Текст книги "Кабы не радуга"

Она

 
Бегущая по волнам. Сидящая на берегу.
Стоящая у плиты. Готовящая рагу.
Молотые коренья добавляющая в уху.
Верящая в привидения и прочую чепуху.
 
 
Бегущая от себя. Стоящая на своем.
В огромное зеркало глядящаяся, как в водоем.
В нем отражается лес и синева небес.
Но видит она лишь морщины и лишний вес.
 
 
Сидящая на диете. Стоящая в очередях.
Утром тело в халате, голова в бигудях.
Запахивающая пальто. Спешащая по делам.
В десятке шкафов хранящая всякий хлам.
 
 
Встречающая мужчину. Ложащаяся в постель
с чувством, как будто в стенку с визгом вставляют дрель.
Вынашивающая во чреве. Торгующаяся за гроши.
Выключающая свет. Даже внутренний свет души.
 

«рельсы выкорчеваны из мостовой…»

 
рельсы выкорчеваны из мостовой
трамвайный маршрут упразднен
на перекрестке стоит постовой
качает ветвями клен
 
 
потому что ветер сегодня с утра
сильнее чем был вчера
 
 
вдоль по улице гонит обрывки бумаг
шляпу с чьей-то дурной башки
открытку желаю всяческих благ
поздравительные стишки
 
 
потому намечается праздник труда
гудят наверху провода
 
 
к зарплате прибавка рублей двадцать пять
к воскресенью добавят два дня
вот только ветер никак не унять
в гастрономе опять толкотня
 
 
и взвешена сельдь иваси на весах
как наши грехи в небесах
 

«в старость входим как в воду уж так холодна…»

 
в старость входим как в воду уж так холодна
что остается быть еще холодней чем она
хорошо пока достаешь ногами до дна
 
 
но дно из-под ног уходит крутой наклон
гонит к милому берегу волны порывистый аквилон
 
 
на голубом небосводе ни одного пятна
 
 
о если б на совести так же но не судьба
терновый венец не сдуешь как прядку волос со лба
далеко впереди пароход с красной полоской труба
 
 
и ангел-хранитель младенец крылат и глумлив
сверху глядит на твой безнадежный заплыв
 
 
вдоль горизонта скользят многовесельные гроба
 
 
какое печальное зрелище впрочем давно
зренье мутится как в глухонемом кино
экран вертикальное белое полотно
 
 
изображение растворяясь уходит в свет
свет постепенно меркнет и свету вслед
сознание тоже тускнеет куда же оно
 

«Сидит неподвижно, смотрит на поплавок…»

 
Сидит неподвижно, смотрит на поплавок.
Безветрие – лист ивовый не дрогнет. С рассвета жара.
Это даже не озеро – пруд, он же ставок.
Над зеленоватой поверхностью мельтешит мошкара.
 
 
Рыбы сроду тут не водилось. Да и людей в селе
раз-два и обчелся. Дома заколочены сплошь.
Трудно укорениться в этой бесплодной земле.
Скорее скучно, чем страшно, лечь в нее, как умрешь.
 
 
Тем более что погост зарос кустарником. Только два
польских мраморных памятника и видны.
Странно – тут жили поляки. А наши кресты едва
заметны: поляки были богаты, а наши, понятно, бедны.
 
 
Сохранились руины усадьбы – колонны, даже балкон
торчит из стены. Штукатурка, битый кирпич.
Церковь тоже в руинах – ни батюшки, ни икон.
Бронзином выкрашен гипсовый сельский Владимир Ильич.
 
 
Ни школы, ни поликлиники, ни сельсовета, а за
хлебом тащиться пешком часа полтора.
Человек глядит на поплавок, потом прикрывает глаза.
Одолевает сон, и это же надо – с утра!
 
 
Бегут водомерки, загребает жук-плавунец,
щебечет какая-то птичка – с чего это ей взбрело?
Человек вспоминает: тут жили и дед и отец,
но это было давно, и кладбище заросло.
 

