огородник я, а не садовник. Порченый клубень надобно выбросить, чтобы не заразились здоровые. Думотерии в этой параллельности, небось, поголовно испорчены. Сам говорил ты, что седлают их и тёмные, и светлые, а теперь сам защищаешь? Тоже мне, защитник выискался.

– Ты сказал. Не все думотерии испорчены, я буду для неиспорченных защитником.

– Не понимаю. Будешь возиться с мелюзгой, каждого думотерия особо осматривать, испорчен он или неиспорчен?

– Не понимаешь, потому что не был думотерием. Я – сын человеческий, говорю: нельзя понять человечество, не поняв каждого человека в отдельности.

– Понять каждого? Ты вон сколько с одним провозился, а от меня хочешь… Недосуг мне, и вообще… Трачу тут на болтовню время своё драгоценное, когда назрело в здоровых грядках слияние. Чую, чую, – веет оттудова думосферным запахом.

Космогон засуетился, по всему видно было: собирается покинуть потравленную гряду. Он бормотал: «Пусть всё идёт, как идёт».

– Ты сказал, – поймал Космогона на слове Иешуа. – Пусть всё идёт, как идёт. Я вернусь туда. Буду искать общий язык с неиспорченными думотериями.

– Ищи-ищи, – бормотал Космогон-Огородник, концентрируясь.

Душа его светлая исполнилась от думосферного аромата сладостным предвкушением гона.

Удаляясь, он крикнул: – Ищи общий язык! Будешь при особе моей переводчиком!

Оставшись в одиночестве, переводчик, неспешно перебрался через ограду и двинулся к третьему от Солнца шарику.

Трудности перевода. Побег четвёртый

Я закончил чтение далеко за полночь. В открытое окно веранды лился лунный свет. Голова раскалывалась – вторая ночь без сна, и всё попусту. Никак я не мог понять, чего хочет от меня переводчик. Текст «Космогона» показался мне неоконченным, но это как раз вполне естественно. Если в остальных параллельностях произошло слияние и образовались думосферные клетки, годные для оплодотворения, неудивительно, что огородник бросил на произвол судьбы замусоренный четырёхмерный лист, безнадёжный с его точки зрения. В этом случае информация о том, что случилось после оплодотворения думосферы, раздулся или нет новый Мировой Пузырь, и стал ли Отцом и центром нового мироздания известный мне по тексту «Космогона» огородник, – сведения эти никак не могли попасть в нашу осиротевшую грядку, заражённую всякой нечистью. Откровенно говоря, бесконечное раздувание пузырей-миров представлялось мне занятием бессмысленным, но и это неудивительно.

Я вздохнул. Из окна несло дымом и ещё чем-то. Запах показался мне отвратительным. «Соседи отмечали воскресный день, жарили чьё-то мясо, – подумал я, припоминая развесёлые заоконные вопли. – Пили вино, ели хлеб». Соседи угомонились давно. С час назад на веранду заглянула жена, спросила, не собираюсь ли я лечь. Я только махнул рукой: не до отдыха. Всё равно не заснул бы – так зудели, чесались неразрешённые вопросы. Непонятно, что сталось со станцией обрезки побегов, неизвестно, действительно ли переводчик помог выпутаться Рэю Марсианину. Нет в текстах ничего о том, всё ли ещё терзают человечество темноматерчатые гады и гады светломатерчатые. А главное – ни малейшего намёка нет на то, чего хотел от меня мой Птах, мой Зверь, мой Новорожденный, чего ждал от меня сын плотника и чего он боялся.

Я глянул в окно. Издевательски ухмыляясь, таращилась из тьмы на меня полная луна. Мне стало тоскливо. Переводчик просил о помощи. Он пытался втолковать мне смысл вполне открывшейся ему волновой функции. Он боялся, что промысел некоего испускателя опасен для человечества. Он просил ознакомиться с переводом и составить экспертное заключение немедленно. Мой волновой преобразователь и реликт так и написал: «Не медли, как делаешь обычно».

Я медлил, пытаясь уловить, что за мысль бабочкой бьётся о стеклянную стену непонимания. Да, я медлил.

