Текст книги "Кабы не радуга"

«„Что несешь, праведник, в тряпице цветной?“…»

 
«Что несешь, праведник, в тряпице цветной?» —
«Мудрость, святость и Божий страх – котомка полна». —
"Доброе дело! А у меня товар иной:
безумие, похоть, хула, есть немного вина.
Давай поделюсь с тобой, а ты поделись со мной".
Праведник говорит: «Отойди от меня, сатана!»
 
 
И я отойду – сначала так, а потом совсем отойду,
а он под грузом сияния, по узкой тропке, к Петровым
вратам.
Ворчит: "Вот, встретил нехристя на беду,
сошел бы, грешный, в подземные норы к демонам и кротам,
видно, так уж ему написано на роду,
пусть во веки веков остается там!"
 
 
А сошел бы с тропки, сел бы со мной на траву,
я расстелил бы на камне скатерку, выложил хлеб да нож,
рассказал бы праведнику, как на свете живу,
выпил бы с ним вдвоем, – так ушел, не вернешь.
А праведник думает: "Знаю вашу братву!
Хлебом накормишь, а после ножом пырнешь".
 

«высохшие русалки на дне пересохших речек…»

 
высохшие русалки на дне пересохших речек
черны и скрючены как фитили догоревших свечек
старые лешие среди вырубленных лесов
посажены в погреб и заперты на засов
несладко за радиатором нету печек
жмется к стенке бесплотный шерстяной человечек
вздрагивая от тиканья электронных часов
 
 
лукоморья нет пел высоцкий мы подпевали
пивные бутылки об угол стола открывали
глядели на город ночной сквозь отраженья свои
в оконных стеклах в витринах в небытии
твердела эпоха отливавшая блеском стали
руководитель смотрел сквозь нас в дальние дали
в центре шли пиры на окраинах шли бои
 
 
человек окраин молча сидел в окопах
или ноги ломал на партизанских тропах
или полз по-пластунски с широким штыком в зубах
слушая скрип подвод или пение птах
на подводах везли девиц победителям на потребу
с ангелами наперегонки самолеты летели по небу
а выше лишь ясные звезды и черный страх
 

«Возьмитесь за ум! Но мы…»

 
Возьмитесь за ум! Но мы
давно не в своем уме.
Никто не боится тьмы.
Боятся того, что во тьме.
 
 
Хоть бы песенку ангел спел,
хоть бы искорку высек Бог,
хоть бы песенку – всех-то дел,
хоть бы спичкой – о коробок.
 

«Сдирая со стен обои, видишь листы…»

 
Сдирая со стен обои, видишь листы
старых газет – нечто вроде подкладки.
Рабочие трудятся. С церквей сшибают кресты.
Все ходят плечом к плечу. Враги бегут без оглядки.
 
 
Неграмотность ликвидирована. Все способны прочесть
тексты докладов, резолюций, постановлений.
Отечество славят прилежно – то, которое есть,
но скоро не будет – и никаких сожалений.
 
 
Никто никогда юбилей не встретит ударным трудом.
Усатый вождь не будет стоять за штурвалом.
Дело за малым – изнутри перекрасить дом,
пока не рухнули стены, упрятав нас под завалом.
 

«Перед тем, как уснуть, он представляет себе…»

Алексею Кокотову

 
Перед тем, как уснуть, он представляет себе
елизаветинские балы.
Высокие своды, натертые воском полы.
Золотой орнамент, как паутина, затягивает углы.
 
 
Голубой камзол, атласная алая лента, белый парик.
В мечтах ему тридцать – уже не юноша, но еще не старик.
Почему-то еще мелькает в прозрачной рубашечке Лиля Брик.
 
 
Она не отсюда – и все же лезет и дразнит взор,
выпуклости тела прекрасней альпийских гор.
Играет военный оркестр. Поет архиерейский хор.
 
 
Прекрасный фарфор, столовое серебро.
Седина, которая в голову, и бес, который в ребро.
Свое мужское достоинство плюс чужое добро.
 
 
Так настоящие русские люди жили и ты живешь —
чистопородно, беспримесно, скучно, ядрена вошь,
где-то за океаном свобода, делай что хошь,
 
 
например, славистику преподавай или пиши
силлабические стихи, дольником не греши.
Паче чумы – верлибр. В нем погибель русской души.
 