«Старуха размоченный хлеб крошит посреди двора…»

 
Старуха размоченный хлеб крошит посреди двора
на потребу серым воробушкам и медленным голубям.
Птиц, конечно, разгонит соседская детвора,
но птицы снова слетаются. Каждый день, полупьян,
 
 
банщик бани номер четырнадцать садится на табурет
у входа в учреждение, где моется весь криминал.
Похож на товарища Пельше – хоть нарисуй портрет,
а тоже прикармливал птиц – пальцами переминал
 
 
мокрый мякиш, поглядывая исподтишка
на рабочих девок, что через двор идут
все туда же, в баньку, – небось ублажить дружка:
всякий знает, чем девки занимаются тут.
 
 
Почитай целый год, как цветами завален двор.
Вот и сейчас плечистый в плаще притащил букет.
Год назад тут был застрелен известный вор
в законе (который есть, а не в том, которого нет).
 
 
Какие розы в апреле! Нет им цены!
Багровые, крепкие, высокие – боже мой!
Грех такие на ночь оставлять у стены.
Как стемнеет, старуха унесет их к себе домой.
 
 
А утром стульчик складной вынесет на крыльцо
и будет сидеть, на девок поглядывая по временам.
У нее хорошая память – знает их всех в лицо.
А была б разговорчивей – знала бы по именам.
 

«килька в томатном соусе вор в законе народ в беде…»

 
килька в томатном соусе вор в законе народ в беде
все смешалось в доме облонских но так везде
все счастливые семьи похожи на несчастливые не отличить
отойди от меня сатана молод меня учить
 
 
я выучен черной тоской выкручен изнутри
но я не слепец и вы не поводыри
мне некуда вас вести как и вам меня
что ж ты милая смотришь искоса голову наклоня
 
 
так нельзя смотреть но петь об этом возможно так
можно петь о сиренах кентаврах о случайном рояле в кустах
о затмении разума или о параде планет
о старушке из девятнадцатого разглядывающей в лорнет
 
 
зарю двадцать первого впрочем это смотря как считать
от рождения от сотворения даже бог приходит как тать
тем более мы обобрав до нитки ближних а также себя самих
ходим по кругу крадучись а надо бы напрямик
 
 
каток раскатывает асфальт поднимается пар смоляной
работяги с лопатами прокладывают иной
путь в иное время свободное от часов и календарей
ископаемый хронотоп топчется у дверей
 

«Кино отличается от реальности тем, что оно…»

 
Кино отличается от реальности тем, что оно
всегда завершается где-то так через два часа
после начала сеанса. В фильме предрешено
все – любая внезапность, трагедии и чудеса.
 
 
Каждая сцена имеет как минимум пять
дублей; в реальности нет вариантов, она
однозначна, она не повторится опять,
а пленка стрекочет, напоминая жужжание веретена.
Можно ее оборвать или назад отмотать —
и нить сюжета потеряна. И снова обретена.
 
 
Развозят копии по сельским клубам, по городским
дворцам культуры, санаторным и заводским.
Есть во что упереться глазам людским.
Все равно – про войну или сказка про козу-дерезу —
есть над чем посмеяться и платком утереть слезу.
 
 
Слеза продавщицы сползает из уголка
левого глаза улиткой по беленой щеке.
Спасает дочку разведчика сын полка.
Боевые припасы по стойке смирно в тяжелом ящике.
 
 
Снаряды, словно солдаты, построились в ряд.
Скоро их забьют в пушечные стволы.
И в самое сердце врага направится каждый снаряд.
А люди домой вернутся и усядутся за столы.
 
 
Столы накрыты клеенкой, чаще потертой. На ней —
посуда второго сорта, того же сорта еда.
Осень кончается, как кино, без особых затей:
ночью выйдешь – а лужи подернулись корочкой льда.
 

«Воронцовского дворца белые колонны…»

 
Воронцовского дворца белые колонны.
Подрастают деревца, укрепляя склоны.
Сын ответит за отца и его законы.
Жаль, что своего лица не имеют клоны.
 
 
Вот и Пушкин на посту бронзовеет телом.
От каштанов за версту пахнет новоделом.
Слева лев и справа лев – мраморных в избытке.
Каблучки прекрасных дев щелкают по плитке.
 
 
Старый город сел на мель или лег на нары.
Были б средства – будет цель без небесной кары.
Вот стоймя стоит отель, вот кафе и бары,
вот расстелена постель для влюбленной пары.
 