Всю жизнь он пробовал втолковать мне, подсовывал книги, показывал сны, обрушивал на мою голову события – как щенка неразумного тыкал носом. Я медлил, тщился понять, он силился объяснить. Стремясь найти общий язык, он расписывал стены моего дома посланиями, а я, вместо того чтобы вчитаться, копировал буквы и полученный текст откладывал в сторону, сочтя его очередной страшной сказкой для взрослых. Так и сяк пытался он вызвать понимание; вконец отчаявшись, написал мне письмо в сто пятьдесят четыре слова. Кто знает, стал бы я разбираться с его посланием, если бы оно не было облечено в такую странную форму? И вот после всех мытарств, после того, как я понял, сложив из текстов мозаику, кто таков мой переводчик, я спрашиваю его: «Чего ты хочешь от меня?»

Скажите, разве не оскорбителен такой вопрос для сына человеческого? Ответит он: «Я – истина», – и что мне делать с таким ответом? Истина в том, что часть истины не истина.

В отчаянии я крикнул в лицо луне:

– Чего ты хочешь? Скажи прямо!

Луна взорвалась, заполнила собою всё. Я пробовал закрыться руками от нестерпимо яркого сияния, но заметил вдруг, что рук у меня нет. Я стал ничем, бестелесным сознанием. Вместе с лунным светом в меня лились слова:

– Ты сказал.

«А ты поймал меня на слове, Зверь», – неосмотрительно подумал я. После опомнился и, сообразив, что в силу испорченности не смогу и впредь удержаться от неуместного ёрничанья, испросил прощения:

– Извини. Не хотел тебя обидеть.

– Ты можешь обидеть меня только непониманием. Спрашивай.

Вопросов по текстам у меня накопилось множество, и, как всегда бывает в подобных случаях, первым подвернулся не самый важный. Думаю, луна виновата – последнее, что я видел перед озарением.

– Станция обрезки побегов… – начал я и осёкся.

Меня окатило холодом. Я почувствовал себя свободнее, увидел вокруг… Странное ощущение, когда можешь смотреть вокруг, если захочешь. Двигаясь в пустоте, я обнаружил рядом веретёнце с четырьмя выростами, похожее на белую ящерицу – ничтожную скорлупку в пустоте. Не сразу понял, что это такое. Почуял – внутри люди, вспомнил имя одного из них, и только потом пришло название корабля: «Птичка».

– «Актеон», – подсказал внутренний голос.

Вместе с подсказкой возникли в памяти картины: какие-то люди, трап, дверь орбитального самолёта, кресло, взлёт, перегрузки, невесомость, Изабелла Гилберт, надпись: «Moon Door» на белой двери…

– Ты оседлал Рэймонда? – догадался я, просматривая видения.

Лифт-шлюз, капитан в смешном скафандре с погонами, остеклённый салон…

– Пришлось, – признался внутренний голос.

– Зачем?

– Смотри.

Смотрю, подумал я, излишне упрашивать. Во все… нет, глаз у меня не было.

Смотрел я и видел «Актеон», с черепашьей скоростью ползущий от пёстрого, массивного, окутанного газовой дымкой шарика к другому, ясному, в оспинах. Меня омывало ветром Солнца, плыть в пустоте после тесноты человеческого тела было невыразимо приятно, но истыканная иголками воспоминаний память не давала расслабиться, гнала вперёд. Я хотел поймать бывшего старшего чистильщика.

– Что? – не удержался я от восклицания. – Так вот зачем…

– Смотри, – повторил внутренний голос.

Я смотрел. Луна выглядела странно, как будто сквозь каменную кожу проглядывали внутренности. «Актеон» успел уползти довольно далеко, стал едва различимым на сером фоне. Я прыгнул туда, где на краю оспины сидела блестящая капелька.

«Ресторан Вавилова», – понял я, наблюдая, как оспина превращается в кратер с неровным краем. «Актеон» снизился, сел, как пчела на цветок, но за миг до посадки я заметил, что центральная горка кратера отрастила щупальца и охватила ими корабль.

– Не корабль, людей, – подсказал внутренний голос. – Это станция обрезки.