 
Перед сном мысли сливаются в мутноватый поток.
Не поймешь – то ли питерский бал, то ли московский
каток.
Ты один. Никто не видит, как дергается локоток
под простыней, выпирающий острым углом.
Жид ударился оземь, обернулся хохлом.
Над кроватью в рамке висит почетный диплом.
 

«волей-неволей ощущаешь в душе своей…»

 
волей-неволей ощущаешь в душе своей
присутствие постороннего потустороннего с течением дней
ты уменьшаешься оно известно растет разрастается вширь
приходи в сознание вот под нос нашатырь
 
 
вот и койка больничная и в трещинках потолок
вот и мертвая школа а в ней живой уголок
кролик вращает мордочкой белые крысы снуют
вот крестьянка работница про местный домашний уют
 
 
выкройки жизни приложи к лоскутку лоскут
прострочи машинкой приладь туда откуда растут
длинные девичьи ноги где как поэт писал
средоточие всех желаний телесный спортивный зал
 
 
взбираешься на канат березка прыжок кувырок
десять пишем и десять в уме и пятерка впрок
опять парикмахер твой детский мозг обкорнал
ногами вперед тебя занесли в журнал
 

«Обнимаешь ствол дерева, как ногу матери в те года…»

 
Обнимаешь ствол дерева, как ногу матери в те года,
видя огромное тело, сужающееся к голове.
а все еще хочется стать меньше, чем был тогда,
например, зеленым кузнечиком в рыжей траве,
 
 
на камне прогретом – ящеркою с раздвоенным язычком,
или крабом, неторопливо продвигающимся по дну,
или почти никем – просто лежать ничком,
воображая вышнюю немыслимую страну.
 
 
У Царя нет слуг, есть только дети, да Он и сам
недалеко ушел – младенец, смеющийся поутру,
Вот, бежит навстречу Матери по светлеющим небесам,
обнимает ногу Ее, прижимаясь щекой к бедру.
 

«Бесконечны оттенки серого. Бывший цветной пейзаж…»

 
Бесконечны оттенки серого. Бывший цветной пейзаж
выцвел и погрузился в рассветный туман.
Тем и хорош в одесском дворике первый этаж,
что в окно не видны ни небо, ни вечный подъемный кран,
торчащий над долгостроем. Жизнь на уровне глаз
радует больше, чем то, что видит подвыпивший верхолаз.
 
 
Взгляд снизу вверх бессмыслен, так же как сверху вниз.
Тем более поздней осенью, тем более в наши года.
Озябший голубь угрюмо топчет карниз.
На стопку тарелок тонкой струйкой течет вода.
В соседней комнате молча светится телеэкран.
Никто не выключит телик и не закрутит кран.
 
 
Никто не достроит дома напротив, да и кому
он на хер нужен? Никто не сметет с земли
опавшие листья. Расходятся по одному
пожилые соседи, сидящие на мели.
Кто на службу, кто с кошелкою – в магазин.
Автомобиль на вечном приколе – дорог бензин.
 
 
Из меня не получится доктора Фауста. Например,
не хочу ни лета, ни юности, ни тем более шабаша
на Брокене, ни разврата, ни возврата в СССР.
Лучше жить бесцветно, по мелочам греша,
по привычке листая страницы любимых книг,
хоть толку – что им от меня, то и мне от них.
 

«Лежишь на спине, смотришь на сетку трещин…»

 
Лежишь на спине, смотришь на сетку трещин
на потолке, представляешь мужчин и женщин,
строения, горы, овец, пасущихся на траве,
в зеленых кронах щебечут какие-то птахи,
но мирную эту картину вмиг разрушают страхи,
враждебные мысли, гнездящиеся в голове.
 
 
Бог весть откуда – крики отчаянья или огонь пожара
заполняют воображение. Поверхность земного шара
становится серой, бугристой, безжизненной, стон
последнего существа живого длится и длится.
Перед глазами мелькают чужие лица,
все постепенно меркнет, и ты погружаешься в сон.
 

«Гори, Буратино, в нарисованном очаге…»

 
Гори, Буратино, в нарисованном очаге!
Во дворе скачет девочка на одной красивой ноге.
Игра называется «классики» – из квадрата в квадрат.
На пальце у девочки брюлик – приблизительно
десять карат.
Потому как папа у девочки – общеизвестный магнат.
 