 
Все исчезнет без следа, вероятно, вскоре —
размышляешь иногда о подобном вздоре.
Нам и горе не беда, и беда не горе.
Тихо плещется вода, образуя море.
 

«Шла сухорукая девка с утра до рынку…»

 
Шла сухорукая девка с утра до рынку,
в здоровой руке несла со сметаной крынку,
а на душе тревожно и злобно, что страх, то мрак.
 
 
И, учуяв мрак, увязался дорогой за ней нечистый,
что хорек, узкоглазый, черный, пушистый,
в крынку – скок, сметанку выел, распух, хочет вылезти —
а никак.
 
 
Смотрит девка – в крынке рожки, копытца, зубки,
глаза-угольки, дух табачный, как у деда из трубки,
страшно крынку нести, а бросить, известно, жаль.
 
 
Только вот идет ей хилый монашек навстречу: "Что ты
вся скукожилась, нет ли страха или какой заботы?
В чем забота твоя? Поведай свою печаль".
 
 
Постоял, послушал, потряс седою бородкой,
говорит: "Иди прямиком через лес дорогой короткой,
в заброшенный скит – не век же беса нести!
 
 
Стань, помолись, всех прости, и ту, что наслала порчу,
иссушила руку, сдавила грудь, навела тоску или корчу,
даже ведьму прости – и крынку перекрести".
 
 
А стала девка с молитвой и всех простила,
даже бабку-ведьму, а крынку перекрестила
сухой рукой – позабыла вмиг, что больна.
 
 
И лопнул бес, и исчез, яко дым, истаял,
яко воск от лица огня, и мрак навсегда оставил
грешную душу, и крынка сметаны полна.
 

«Переступишь порог, а за порогом темным-темно…»

 
Переступишь порог, а за порогом темным-темно,
лишь мерцают два огонька – лампадка, свеча.
Молитва вращается, как старое веретено.
Все ходят в черном с прожилками злата – траурная парча.
 
 
Тяжелые одеяния, настроение – хуже нет.
Откуда начну оплакивать совершенное мною зло?
Что означает Вселенная, в чем смысл вращенья планет,
как в этот мир душу мою занесло?
 
 
Ну здравствуй, здравствуй, великопостный храм,
минорных созвучий царствие, здравствуй, поклон земной!
Настроение – хуже некуда, особенно по утрам.
Грех, как сыщик, тайно следует вслед за мной.
 
 
Грех будет тащиться за мной все эти семь недель,
заглядывать в холодильник, считать в молитве слова,
он не уснет, даже если лягу в постель
и усну, лишь коснется подушки моя голова.
 
 
А утром проснусь, оглянусь вокруг – вот и он,
головой качает, ухмыляется в стороне,
и не помогут мне ни слеза, ни земной поклон,
и, наверное, даже пост уже не поможет мне.
 

«Богатырские плечи, на которых три головы…»

 
Богатырские плечи, на которых три головы
за малостью почти не заметны, увы,
две пары коротких ног, три пары неловких рук,
не то Шива-Горыныч, не то Тугарин-паук,
сиамская тройка воинов, допотопная смесь
без тени смысла: был когда-то, да вышел весь.
 
 
Укрепленный город стоит на озерном дне,
Царь-Девица-заложница пишет письмо родне:
живу хорошо, кормят-поят, покой-уют,
пришлите денег мерзавцам, а то убьют,
а так – под юбку не лезут, тишь да почет,
ночами не спится, слышно, как время течет.
 
 
Течет – не сгорает, против теченья плывут плоты.
На каждом – смиренно кладбище. Всадник стоит у плиты:
наверх пойдешь – в рай попадешь, вниз – будешь в аду,
там варят в котле еду, там я тебя и жду,
а что направо-налево-прямо – Корея, Китай,
посиди за партой, географию почитай.
 
 
И я сижу за партой, листаю тетрадь,
опять лиловой резинкой кляксу стирать,
на переменке завтрак – яблоко, бутерброд,
во вчерашней газетке – новая общность, народ,
училка-страшилка, техничка-хроничка, кретин-физрук,
Тугарин-Шива, две пары ног, три пары рук.
 