Да, подумал я, вот и ещё один отросток, который держит Вавилова. Шесть человек, шесть щупалец. Исчадие Верховного. Корабль она не видит, только думотериев, углеродцев светломатерчатых.

Я пристально всмотрелся в чудовище, изучил его подробно, понял – оно не живое. Механизм. Изделие темноматерчатых. Хищное. Вот его память.

Я перелил в себя информацию (с нею можно было разобраться позже), затем выделил исполнительные механизмы, хотел отключить их, но пока примеривался, механизмы пришли в действие. Почему?

«Актеон» висел над поверхностью, поворачивался, готовился к старту. Удар!

Я не успел. Промедлил, изучая станцию, не заметил, как она выбросила седьмой отросток, нащупала средоточие электронной памяти, и – щёлк! – как хлыстом ударила.

Я кинулся за повреждённым кораблём. «Как спасти?» Тиснулся в человечье тело…

– Понятно, – подумал я. – Можешь не продолжать. Я знаю, что было дальше. Но станция?

– Я сжёг её.

– Сжёг? Зачем?

– Погорячился, – ответил внутренний голос. – Не хочу тебе ещё раз показывать. Сжёг и вернулся в человека.

Как нехорошо седлать думотериев, подумал я и тут же пожалел, что не сдержал подспудную мысль, но было поздно.

– Ты не понимаешь, – обиделся Птах.

– Я не понимаю, почему ты помогал избирательно. Ты вмешался в наши дела, а что в результате? Спас одного, убил другого. Моргенштерн, помнится, застрелился на следующий день, а Рэймонд стал полновластным владельцем компании. Я не судья в этом деле, Рэй – мой друг, а Декстер, насколько я знаю, был грязным типом, но не слишком ли смело ты делишь нас на испорченных и неиспорченных?

– Ты не понимаешь, – повторил Птах. – Смотри.

Я не сразу понял, где оказался. Огромный кабинет, окно во всю стену, за ним ночь, изукрашенная мириадами светляков.

– Короче говоря, сдавай дела, Декстер, – сказал я и, отвернувшись от окна, увидел за огромным столом человечка.

«Декстер? Кто же я сам?»

Декстер подался вперёд, тёмные глаза его стали как смотровые щели дота. На столе перед ним лежал пистолет. Обеими руками он схватился за столешницу, как будто хотел придвинуть.

– А ты не боишься, Рэймонд… – начал он.

«Ага. Рэймонд».

– Тебя? – перебил я. – Нет. Такие, как ты, Моргенштерн, умеют делать гадости только чужими руками. Без власти и денег ты ноль, ни того, ни другого у тебя больше нет. Сдавай дела.

Смотреть на Декстера было противно, поэтому я повернулся к нему спиной, и…

«Напрасно ты не боишься, Нортон», – уловил я мысль, затем, ощутив за собою бестелесное движение, вывернулся из тела. Всё увидел сразу: двинувшегося к двери Рэймонда Нортона и двоедушного Декстера Моргенштерна с пистолетом в руке.

– Прощай, Марсианин, – сказал Декстер, целя в спину.

Рэй не обернулся.

– Я не дам твоему носителю выстрелить, – сказал я, концентрируя взгляд на серой тени, оседлавшей Моргенштерна. – Я нашёл тебя, тварь.

– А, это ты! – отозвался, не отделяясь от тела, бывший старший чистильщик.

Я торопился, он тоже. Рэймонд, казалось, застыл с поднятой ногой, искажённое лицо Декстера напоминало каменную древнюю маску.

– Понятно, почему так повезло щенку, – сказал мой бывший начальник. – Ты помог ему.

Я снова удивился мелочности душонки бывшего старшего по параллельности, но, на счастье, решил на этот раз заглянуть глубже. Под тонким слоем мыслишек нащупал дно и пробил его. Под ним обнаружилась тёмная бездна.

– Ты понял, – услышал я. – Я говорил тебе однажды, это мой мир. Я – закон, я – наставления, я – правила игры. Тебе не остановить меня, сын плотника. И вот я говорю тебе, выбор прост: станешь моей рукою, будешь царём над царями вечно, не станешь – пропадёшь. Слияние близко, пожинать плоды его буду я. Огородник оставил эту параллельность – тем лучше. Он нам не нужен. Когда я, руками человеческими управляя, овладею тяжестью, сам смогу стать отцом новому миру и сам стану его центром. Победа моя близка, раздели её с Верховным, или бесславно сгинешь. Смирись, Птах.