 
А двор огорожен стеной – улицы не видать.
Да и с улицы не заглянуть, можно только камни кидать
или бутылки из-под черниговского пивка.
Девочка увернется – не по годам ловка.
А от пива – неистребимый запах застоявшегося совка.
 
 
Короткая юбочка, гольфики, приятно с балкона смотреть,
как прыгает дочка, свищет скакалка, как плеть,
как от брюлика, преломляясь, сверкает лазерный луч.
Охранник из будки выглядывает, как солнышко из-за туч.
В папу три раза стреляли, но он оказался живуч.
 
 
В стакане – вискарь, медленно тает лед.
На плоской крыше стоит именной вертолет.
Молодая жена легла в накрахмаленную постель.
В углу двора растет голубая ель.
На крыше напротив снайпер лежит, выбирая цель.
 

«Рабочий день пугает ранней ранью…»

 
Рабочий день пугает ранней ранью.
Свет понемногу наполняет двор.
Соседи печку топят всякой дрянью,
дым пополам с туманом застит взор.
 
 
Зима нехороша в своем зачине.
Хоть снег бы выпал, землю скрыв от глаз.
Тоскливо одинокому мужчине,
и женщина под курткой напряглась.
 
 
Сидит, нахохлясь, голубь на балконе,
коротким клювом перья ворошит.
Под дверью жмется черный кот в законе —
упругий, ладно скроен, крепко сшит.
 
 
Куда нам до него – покрой ужасен,
и души расползаются по швам,
и штукатурка валится с балясин,
и меркнет мир, обетованный нам.
 

«простые символы вроде увядшей розы…»

 
простые символы вроде увядшей розы
или раздавленной сливы
показать все цветы увяли все плоды червивы
все хотят любви но наркотики это проще
чем припадочный соловей в придорожной роще
музыка три аккорда искусственное фортепьяно
инструмент немногим лучше шприца-баяна
истерический выкрик оставьте меня в покое
это жизнь такая это кино такое
это сделай тошно красиво хоть убейся хоть тресни
не дадим подслушивать наши заветные песни
узкие бедра напряженные икры
не дадим подглядывать наши девичьи игры
 

«Чистенький городок, вернее, почти деревня…»

 
Чистенький городок, вернее, почти деревня.
Ей лет восемьсот – возраст почтенный, не так ли?
«Макдональдс» стоит на месте, где стояла харчевня.
Фонарь заменяет пламя в смолу обмакнутой пакли.
 
 
Все остальное – на месте. В войну здесь не бомбили.
Бомбить было нечего. Разве что старый коровник.
И люди остались точно такими, как были.
Румяная самка в котел погружает половник.
 
 
В широкой улыбке блестит золотая коронка,
из выреза и рукавов выпирает могучее тело.
Во дворе отец учит сына колоть поросенка.
Сыночек колет охотно, но неумело.
 
 
Довольно праздничной пищи ненасытным утробам.
Задубело на холоде белье, что вчера постирала.
Ангелы с грешниками скачут по белым сугробам.
Из кирхи доносятся звуки рождественского хорала.
 

«солдаты строем идут по оси абсцисс…»

 
солдаты строем идут по оси абсцисс
бомбы строем летят по оси ординат
военный в сущности желтый цветок нарцисс
разве только ранен при форме и орденах
 
 
это наши друзья летят на наших врагов
это бомбы наших друзей падают на города
это наши враги дрожат при звуке шагов
наших друзей решительных как всегда
 
 
это простой двумерный чертеж войны
простой как правда или простой как ложь
все подтянуты все хороши стройны
это ведь не война это ее чертеж
 
 
чертеж от слова черт хвост витой под полой
под фуражкою с козырьком изысканные рога
равенство это когда землю сравняют с землей
землю нашего друга с черной землей врага
 

«„Аллилуйя!“ – поют монахи в черном и белом…»

 
«Аллилуйя!» – поют монахи в черном и белом,
полупрозрачные или тучные телом.
«Аллилуйя!» – слышишь? Откуда голос в монахе?
Счастлив тот, кто родился в покаянной рубахе,
со свечой в руке, с крестом или кадилом,
чтобы петь «Аллилуйя» в темном мире постылом.
 