«Во время профсоюзной поездки…»

 
Во время профсоюзной поездки
по замкам покоренной Чехословакии
она остановилась в галерее перед портретом
какого-то барона или графа
и сказала мужу, парторгу института,
что портретируемый как две капли воды
похож на его покойного отца.
 
 
Он вспыхнул: "Какие глупости!
Мой отец воевал!"
 
 
Как будто участие в военных действиях
имеет отношение к портретному сходству.
 
 
Тем более, барон, или граф, или как его там,
скорее всего, также держал в руках оружие.
 
 
Она купила путеводитель по замку
и мечтала, как они вернутся домой,
и она откроет семейный альбом, и положит
фотографию покойного свекра
рядом с репродукцией портрета,
как с торжеством в высоком визгливом голосе
скажет мужу: «Ну что?»
 
 
Как он покраснеет, как будет кричать,
как уйдет в свой кабинет, хлопнув дверью.
 

Ода Полигимнии

 

1

Итак, склонившись, словно пред иконой,
над письменным столом, который крыт зеленой
настольною бумагой, как в бреду,
слагаешь строки тяжко, с перебоем,
к всеобщей пользе, к личному вреду.
Безумие – у нас оно в роду,
но это здоровей, чем пить запоем.
 
 
А может, пить запоем здоровей,
поскольку мы не голубых кровей.
 

2

 
Мы одержимы страстью беспородной,
не нужной обществу и Богу неугодной,
надеясь, что ласкаем дамский слух
нечаянной улыбчивой строкою,
но лучше бы погладил ты рукою
ее за ухом – так, одно из двух:
ласкаешь плоть иль возвышаешь дух —
плоть никнет, а слова текут рекою.
А в той реке – ни щуки, ни плотвы,
ни рака пучеглазого, увы.
 

3

 
Когда бы ты могла воспеть, о Муза,
расцвет торговых дел и растаможку груза,
кольцо с брильянтом в несколько карат
на безымянном пальце у кокотки,
прелестный бюст, прозрачные колготки,
советский цирк, арабский эмират,
толкучку, самогонный аппарат,
участок дачный на четыре сотки…
Но ты о вечном-млечном, о пути
запутанном и пройденном почти.
 

4

 
Когда бы ты могла воспеть, о Муза,
проделки и распад Советского Союза,
паденье тирании и подъем
прожиточного минимума бабок,
что от рожденья не видали бабок —
ни доллара, ни надписи о нем
In God we trust, – не легче с Ним вдвоем,
чем одному. Но видно, носит набок
мозги себялюбивые пиит:
он пишет лишь покуда Муза спит.
 

5

 
Как вспомню вас – Кенжеев и Кабанов,
Цветков, Гандлевский – и услышу звон стаканов,
и плеск струи из узкого горла
бутылки виски – сердце возликует.
И Муза говорит; о чем она толкует,
нам все равно – лишь бы цела была
да помнила б, откуда ветер дует.
 
 
Мы выпьем за нее и вместе с ней,
вперяя взор в Элизиум теней.
 

«Мысли уже не приходят в голову, а падают на нее…»

 
Мысли уже не приходят в голову, а падают на нее
откуда-то сверху, откуда – не разобрать.
И жизнь скорее уже не бытие, а спанье —
похрапывает мужик, поскрипывает кровать.
 
 
Друзья потихоньку отправились в лучший мир:
кто за океан, а кто и за небосвод.
Вселенная расширяется, протерта до черных дыр.
Играют дети разных народов, разных пород.
 
 
Играют в салки, но больше все же в войну,
разрывают свалку истории – что там на дне?
Государство окаменело, чтобы не дать слабину:
нужно оглаживать девок и бросить кусок солдатне.
 
 
И солдатня бросается на кусок, урча и ворча,
но зубы шатаются, десны кровят – прямо беда!
Что за мысль упала на голову! Надо бы вызвать врача,
но скорая едет медленно, и оборваны провода.
 

«Сколько зим простоял колодец, сколько зим, сколько лет…»

 
Сколько зим простоял колодец, сколько зим, сколько лет,
а как пересох, видят: на дне – скелет.
Сколько лежит – неведомо, весь истлел.
Странно: все пили воду, а никто не болел.
 