– Беда твоя в том, Каиафа, что в модели кристаллизации социума не было смирения, зато борьбы – предостаточно. Не Птах я для тебя, а Зверь.

Всю силу я вложил в этот взгляд, всю давнюю горечь. Жёг его душу, чуял – он не может противиться. Но сжигаемая борьбой душа носителя вывернулась, я промедлил какое-то мгновение, и…

События вышли из-под контроля. Рэймонд Нортон взялся за ручку двери, Декстер Моргенштерн сунул ствол пистолета себе в рот. Когда открылась дверь, прозвучал выстрел.

– Мы ещё встретимс-ся, птенчик, – услышал я голос Верховного.

Последнее, что увидел, – растерянное лицо Рэймонда Нортона, потом меня снова выбросило в пустоту.

«Вот чего боялся мой Птах», – подумал я.

– Ты понял, – услышал я голос Иешуа. – Люди овладели тяжестью, значит ею может распорядиться Верховный. Что делать?

В тот же миг стекло непонимания лопнуло, и я поймал ту мысль. Перевод с языка волновых функий был мне больше не нужен. Ведь он всего лишь часть истины – просто ещё один миф. Ну, пусть даже я смогу изучить в мельчайших деталях эхо Большого Взрыва, запишу результат символьно в дискретно-аналоговой образно-логической связной форме высокой упаковки, – что получу? Бледную тень истины – новый миф о сотворении мира. С точки зрения моего реликта, разница между таким результатом и шумерскими сказками несущественна. Не этого он хотел от меня, а конкретной помощи. Спрашивал, что делать с негодяями, овладевшими гравитационным взаимодействием и возжелавшими этой королевской печатью расколоть орех. Требовал выбрать.

Я чуть было не поддался искушению. Очень хотелось сказать: «Резать!» Но представил себе… Нет, не побеги. Ростки. Возможно, единственную нашу надежду – не желающих сливаться одиночников светломатерчатых представил я, и душа моя исполнилась любовью.

– Ты выбрал, – услышал я.

«Подожди!» – хотел я крикнуть, но вышел не крик, а стон. Под головой жёсткое, а шея… Я шевельнулся, что-то жутко заскрипело под щекой.

– Боря!

Я не сразу узнал голос. Болела шея, затекли руки. Не руки – мешки с песком.

Меня трясли за плечо: «Боря!»

Я поднял голову. Жёсткое под щекой – это клавиатура. Компьютер почему-то выключен. В окне – луна. Видимо, времени прошло немного.

– Всё в порядке, – хотел сказать я жене, но язык плохо слушался, вышло ворчание.

– Тебе надо лечь, – уговаривала она, заглядывая мне в глаза. – Ты так кричал!.. Что-то приснилось?

Видно было, она испугана. Не лечь надо было мне, а срочно записать сообщение переводчика, но я решил – утром. С грехом пополам перебрался в спальню, рухнул на кровать и тут же уснул.

Сны не снились мне той ночью, проснулся я – как из-под воды, задыхаясь, вынырнул. Разом припомнились сумасшедшие двое суток, и сверх того всплыло в памяти утерянное письмо. То самое, выстраданное, пропавшее, когда я получил от переводчика текст «Космогона». Из-за кутерьмы с переводом совершенно забыл о письме, в котором хотел сообщить президиуму о своём решении выйти из Совета по борьбе с распространением запрещённых технологий. «И хорошо, что забыл», – подумал я, потихоньку, чтобы не разбудить жену, выскальзывая из-под одеяла. «Выбор сделан, – думал я, включая компьютер. – Нет у меня теперь морального права уйти. Кое-кто в нашем Сангедрине явно осёдлан. Но Совет подождёт. Я не Птах, мне не под силу понять каждого человека, зато я могу помочь некоторым одиночникам».

Надо было срочно, пока свежи в памяти события, записать…