 
Хорошо сотворить остров святости в море разврата.
Впрочем, брат иногда, сопя, влезает на брата,
и тогда затопляет остров житейское море.
Но хор поет «Аллилуйя» – и все исчезает в хоре.
Хвалите Бога! Но смоль кипящую лили
в глотки братьям, что Бога не так хвалили.
 
 
Хор поет «Аллилуйя» в высотном трехнефном соборе.
Хор поет «Аллилуйя», и все исчезает в хоре.
И высится кафедральный каменной серой громадой.
А часовни растут, как грибы, за монастырской оградой.
И могилы растут, как грибы, на монастырском кладбище.
Говоришь о посте, а мечтаешь о жирной пище.
 
 
Или бес нашлет виденье – бабенку с рожей бесстыжей,
а ты – старик с животом и паховой грыжей,
а она поднимает до подбородка рубаху
и что непотребно – кажет в лицо монаху.
И сосцами трясет, и откидывается, и хохочет.
Монах поет «Аллилуйя!» – а она подпевать не хочет.
 

«Не то чтобы унываю…»

 
Не то чтобы унываю,
просто нигде не бываю.
Скоро не буду и здесь.
Или буду – повсюду.
Или просто не буду.
Или буду не весь.
 
 
На старую этажерку,
задвинутую в уголок,
несчастья соседей сверху
льются сквозь потолок.
 
 
Подставлен таз. Все убого.
капли стучат о дно.
Было много у Бога,
а осталось одно.
 

«„Союз нерушимый“ сыграют и хором споют…»

 
«Союз нерушимый» сыграют и хором споют.
В мире – полный абзац. В доме – полный уют.
 
 
В смысле – салат, шпроты, сметанный торт.
Пылесос отработал свое. Вата лежит между рам.
Есть даже снег за окном, что редкость у нас. И черт
с ним – растает, подмерзнет, опять гололед по утрам.
 
 
Меня уложат в полпервого. Какой там сон!
Ходит мышиный король – семь голов, семь корон.
Дядя Леня Бернштейн лабает «Шестнадцать тонн».
 
 
Пары встали из-за стола, пытаются танцевать.
Неужели им всем есть о чем подумать и что скрывать?
 
 
Левый доход, убеждения, служебный роман —
жена уже написала в местком-партком.
Доктор ЭнЭн имеет доступ к морфию, поэтому наркоман.
 
 
Я наконец засыпаю. Проснусь седым стариком.
 
 
Брезжит сквозь щели в ставне отсвет зимнего дня.
 
 
Подсыхает кусочек торта, оставленный для меня.
 

«Ночь темна – не бывает ночей темнее…»

 
Ночь темна – не бывает ночей темнее.
Все звезды, кроме одной, погасли.
Звезда летит, и три царя идут вслед за нею
туда, где Мария, Младенец, пещера, ясли.
 
 
Один на слоне, один на коне, один на верблюде.
Каждый ларец с дарами несет под мышкой.
А за царями идут несмысленные люди —
всех их звезда порадует новой вспышкой.
 
 
Как вспышкой магния – каким же быть фотоснимку?
Цветным, черно-белым, с зазубринами по краю?
Ангелы с грешниками пляшут по снегу в обнимку.
Звезда, что куст Моисея, горит, не сгорая.
 
 
Это три планеты сошлись! – так говорят астрономы.
Это три в одной – мы с этим дивом знакомы!
Это Три в Одном! – так говорят богословы.
Это Три в Одном сотрясают вселенной основы.
 
 
Это просто звезда! – думает Приснодева.
Это просто младенец, мой сын лежит на соломе.
Это просто ослик и вол стоят, пригорюнившись, слева.
Это муж мой, Иосиф, мечтает о теплом доме.
 
 
О теплом доме, о плотницкой ладной работе,
о сытной пище, о сне ночном непробудном
и о Царице мира, святой Субботе,
приходящей на смену тяжелым, унылым будням.
 

«Ой, на небе глаз хрустален, вписан в треугольник…»

 
Ой, на небе глаз хрустален, вписан в треугольник.
А что значит треугольник – знает каждый школьник.
Это Троица святая, звездочка святая!
Ходит дядька по деревне – рожа испитая.
У него в руке бутылка полупустая.
Вдоль протоптанной тропинки снег лежит, не тая.
 