 
Вряд ли бросился сам в отражение вниз головой.
Бросили; а как бросали, был ли еще живой?
В ящик кости заколотили, снесли на погост.
Заказали Сорокоуст. Был август. Успенский пост.
 
 
В город не сообщили и в милицию – ни гу-гу.
Начнут разбираться, тягать – не пожелаешь врагу.
А так решили выяснить между собой,
может, кого не хватает, а числится, что живой.
 
 
Надо бы всем собраться, друг друга пересчитать
да паспорта проверить – правильная ли печать,
не стоит ли на ком клеймо или Антихристов знак.
Собирались всё, собирались – не собрались никак.
 

«Слишком много холода – изнутри и снаружи…»

 
Слишком много холода – изнутри и снаружи.
Тоже – гармония. Ветви скрипят на ветру.
Кто-то шепчет: "Сынок, спокойнее, будет хуже,
особенно поутру".
 
 
Одинокое бодрствование тянется, загустевая,
как смола янтарная на древесной коре.
Ставлю диск Высоцкого – «нелегкая и кривая»,
чтобы слышали во дворе.
 
 
Но никто не слушает. Здесь глухота в почете.
Ухо мира заткнуто серной пробкою – тишина.
Кто-то шепчет: "Сынок, спокойней, в конечном счете
смерть не так страшна".
 

«Всякий град – как корабль, что сидит на мели…»

 
Всякий град – как корабль, что сидит на мели,
и дворец уплощенный мерцает вдали,
во дворце – кладовая,
ни рубля, ни червонца теперь в кладовой,
только мышка летучая – вниз головой
да копейка кривая.
 
 
Всякий град – на костях, на крови – всякий храм,
а широкая площадь открыта ветрам
и полиции конной.
Только бронзовый ангел грозит нам перстом,
просто бронзовый ангел с высоким крестом
и луна над колонной.
 

«что может быть лучше родины кроме господства над ней…»

 
что может быть лучше родины кроме господства над ней
чувства дрожи и шевеления под пятой
амплитуда все больше устоять все трудней
устоишь будешь тиран упадешь будешь святой
 
 
а пока сводный хор льстецов в основном басы
альт жена солирующее сопрано девица из подлой семьи
каждый час кричат павлином бронзовые часы
а во дворцовом парке сирень и поют соловьи
 
 
по красной ковровой дорожке идешь сквозь строй
золоченых мундиров бриллиантовых звезд и атласных морд
власть подобна горе но лучшее там за горой
где скрипка тянет мотив клавесин выдает аккорд
 
 
цифрованный бас виола да гамба виолончель
родник под уклон течет между мшистых камней
что может быть лучше цели только великая цель
что может быть лучше родины только господство над ней
 

«Новая жизнь завершилась, как началась…»

 
Новая жизнь завершилась, как началась.
Старая жизнь вернулась, огляделась по сторонам.
Смотрят люди на власть, как на щуку – карась.
Щука зубаста, но не голодна, и это на пользу нам.
 
 
Старым людям старая жизнь привычнее, за окном
тот же унылый, но постоянный пейзаж.
На углу – гастроном, можно сходить за вином.
Низкорослый дом, немыслим третий этаж.
 
 
Проржавели почтовые ящики – ни одной
фамилии, как ни стараешься, не прочесть.
Резные двери забиты полусгнившей доской.
Засиделись мы здесь, как говорится, пора бы и честь.
 
 
Засиделись мы здесь, старая жизнь заспалась.
Холодно, ветрено на дворе, лучше лежать в тепле.
Новая жизнь закончилась, как началась.
Полупустая бутылка стоит-грустит на столе.
 

«Вот убийцы подоспели…»

 
Вот убийцы подоспели.
Долго пили, громко пели,
жгли костер.
Шла страна к великой цели.
А вокруг шумели ели —
ночь темна и нож остер.
 
 
Выраженья лиц разбойных,
перекошенных, запойных,
настежь – рты.
Кто в спортивном, кто в военном,
кто во фраке невъебенном,
страшной, дивной красоты.
 
 
Хорошо поют, злодеи!
Правда, в песне нет идеи,
слог дурной.
Но слова – о нежной шири,
о раздолье, о Сибири,
и о баньке о парной.
 