 
Ходит ряженый в тулупе мехом наружу.
Спи, Младенец мой прекрасный, твой сон не нарушу.
 
 
Ходит ряженый в тулупе со звездой фанерной,
а за ним – в короне Ирод с усмешкою скверной.
А за ними – пастушки и овечки скопом,
три царя, все на верблюдах, каждый с телескопом.
Тут тебе и волк с медведем, тут зайчик с лисою,
тут тебе еврей с козою, тут и смерть с косою.
 
 
Тут тебе и кавалеры, царские солдаты.
тут и певчие с колядкой от хаты до хаты.
 
 
Дома господарь-хозяин? Знаем, что он дома!
У него гипертония, сахар, глаукома,
куда он из дома выйдет со своим протезом?
Коза грянется о землю, обернется бесом,
и кривой ущербный месяц встанет по-над лесом.
 
 
Ходит мальчик с шоколадкой, певчие с колядкой,
а на речке-Иордане лед блестящий, гладкий.
 
 
Спи, Младенец мой прекрасный, засыпай, мой сладкий!
 
 
Добрый вечер! Добрый вечер! Глаз Господень – вечен.
Жаль, что этот мир не вечен, добрый, щедрый вечер!
 

«Лет тридцать не видел отрывного календаря…»

 
Лет тридцать не видел отрывного календаря,
но помню, как бабушка улыбалась, даря
такой на память о канувшем в вечность годе.
Отрываешь тонкий листок – день, прожитый зря,
машинально читаешь что-то на обороте
о Ленине, партии, на худой конец о народе.
 
 
Потом он висит, истончаясь, и красные дни
(как выяснилось – от крови), сбиваясь от беготни,
сминаются в кулачке, отправляются в дальние дали…
Пометки по краю – дни рожденья родни,
частично вымершей. Призраки наблюдали,
как мы сводили концы с концами – лишь бы не голодали!
 
 
И мы не голодали. На кухне варился обед.
Тогда считалось, что мясо приносит вред.
От него стареешь и умираешь скорее,
чем от картошки с селедкой и овощных котлет.
Также много полезных веществ в салате и сельдерее.
Овощной человек не чета мясному – гораздо добрее.
 
 
И если мы не были в детстве слишком добры,
то и нам во дворе доставалось от детворы.
Только звери и птицы обидчикам не отомстили.
Быть может, они затаили обиду на нас – до поры,
когда мы с ними за гробом встретимся, или
их там просто нет, или все же есть – но простили.
 

«Поп готовится к Рождеству. Работник его Балда…»

 
Поп готовится к Рождеству. Работник его Балда
сам себе дает шелобаны по лбу. Тренируется парень. Жаль,
голова болит. Зимою нет ничего, кроме ветра, снега и льда.
Все остальное – мираж. К примеру, посмотришь вдаль
 
 
и видишь огромный город, а там – заснеженный лес.
Знаешь одно, но видишь другое – наверно, с тоски.
Иллюзия облегчает жизнь. Вокруг замерзшего пруда бес
сам с собою бегает взапуски.
 
 
Зимою все одиноки, хоть жмутся друг к другу тесней,
слушают треск в печи, а слышат церковный хор.
Работник Балда зовет поповну и вместе с ней
выходит, накинув тулуп, перекурить во двор.
 
 
Русь, ты вся – перекур на морозе. В небе черным-черно,
горит – не сгорает Рождественская звезда.
В промерзшем поле брошенное зерно
давно умерло, но не принесет плода.
 
 
Видно, слова Спасителя не годятся для наших широт.
Только воет ветер и слышится скрип ворот.
Запереть забыли, и ветер мотает туда-сюда.
 

«Дни острижены до предела…»

 
Дни острижены до предела,
дальше некуда, надо ждать, пока отрастут.
Елка куплена и разряжена. Котенку только и дела,
что дождик трепать, избавляя ветви от пут,
шарик зеркальный катать по комнате мягкой лапкой,
за хвостом своим гоняясь, кружить и кружить.
Вот если бы елка была более шаткой,
ее бы по горизонтали получилось расположить.
И желанный веник, метущий осколки, —
шуршащая, новая долгожданная дичь!
В общем, котенку много толку от елки,
больше, чем людям, но этого им не постичь.
 