 
О березке, о калитке,
о цыганской о кибитке,
о воде,
что течет между холмами,
о покойных папе-маме,
о последнем о суде.
 

«Скачет на площади генерал неуемный…»

 
Скачет на площади генерал неуемный.
Рабская песня честнее вольнонаемной.
Тянется, тянется, покуда ее не прервет стрельба.
Автоматная очередь. Очередь в магазин продуктовый.
Ничего, что дыра зияет посередине лба.
Человек воскреснет и будет как новый.
 
 
Размножение населения вызывает тревогу.
В том числе и воздушную. На треногу
ставят то кинокамеру, то пулемет.
Секретные службы душат всех – дотянулись бы руки.
В дни спокойствия жизнь далеко не мед.
В дни народных волнений больше крови, но меньше скуки.
 
 
Разложение диктатуры порождает червей,
главным образом книжных. Морщины поверх бровей.
Старомодные пиджаки, опять же, манишки, манжеты.
Машинки пишущие на пожелтевших листах.
У правды и кривды одни и те же сюжеты.
Книги на полках стоят на своих местах.
 

«Возвожу очи мои в горы…»

 
Возвожу очи мои в горы,
помощи жду.
И помощь придет. Воссияют ангельски хоры,
словно солнце во льду.
 
 
Как в сказке о Герде и королеве снежной,
где слиты холод, порядок и свет,
и в этом найти блаженство трудней, чем во тьме кромешной
ангельский след.
 
 
Все белым-бело. Лишь смиренный инок
в черном, как ворон, согнувшись сидит.
То ли складывает слово «вечность» из маленьких льдинок,
то ли насмерть замерз и спит.
 

«Лет шестьдесят тому играли в песочнице детки…»

 
Лет шестьдесят тому играли в песочнице детки:
все по Фрейду – с ведерками девочки, а мальчишки
с совками.
Со скворечником рядом скворчиха сидела на ветке,
одобряя линию партии щелканьем и клевками.
В дневниках из школы несли приблизительные отметки.
Все были сынами отечества, то есть маменькиными
сынками.
 
 
А уж мамка была строга и неряшлива – на зависть прочим,
деткам счет не вела, все равно – что прибыль, что убыль.
А детки со всем соглашаются, что ни пророчь им,
спускаются в шахту и добывают уголь,
подымаются в Космос, не говоря уж о прочем, —
спутник вращается, что на сковородке угорь.
 
 
В угловом подвале принимается стеклотара.
В угловом гастрономе продаются консервы в банках.
На столе пустая бутылка, в руках немая гитара.
Жена на кухне моет посуду, ворчит о долгах и пьянках.
И свет вечерний вроде ночного кошмара.
И такси – «москвичи» и «волги» стоят на стоянках.
 
 
Обнаженка-фортуна ко всем повернулась спиною.
Все уже утомились от прежних забав, но
Шестая часть в то время еще считалась страною,
не то чтоб часы сломались, а время само неисправно.
Жизнь моя, ты приснилась мне? Нет, снилось тебе иное.
Но сны забыты, а жизнь твоя – и подавно.
 

«Плачь, мальчик, плачь, за мамину юбку держись…»

 
Плачь, мальчик, плачь, за мамину юбку держись,
смотри, какая вокруг происходит жизнь.
Того разорвал снаряд, того продырявила пуля,
но это – на поле боя, а тут пригорела кастрюля,
вода из крана течет струйкой, едва-едва.
Подобна мельнице думающая голова,
слышно: внутри вращаются жернова.
 
 
Беги, парень, беги, догонят – еще дадут,
заряжены пушки, построен редут,
кричат «ура!», вовсю гремит канонада,
но это – в бою, а тут – на рубахе губная помада,
дыхание учащается, слышен оргастический стон —
во чреве подружки зарождается эмбрион,
через шесть недель оттуда будет выскоблен он.
 
 
Сиди, старец, сиди, на солнышке бороду грей,
звони загулявшей дочке, чтобы вернулась скорей,
а то летают ракеты, ползают злобные танки,
с рыхлой землею смешивая останки,
но это – на поле боя. А в жизни тебе и мне
не пришлось побывать на настоящей войне,
а потому за каждый грех нам воздается вдвойне.