«Пробудитесь, цари! Поднимайтесь скорей…»

 
Пробудитесь, цари! Поднимайтесь скорей!
Здесь, на Ближнем Востоке, свергают царей,
волокут и дырявят затылки
из советских лихих пистолетов. Народ
помутился, как разум, повсюду разброд
и шатания, гнев, перекошенный рот
и от страха трясутся поджилки.
 
 
Пробудитесь, цари! Вот в окошко звезда
воссияла. Восстаньте, спешите туда,
где по тучным равнинам гуляют стада,
не боясь ни волков, ни разбоя.
Где на тонкой свирели играет пастух,
где под взглядами высохших, гнутых старух
детвора хорошеет собою.
 
 
Там над мягкой травою летит светлячок.
Там над яслями ослик стоит и бычок.
Как подумаешь – жалкий, пустынный клочок
территории, столь отдаленной,
что в имперской столице забыли о ней,
станет центром Вселенной, на несколько дней
изменившейся и просветленной.
 
 
Безоружные стражи младенчески спят.
Ходят рыжие львы среди белых ягнят.
Мясники без работы. Людей не казнят
палачи. Не стесняют свободы
ни оковы, ни стены. Деревья цветут,
и плоды созревают, и зерна дают
небывалые пышные всходы.
Возрождается жизнь из-под каменных плит,
и уже ничего никогда не болит,
и Младенец прекрасный тихонько гулит
на коленях Царицы Небесной.
И такой несказанный повсюду покой!
раз в Историю может случиться такой
под ужасною звездною бездной.
 
 
На пропитанной кровью и ложью земле,
где живут в тесноте и плодятся в тепле,
где расставлены крепости, как на столе
перед ужином скудным – посуда,
остается надеяться на чудеса.
Вот ключи принесут, отворят небеса
и Звезда воссияет оттуда.
 

«Нам обещали, что мы доживем до времен, когда…»

 
Нам обещали, что мы доживем до времен, когда
одновременно в коммуну прибудут все поезда.
На паровозьей морде горит-пламенеет звезда.
Среди лунных кратеров стоят стеклобетонные города.
 
 
Паровоз поглаживают, говорят ему «С легким паром!».
Все работают даром и всё получают даром.
Токарный станок стоит рядом с ближайшим баром.
Рабочий выходит из цеха, чтоб поиграть на скрипке,
и играет чакону Баха без единой ошибки.
На лицах – ни глаз, ни носов, только улыбки.
 
 
Широки улыбки, словно страна родная.
Впрочем, страны уже нет, но, может, найдется иная.
Последний из несогласных под забором лежит, стеная.
 
 
Стучит зубами от холода – так и надо злодею,
пусть умирает от голода. А лучше бы – за идею.
 
 
Смерть за идею тут основная причина
гибели – чаще от этого умирает мужчина,
а женщины – от любви, заботы и неги.
 
 
Мчит паровоз по маршруту от Альфы и до Омеги.
 

«Мне снился Мандельштам в буденовке и долгополой…»

 
Мне снился Мандельштам в буденовке и долгополой
шинели,
приставленный охранять беспросветную гладь.
Над головой в едином строю лесом стояли ели.
Далее – поезд, общий вагон и ручная кладь.
Далее – все едино, на перроне ли, на панели —
всяк человек есть ложь, по-славянски – блядь.
 
 
Всяк человек – младенец, ходить не умеет толком,
что-то лепечет, тянет ручонки, мамку зовет.
Всяк не волк по крови своей, хоть и воет волком,
славя власти бремя, невыносимый гнет.
Протянуты ноги. Вставные зубы – по полкам.
Коли жизнь не сломает, то и смерть не согнет.
 
 
Главное – хоть на одной ноге устоять на страже
собственной совести, чтоб не сказать – души.
Потупленный взор – что вор, уличенный в краже.
Вперед и с песней – иди и впредь не греши.
Сияй изнутри и радуйся, если даже
живешь в глуши и работаешь за гроши.
 
 
Даже если душа, как обязана, трудилась или постилась,
жевала черствую корку у черных железных ворот,
даже если в шинели, даже если ей все простилось,
даже если ты, как Создатель, стар и седобород, —
все равно впадаешь, как речка в море, в немилость.
И чужая воля, напрягшись, душу за ворот берет.